10 апреля
Все стоим среди степи. Четвертые, кажется, сутки. Благодаря идиоту – начальнику эшелона мы вырвались вперед, вышли из графика и теперь должны ждать, пока пропустим все остальные составы. Кроме 53-й, с северо-запада переброшены 34-я, 11-я и 1-я Ударная. Неужели и немцы перебрасывают свои армии такими темпами? Сомневаюсь.
Все скучают, злятся. Утро в теплушке начинается с ругани. Вчера сутки шел дождь. Туман, прохладно. Поговариваем о возможности бомбежки. Хорошо, что погода пока нелетная.
В Москве я сменил белье. Через две ночи обнаружил на себе восемь вшей. Каждое утро, проверяя белье, снимаю несколько штук. Рядом со мной на нарах спит Весеньев. Изысканный интеллигент все время скребется. Это он награждает меня «автоматчиками». Есть вши и у других.
Летом будут ожесточеннейшие битвы. Нам предстоят горячие дни. Воевать на этих полевых просторах нелегко – это не тихий северо-запад с позиционной войной. Работа военного журналиста сопряжена с большой опасностью.
Прокофьев и Эпштейн с попутным эшелоном уехали в Москву. Оба больные. У первого конъюнктивит, второй мучается дизентерией. Военачальник очень охотно дал им разрешение отправиться в госпиталь. Оба на положении оппозиционеров – в особенности ядовитый и острый на язык Эпштейн. Мы сердечно простились с ними – расцеловались. Все уверены, что назад к нам они не вернутся. Эпштейн, прощаясь, просил информировать его, снят ли Карлов. Если снят, то он, Эпштейн, вернется в редакцию. Хочет поговорить в ГлавПУРе с Дедюхиным относительно Карлова.
11 апреля
Двинулись наконец дальше на Волово – Ефремово – Елец. Эшелон вытянулся чуть ли не на километр. Кроме нас здесь АХО, полк связи, летчики, еще какие-то подразделения. На разъездах бабы и девчонки продают молоко, яйца. На северо-западе этого не увидишь. Главным образом меняют на соль. Молоко – литр 30–40 р., яйца – десяток 150 р. Снега лежат только в тени да в оврагах. Сухо. Солнышко пригревает почти по-летнему.
Все время разговоры о предстоящих бомбежках. Противно. Трусоватая публика – мои коллеги.
Вспоминаю свою встречу с Бертой. Новое что-то в ней – женски-голодное. И сердечности меньше, чем ожидал. Такое впечатление, будто немного отвыкла от меня, присматривается, проверяет, каким я стал, не изменился ли по отношению к ней. Вот с этого начинается измена оставшихся в тылу жен своим мужьям-фронтовикам. Критический момент.
Признаться, и я отвык от нее. И с ней был сдержан. На первом месте была у меня мать и горькие грустные думы о папе.
Непременно нужно выбраться в Москву. Получу медаль, деньги за февраль, летнее обмундирование и пойду к Шмелеву.
А мамочка у меня молодец. Сказала мне:
– Нет, ты уж заканчивай войну, будь на фронте до конца. Так и папа хотел.
Настоящая русская женщина.
Когда я, утешая ее, спросил, разве плохие у нее сыновья, она сказала задумчиво, убежденно и серьезно:
– Богатыри.
И снова повторила, качая головой:
– Богатыри.
12 апреля
Все пути загажены. Загажена вся Россия.
Чем больше нахожусь я на войне, тем все меньше уважаю армию, ее людей, обиход, порядки. Да и за что уважать ее? Наши победы, наше двухлетнее сопротивление фашистской Европе – заслуга не армии как таковой, а героической России, простого русского человека, решившего умереть за Родину. И умирающего сотнями тысяч, безропотно и буднично.
15 апреля
Итак, на новом фронте. Район Касторной. Путешествие наше продолжалось двадцать два дня.
Повсюду в полях и на дорогах, точно дохлые раки, разбросаны немецкие автобусы, грузовики, танки, орудия, фуры. Кое-где до сих пор валяются убитые фрицы. Следы недавних боев.
Выгрузились на ст. Касторная и своим ходом, автоколонной, двинулись в с. Семеновку, километров за пятнадцать. Здесь уже политотдел и АХО. Дорога сухая, лишь местами наша тяжелая печатная машина застревала в грязи. Приходилось вылезать и подталкивать. Черноземная полоса. Земля иссиня-черная, жирная, липкая. Малейший дождь – и не проедешь.
Деревни и села раскиданы в беспорядке. Белые мазанки стоят, окруженные кучами навоза и соломы. Никаких дворовых пристроек. Внутри хат земляные полы. Здесь же, в хате, живут козы, куры, телята. О банях тут не знают. Грязь. Это не бревенчатые добротные избы Калининской и Ленинградской областей, с крытыми дворами. Ребята щеголяют в пиджаках, перешитых из немецких мундиров, и в юбчонках из немецких плащ-палаток. Немцы стояли тут семь месяцев. Кроме германцев были мадьяры и украинцы. В Семеновке помещались человек двести украинцев – тыловое подразделение, механики, специалисты. Большинство были уверены в том, что Красная армия уничтожена. Про себя говорили: «Мы – солдаты». Среди них лейтенанты и капитаны Красной армии. Перейдя к немцам, они сохранили свои звания. Немцы им покровительствовали – разрешали даже украинцам жениться на немках, а немцам – на украинках! (Тоже арийцы!) Мне хозяйка рассказывала, что только раз был случай перехода к нашим. Четверо украинцев, сговорившись, ушли. После этого немцы установили строгий надзор за украинцами.
Нашего наступления никто не ждал. Среди немцев началась паника. Эвакуировались так поспешно, что не успели уничтожить деревни.
Жителям давали 300 гр. хлеба, нетрудоспособным – 150. Остальное забирали. Впрочем, отнимали не так, как на северо-западе – у крестьян оставались и коровы, и овцы, и даже куры. Повесили пять стариков, якобы за связь с партизанами, и бежавшего из плена красноармейца. Вешали его на березе. Сук обломился, повесили вторично. Многих угнали в рабство. Хозяйка показала открытку, полученную от дочери. Живет «за Берлином», работает, получает 300 гр. хлеба.
Судя по рассказам крестьян, за это время с немцами установились более или менее добрососедские отношения, вплоть до споров на военно-политические темы. Немцы не только грабители, убийцы, садисты. Человеческое не чуждо им. Детям, случалось, сунут конфетку, приласкают. Но психология их проста и прямолинейна: я завоевал вашу землю, значит, имею право распоряжаться вами и вашим добром как желаю. Они не шутя считали себя освободителями:
– Мы сняли с вас хомут – колхоз. У вас будет барин, вы будете жить хорошо, все будет хорошо. Молодые станут работать на барина, старые будут отдыхать. Хорошие земли – барину, похуже – крестьянам. Хорошо будете жить.
Молодая крестьянка, рассказывавшая нам, ответила на это:
– Вы сняли такой хомут (показала руками), а надели такой (показала вдвое больше).
С помощью жестов, исковерканных русских и немецких слов обе стороны не только разговаривали, но и понимали друг друга. Особенно живо улавливали немецкую речь, как это всегда бывает, ребятишки.
Но всякая попытка сопротивления подавлялась немцами с холодной, обдуманной, бесчеловечной жестокостью. Ненависть к ним со стороны населения велика. Совместное сожительство только усилило эту ненависть.
Здесь сеют свеклу. Недалеко от Касторной сахарный завод. Все окружающие деревни гонят из свеклы самогон. Литр – 130, 150, 200 – до 300 руб.
Наша армия в расположении фронта резерва. Прежние дивизии и бригады отобраны от нас, вместо них дали семь новых, в том числе одну гвардейскую и три авиационных дивизии. Это интересно.
Очевидно, нас готовят для будущих решающих ударов. Говорят, простоим в резерве с месяц.
Местный говор. Украинское «нехай», «балакать». «Табе, сабе» – тебе, себе. «Анчихристы» (немцы). Немецкие слова: «киндры» – дети, «на хавус» – домой, «сайже» – шайзе, дерьмо. «Хронт, хронтовик». Немецкое словечко «прима» (первый сорт). Обращение к немцам «пан». Немцы употребляют много польских слов – «пан», «матка», «зимно», «маленьки». Очевидно, на их взгляд, нет особой разницы между поляком и русским. Одно и то же славянское быдло.
После войны в русской простонародной речи останется и будет бытовать немало немецких слов.
16 апреля
Колхоз, где я живу, готовится к севу. Лошадей нет – будут пахать на коровах. Идут тракторы, но когда их получат – вопрос. Прислали первосортные семена. Состав был разбит во время бомбежки станции. Прислали снова. Однако таким количеством можно будет засеять не больше одной пятой посевной площади.
С завтрашнего дня вводится обучение для работников политотдела и редакции. Приказ Щербакова. В сентябре и октябре будут сдаваться зачеты. Главным образом изучение нового боевого устава и оружия. Отдыхать нам не пришлось.
Сегодня построили нас всех (с политотдельцами) в мертвом саду, под погибшими от мороза яблонями. Шмелев провел беседу! План учебы, задачи политработников. Сказал, что сроки нашего пребывания здесь очень сжаты. Изучение войны в степной местности. Впервые заговорил о создании истории армии. Выждав удобный момент, я подошел к Шмелеву и предложил свою кандидатуру на должность «историка».
– Обязательно, – сказал Шмелев.
Работа спокойная, мне по духу и на глазах «начальства». Чем подчиняться Карловым и Губаревым, лучше уж быть под началом Шмелева. Впрочем, ходят слухи, что его отзывают из армии на более почетную работу. Жаль!
С вручением медали волокита. Отдел кадров отсюда за шесть, семь километров. Самому являться, напоминать – не совсем удобно. К тому же говорят, нет медалей. Политотдельцы получили, а мы, газетчики, как всегда, в тени. К тому же не вполне ясно, подписан ли Гороховым приказ относительно меня.
О Карлове говорят, что он на днях едет за новым назначением. На его месте, очевидно, хотя бы временно, будет Губарев. Хрен редьки не слаще.
Приказ командарма: всех вольнонаемных либо уволить, либо зачислить в красноармейцы. Как хорошо, что я не взял сюда Берту.
Три авиадесантные дивизии в нашей армии – это «нюанс». Армия прорыва, наступления?
18 апреля
Вчера был день моего рождения. 44 года. Уже 44 года, а как обидно мало сделано. И жить уж осталось недолго…