2 июня 1946 г.
Мамочка, может тебе придется познакомиться с моим другом Анной Васильевной. Это очень интересная внутренне и талантливая женщина, очень жаль, что я лишился ее общества. Уверен, что ты примешь ее как родную. Она, вероятно, расскажет много интересного для тебя. (Анна Васильевна Тимирева – гражданская жена А.В. Колчака. – Ред.)
23 марта 1947 г.
…Очень хочется писать, в частности, написать одно большое, задуманное мною произведение в трех или четырех книгах, где отобразил бы себя, свою жизненную судьбу, все пережитое, продуманное и выстраданное, все взлеты и падения своей души, но боюсь, что это так и останется только платонической мечтой. Так и уйдешь в могилу, не оставив после себя никакого следа, никакой памяти, никакого «памятника нерукотворного».
25 апреля 1947 г.
…Интересует меня, конечно, вопрос и о моей дальнейшей судьбе. Если раньше я рассчитывал на какое-то массовое общее для многих улучшение своей участи (и в том числе и моей), то теперь я понял, что все это детские мечты, розовые излишки. Пусть утешают себя ими те самые полуграмотные люди, которые меня окружают. А ведь верят – наивно, покорно, по-детски верят! Перемена в моей жизни – если она и произойдет – может совершиться лишь в индивидуальном порядке, как счастливая случайность, как нечто из ряда вон выходящее. Меня втянул огромный и страшный маховик, крутит и крутит по инерции и будет крутить весь полагающийся срок, пока не размолотит. Преодолеть этот закон инерции может только какой-то толчок извне, какое-то вмешательство снаружи.
…И снова, и снова, в тысячный раз встает все тот же мучительный вопрос: за что?..
24 мая 1947 г.
Сегодня утром у меня было маленькое неприятное происшествие. Ночью кто-то стащил из моей тумбочки «пайку» в 600 гр. – хлеб, который я приберег со вчерашнего дня. Подозреваю своего соседа – бухгалтера, в прошлом человека совершенно опустившегося. Это – в больнице! Вот тебе, мамочка, маленький штришок, рисующий здешние нравы и обстановку, в которой приходится жить.
10 апреля 1948 г.
Устал я, родная моя, очень устал. Больше всего угнетает и мучает меня неизвестность и неуверенность в нынешнем своем положении. Буквально не знаешь, что с тобой будет и где, на какой работе очутишься не только завтра, но через час. Будь я агроном, врач, бухгалтер, слесарь, хлебопек, сапожник – о, тогда другое дело! Тогда бы я имел постоянную работу на постоянном месте, жил спокойно, уверенный в завтрашнем дне, понемногу устраивал свой личный быт и чувствовал бы себя сравнительно неплохо, подобно многим из окружающих. Но вся беда в том, что я не имею практически нужной здесь специальности. Моя проклятая и никчемная специальность литератора никому тут не нужна. Поэтому все время находишься в положении футбольного мяча: вот-вот чья-то нога швырнет тебя неизвестно куда.
Как я уже тебе писал, меня выдвинули в хлеборезы. Новая моя работа оказалась для меня тяжелой, беспокойной, неприятной, связанной с большой ответственностью, с бухгалтерской отчетностью. Отдыха не было ни днем, ни ночью. Помимо всех забот и неприятностей, приходилось еще остерегаться воровства. Стащить лишнюю пайку, а то и целую буханку хлеба здесь немало охотников. С одним из таких ловкачей – молодым здоровым парнем – я рассчитался как следует: за стащенную у меня с полки буханку он заплатил собственной кровью, обагрявшей, выражаясь высоким штилем, снег перед дверью хлеборезки. Не ужасайся, мамочка. В той обстановке, в которой я нахожусь, нередко приходится отстаивать свои права, подобно героям Джека Лондона, собственными кулаками. Занятия боксом в годы далекой моей юности, хоть и были они весьма непродолжительными, теперь приносят мне практическую пользу и не раз выручают.
Суровая расплата, учиненная с воришкой, сразу же стала здесь всем известна и подняла мой авторитет в глазах окружающих.
Поэтому, когда через два месяца меня, в значительной степени по моему желанию сняли с этой работы, я был почти рад.
По дороге сюда я совершенно неожиданно встретил свою приятельницу, ту, о которой писал тебе (Мэри Капнист. – Ред.). Она направлялась на новое место и снова подтвердила мне, что меня ждет большое литературное будущее (?!).
22 ноября 1948 г.
К Октябрьскому празднику мы приготовили большую современную пьесу, которая шла и в Москве – «Константин Заслонов» из эпохи недавней войны. Показали ее раз десять, у себя в клубе и выезжали на участки. Успех полный, исключительный. И в самом деле, если учесть наши скромные возможности – и игра, и сама постановка – весьма неплохи. Даже я выступал на сцене в роли немецкого солдата – эсэсовца. Вот не думал, не гадал стать артистом, да еще на старости лет! И представь себе, в грязь лицом не ударил. По словам моего начальства, я создал образ неповторимый, неподражаемый, типичного немецкого солдата.
14 декабря 1948 г.
Обидно только до горечи, что ничем и никак не сумел я проявить себя как писатель и ушел из жизни, не оставив никакого следа, никакого творческого наследства. А ведь могу я создать нечто большое, крепкое, ценное, могу! Чувствую это, знаю это. Много задумано. Целая эпопея в три-четыре книги задумана, большое, очень большое, широкое полотно, где основным героем должен быть я сам… Но, очевидно, света этот цикл романов никогда не увидит.
12 февраля 1949 г.
Мамочка, не волнуйся, душечка моя дорогая, насчет моих ног. Об обморожении ног давно забыл. Не беспокойся, мамуся, ноги у меня целы, дело обошлось без ампутации, только сами собой отвалились, в результате сухой гангрены, почерневшие, как уголь, кончики больших пальцев. Но это пустяки, не стоит и говорить, ведь на фронте теряли целые ноги и руки.
В стационаре, где я лежал в свое время, отношение ко мне было самое хорошее и внимательное, врачи проявили себя прекрасно, но обмороженные ноги мои не требовали каких-либо особых мер, чтобы их спасти.
14 марта 1949 г.
В чем особенно нуждаюсь – это в белье. Совсем износилось, одни лохмотья, да и тех недостаточно.
Физически я вполне здоров и бодр. Бытовые условия приличные, лучше, чем у многих других. Почти полностью расконвоирован, но живу пока еще в зоне. Барак, где помещаюсь, самый лучший. Весь день гремит радио, передающее далекую Москву. Отдельная койка, постельные принадлежности: тюфяк, одеяло, подушка. Живут здесь главным образом конторские служащие – народ приличный, тихий, солидный, интеллигентный.
Я стараюсь по мере возможности отблагодарить тех, кто поддерживает меня в трудные минуты (среди двуногих шакалов, которые в большинстве меня окружают, изредка, – и это тем более ценно – попадаются бескорыстные, добрые, чуткие люди, мои друзья), но, кроме того, приходится угощать и тех, от которых находишься в зависимости. Попробуй, получив посылку, не угостить такого человека. Сразу наживешь врага, который не упустит случая причинить тебе какую-нибудь пакость.
2 августа 1949 г.
Вот я и на новом месте, в новой обстановке и в новом амплуа, мамочка. Итак, я курсант. Студент. На старости лет пришлось сесть за школьную парту. Буду учиться на счетных курсах, срок учебы три месяца.
А все-таки отрадно сознавать, что больше не придется с лопатой в руках раскапывать арыки, или срубать тяпкой густейшие заросли бурьяна, или целый день под палящими лучами солнца, не разгибая спины, вырывать сорные травы. Главное, обидно было, мамочка, неужели я годен только на такую работу? Неужели я не могу принести гораздо большей пользы государству, работая в такой области, к которой я более приспособлен и которая больше соответствует и моему образованию, и моим навыкам, и моим способностям?
11 сентября 1949 г.
Чувствую себя в новой обстановке прекрасно. Есть перспективы, есть ради чего можно работать и жить, а это самое главное, мамочка. Живу в культурной обстановке, среди людей с интеллектуальными запросами – у одних они больше, у других меньше, – могу в свободные часы читать свежие газеты, новые книги, сплю на чистой, полученной здесь простыне, питание по качеству значительно лучше, чем то, к какому я привык… Что еще желать? День весь заполнен, насыщен занятиями в школе, подготовкой уроков – время летит быстро. Это очень хорошо.
Иногда дают мне работу по канцелярской линии – за это получаю дополнительно хлеб.
В общем, родная, жизнь снова для меня заиграла своими красками, получила смысл и содержание.
29 октября 1949 г.
О будущей литературной работе я сейчас не думаю. Как и тебе, мне чудом кажется практическая возможность заниматься когда-либо такой работой. Замыслов много, и неплохих замыслов, но вряд ли удастся их осуществить. Но как бы там ни было, плохо то, что за эти годы я дисквалифицировался как писатель. Ведь всякая профессия, всякий труд, всякое ремесло требует ежедневной тренировки, чисто технической тренировки, а в особенности для литературного работника. Я же в течение многих лет фактически лишен этой возможности, что весьма грустно и что наводит меня на печальные размышления.
20 июня 1950 г.
Невольно вспоминается, когда я был последний раз в Москве, мой «шеф», знакомый подполковник (между прочим, он читал меня и одобрительно отзывался о моих книжках) сказал мне в беседе:
– Умный вы человек, только голова у вас дурная.
– Почему дурная? – спросил я.
– Запутались в трех соснах… Не будь войны, вы бы могли сейчас иметь Сталинскую премию.
20 февраля 1952 г.
Дорогая мамочка!
Я испытал в жизни все и знаю жизнь так, как никто из тебя окружающих. Хорошо ли это или плохо – вопрос другой. Я живу не на другой планете, как ты, может быть, думаешь, а на той же самой, что и вы, и жизнь нашей планеты мне хорошо известна. О том, как живет мир, я знаю из газет, из писем, получаемых мною и окружающими, от новых, недавно сюда приехавших людей. Но, кроме того, я знаю то, чего вы не знаете и чего не подозреваете – оборотную сторону жизни и оборотную, непоказную, настоящую сторону людей. Эта сторона открылась мне во всей своей неприглядности.