Да и самому Роману Осиповичу случалось бывать громогласным (на сей раз я имею в виду не его блистательные лекции и темпераментные споры с коллегами, а истории, которые любили вспоминать Богатыревы-старшие). Когда в ту самую просторную пражскую квартиру он возвращался заполночь да еще навеселе, то имел обыкновение, остановившись напротив своих окон на проезжей части пустой в поздний час улицы, выкликать на всю округу: «Петр! Петр!», доколе друг не проснется и не отворит ему входную дверь. Однажды к Якобсону подошел полицейский, дружески похлопал по плечу и осведомился по-русски:
— Ну чего ты орешь?
Костя Богатырев отвечал Якобсону восторженной влюбленностью, поднял его на высшую ступеньку иерархии, где до того единовластно царил Борис Пастернак.
Со мной Роман Якобсон скоропостижно подружился: при первой встрече приказал отбросить «Осиповича», при второй — перейти «на ты». Зеркальным образом вернулись отношения с Виктором Шкловским: друг старших, личность огромного масштаба — и незаслуженная доступность, короткость общения — разве что титул «дядя» в данном случае не фигурировал... И как результат обуяла меня безумная мечта их, В.Б. и Р.О., если не примирить (ясно было, что на то не только моих, но, может, и ничьих сил не хватит, тут только они сами могут себе помочь), а хоть какую-то ниточку протянуть между ними, включить В.Б. в триумфальное шествие Якобсона по России, в «праздник, который всегда» клубился вкруг него. Вместе с трезвым пониманием, что это недостижимо: вскоре после первой, вполне дружеской встречи отношения Виктора Шкловского с Романом Якобсоном разладились безнадежно.
О конфликте Шкловского и Якобсона в наши дни известно, написано, рассказано не так мало. Они были в глубоком долгу друг перед другом, а более того — перед своим прошлым. Равные по уровню таланта (сошлюсь на семейные, авторитетные для меня мнения: Петр Богатырев употреблял эпитет «гениальный» по отношению к работам Якобсона, мой отец упоминал о «чертах гениальности» Виктора Шкловского, а почитатели и ученики воздавали им должное в равной мере), они издавна были соперниками, но соперниками-соревнователями, со-путниками: постоянно сталкивались на дороге, перебегая ее один другому, в то время как сама дорога-то была общей — доколе океан не разделил, а железный занавес ее не перерезал.
В пору общения с ними обоими мне были доступны лишь отдельные штрихи их отношений и то в виде намеков, проговорок, реже — литературных свидетельств. К последним относился тот неопровержимый факт, что В.Б. не единожды в печати и устных выступлениях отрекался от ОПОЯЗа и формализма, сводя свои открытия в области филологии на уровень ошибок в ранге «грехов молодости»; что он вычеркивал имя Якобсона из своих воспоминаний и переизданий старых книг даже там, где это не было жестко необходимо: в «Zоо», в запомнившейся мне с детства строке о Петре Богатыреве «дружил с другом и братом моим Романом Якобсоном» с грустью я обнаружила ломающую ритм пропажу: оттуда исчезли и «друг» и «брат».В самом деле, от дружества и братства к тому времени почти ничего не осталось. Читателям-современникам, жившим на территории «большой зоны», Советского Союза, ясно было, что в подавляющем числе случаев тут не предательство и не только ревность, хотя и не без того, а происки цензуры и, загодя предупреждающая ее грубое вмешательство, разрушительная работа «внутреннего редактора»: страх подставиться, сказать неугодное, опасное для себя, роковое для книги. Судачили о том, что В.Б. будто бы сделал попытку восстановить добрые отношения с Романом и что жест был отвергнут; упоминалась некая книга, которую Шкловский будто бы послал Якобсону, а тот будто бы ее вернул... Но что толку перебирать крохи, что были известны в прошлом, когда есть точные сведения, появившиеся впоследствии? Одно из них — письмо к В.Б. его старого друга, отважного борца за честность в литературе и ее истории Юлиана Оксмана, где он четко отграничил злую волю начальства от авторского произвола и указал путь к восстановлению истины:
«Перелистываю второе издание «Жили-были». Раньше я дергался, проглядывая те страницы, которые “потерялись” в издательстве. Сейчас ахнул, убедившись, что ты “забыл” и о Романе. А как же можно вспоминать об Опоязе, забыв Романа? Это ведь именно то, что называется фальсификацией истории Тебя любят больше, чем Якобсона (и сам ты — много больше его), но это не освобождает от ответственности за страницы об Опоязе. Их надо доделывать, хотя бы для потомства, которого мы не увидим». — «Роман на меня нападает. Я не могу дать ему бой с открытым перечислением того, что нас разделяет. Не то время. Я принужден работать молча», — оправдывался в ответном письме В.Б17 .
Что касается книги, то Виктор Борисович в самом деле послал Роману Якобсону свою книгу «Лев Толстой», выпущенную в серии «Жизнь замечательных людей» и выдержанную в традиционном жанре биографии — насколько возможно назвать «традиционным» что-либо, вышедшее из-под пера Виктора Шкловского. Подарок сопровождался инскриптом, включающим слова «Прости» и «Надо объясниться»: «Ромка, ты меня не понял, нам надо объясниться, прости меня. Здесь очень жарко и коньяк, я путаюсь. Витя». Случись встреча, В.Б. смог бы объясниться-повиниться, а Р.О. узнать о причинах, по коим он исчез со страниц мемуарной прозы старого друга и кто изъял его из истории формальной школы в России, глядишь, смягчился бы. Но встреча не состоялось, ни прощения, ни объяснения не последовало, и он не смягчился. «Льва Толстого» Шкловскому вернул, а инскрипт украсил издевательской ремаркой: «Советую тебе никогда не путаться, даже за коньяком». Зло, но, увы, В.Б. сам подставился: умолчания, оскорбившие Якобсона, подходили под определение «путаницы».
Так Роман Якобсон откликнулся на письмо и подарок Виктора Шкловского.
А вот как Виктор Шкловский откликнулся на упоминание имени Романа Якобсона. «Чуть ли не на рассвете меня разбудил какой-то особенно пронзительный телефонный звонок, — рассказывает в присущей ему неторопливо обстоятельной манере Бенедикт Сарнов. — Звонил Шкловский. Я сразу узнал его “голос Дантона”. Но понять, о чем он, не смог — ни сразу (спросонья), ни потом, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу.
Это был какой-то дикий нечленораздельный рев.
Мне удалось — и то далеко не сразу — разобрать только слово “Якобсон”. Потом опять — долго — из трубки неслось что-то нечленораздельное. А потом я — на этот раз вполне отчетливо — услышал такую фразу:— Как сказал Блок Чуковскому, не лезьте своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль! Это было так ужасно, что я, не дослушав, бросил трубку.»18 .
Поводом для оскорблений послужила литературная шутка. В полной невинности Бен Сарнов и его друзья-соавторы Лазарь Лазарев и Станислав Рассадин в сочиненной ими пародии на Шкловского, которая показалась им бледноватой, для остроты, как щепотку перца, включили строчку: «Роману Якобсону — привет!» «Благодаря этой фразе пародия, — так нам, во всяком случае, тогда казалось — обрела окончательный блеск, и мы напечатали ее в «Литературной газете»19 . Шкловские в это время были в отъезде, а когда вернулись в Москву, Бен Сарнов сам же отнес В.Б. публикацию, которуютот прочел после ухода гостей, а скорее всего на следующий день утром и — разразился проклятиями в адрес трех авторов.
В 1964-м я не знала, а вернее, не хотела знать подробности конфликта, инстинктивно опасаясь, что В.Б. предстает тут не в лучшем виде. Только ощущала, что ему нанесен удар. Что его следует поддержать. Но пути к тому не видела.
А Р.О. тем временем включил меня в свиту и таскал за собой повсюду. Свита ему нужна: он привык находиться в окружении учеников, студентов, младших коллег, глядеться в их лица, как в зеркало. Но тут больше: он любит властвовать, но он и любит радовать. Когда его пригласили в Грузию, а у него оказался непотраченный гонорар в неконвертируемых рублях, он прихватил с собой целую команду: Бориса Успенского, Константина Богатырева и меня, подарил нам фантастическое путешествие по одной из красивейших стран на Земле. Разумеется, я была очарована Романом, но, памятуя мамины предостережения насчет «амикошонства», пыталась уклоняться от чести не по чину, держаться «в рамках приличия», соблюдать дистанцию, что, увы, не всегда удавалось. Его лекции и выступления не пропускала, однако сопровождать на приемы и встречи не считала уместным, а его забавляли моя робость и серьезное отношение к «таким пустякам». Попытки отказаться-отвертеться или проваливались или, того хуже, оборачивалась против меня. Жуткое воспоминание осталось от поездки к Эренбургу.
Якобсон читал лекцию в старом здании МГУ на Моховой, где я еще не так давно училась, оттуда должен был отправиться на обед к Эренбургам на дачу в Новый Иерусалим. Отец и сын Богатыревы, коротко знакомые с четой Эренбургов, решили составить ему компанию. Машина дожидалась на Никитской, Петр Григорьевич и Костя в ней разместились, а Роман Осипович, продолжая отвечать на вопросы высыпавших его проводить, внимая комплиментам и благодарностям, пожимая чьи-то руки, принимая чьи-то книги и оттиски, стал деловито, ловким и крепким движением, и меня туда упихивать, причем я бормотала, что меня не звали и я никуда не поеду, а он в тон приговаривал, что его звали, но он тогда тоже никуда не поедет, а Костя смотрел на меня волком в смысле «Как ты смеешь перечить Роману?!», а кто-то пытался уточнить состав Пражского лингвистического кружка, а шофер напоминал, что здесь запрещена парковка... Сцена становилась с каждой секундой нелепей, мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться и забраться в салон. Машина тронулась, мир восстановился, Р.О., устроившись рядом с водителем вполоборота к нам, расслабился, развалился, попросил Костю почитать ему Рильке и — немедленно погрузился в сон.
Поездка в не самое ближнее Подмосковье с иностранцем в советское время представляла собой приключение сродни выезду за рубеж: требовалось особое разрешение, которое каждый чиновник дорожной службы, томящийся на развилке, обязан был проверять. Наше, похоже, было спущено с каких-то заоблачных высот: машину не только не останавливали, но более того, на очередном пропускном пункте навстречу ей из будки, как ч