почти забыл Мэг. Но сейчас ему было не до воспоминаний: он зорко вглядывался в каждый куст, в каждую изгородь, готовый при малейшем признаке опасности выхватить пистолеты, засунутые за пояс с правой стороны и надежно скрытые от глаз Лидии полой сюртука из синего бархата.
Лидия удовлетворенно вздохнула.
Временами, в поздний час, когда улицы пустели, они прогуливались по Сент-Джеймсскому парку, где подолгу стояли у искусственного озера, вырытого по распоряжению короля, любуясь уточками, цаплями и одним-единственным грустным фламинго.
Неприятности начались в тот проклятый вечер, когда Фэнтону вздумалось сводить Лидию в театр – а именно в Дьюкс-Хаус, который недавно переехал из Линкольнс-Инн-Филдса и теперь занимал приличное (как гласила молва) здание в Дорсет-Гарденсе. Добираться до театра решили по воде, дабы избежать мучительной тряски в карете по Стрэнду или Сити, кишевшим людьми и экипажами.
Узнав, что они отправляются в театр, Лидия едва не запрыгала от восторга. Естественно, она пожелала надеть свое лучшее платье – серо-голубое с серебром. Пока Джудит Пэмфлин помогала Лидии одеваться, та дрожала от нетерпения, стоя перед зеркалом. Щеки ее раскраснелись, глаза возбужденно блестели. Джудит, однако, не разделяла ее восторга. Бледная как смерть, она шнуровала корсет, храня суровое молчание: ее воспитанница собиралась посетить богомерзкое заведение, а значит, взять грех на душу.
Фэнтон, прислонившись к стене, беспечно наблюдал за сценой. Он прекрасно сознавал, что, будь ее воля, Джудит Пэмфлин безжалостно задушила бы его голыми руками. Он бы и сам давным-давно избавился от старухи, если бы та не была до умопомрачения предана Лидии. Джудит ненавидела его всей душой, его же отталкивало в ней лишь пуританство. Только Джудит, единственная из слуг, не согласилась принимать ванну раз в месяц. Тогда Фэнтон приказал Большому Тому собрать всех слуг, раздеть Джудит у них на глазах и поливать водой из насоса до тех пор, пока пуританская дурь не выйдет из ее головы. Та сразу сдалась. Однако театр стал для нее, молчаливо наблюдавшей за всяческими непотребствами, последней каплей.
– Этот душегубец, – сурово произнесла она, кивком указав на Фэнтона, – ввергает вас в грех сладострастия.
Фэнтон молчал.
Еще три недели назад Лидия покраснела бы и принялась что-то бормотать в свое оправдание. Теперь же она резко повернулась и с гордостью ответила:
– И что же в этом дурного? Разве не жена я ему?
Джудит назидательно подняла указательный палец:
– Жена иль нет, а сношаться удовольствия ради, а не для продолжения рода в глазах Господа…
– Хватит, – тихо сказал Фэнтон.
Засунув большие пальцы под ремень, на котором висели ножны, он не спеша приблизился к дамам.
– Женщина, не так давно я велел тебе держать при себе свои пуританские бредни. Ты ослушалась. Оставь эти покои. Отныне ты не будешь прислуживать моей жене. – Джудит открыла рот, но Фэнтон не дал ей сказать ни слова. – Уходи!
Джудит молча вышла из комнаты, на прощание испепелив Фэнтона взглядом, который обещал одно – неминуемую кару Божью. Кому-кому, а Джудит Пэмфлин Божий промысел был хорошо известен.
– Как странно, – удивленно проговорила Лидия и хихикнула. – Мне ничуточки не совестно. – Она крутанулась перед ним и присела в легком реверансе. – Тебе нравится это платье? – спросила она со всей серьезностью. – Если нет, клянусь, я сниму его и разорву на лоскуты!
– Мне нравится все, Лидия, – искренне ответил Фэнтон. – Все, что ты говоришь и делаешь, твои мысли и твой облик – мне все по душе. А платья…
– Что-то не так?
– Отнюдь нет. Закажи себе столько платьев, сколько захочешь. И драгоценностей, и безделушек – покупай все, что вздумается! А когда снова пошлешь миссис… – Фэнтон защелкал пальцами, вспоминая имя, – миссис Уиблер, той самой, у которой заведение в Ковент-Гардене, попроси ее…
Тут Лидия отвернула головку, вздрогнула, а потом снова посмотрела на него.
– Я больше не покупаю у нее, – сказала она. – Платья мне шьет мадам Ботан, у нее есть магазинчик на Саутгемптон-стрит, «Бель Пуатрин». Я побоялась, что шить наряды у миссис Уиблер слишком… слишком дорого.
Пока она тараторила, Фэнтон помог ей надеть серебристо-голубую накидку с капюшоном. Сам он был в плаще, который ниспадал на левое плечо, оставляя правую руку свободной – на случай, если придется воспользоваться шпагой.
– Не думай о деньгах. К тому же… – он улыбнулся, – belle poutrine[9] нам совершенно необходима! А теперь идем. Если не хотим опоздать к началу спектакля, нужно поторопиться.
К Темзе они спустились по дубовым ступеням Уайтхолла. У их подножия стояла, покачиваясь на волнах, небольшая шлюпка, в которой сидел пузатый весельчак. Фэнтон усадил Лидию на носу, затем устроился рядом, и они отчалили.
– Отменный денек, господа, не то чтобы очень солнечный, но и мрачным его не назовешь! – бодро возвестил весельчак. – Доставлю вас в целости и сохранности, куда пожелаете! А желаете вы?..
– К ступеням Уайтфрайерса.
На Темзе царило оживление: мелкие суденышки, с парусом и без, скользили туда-сюда, рассекая тускло-серые воды. Ветерок был прохладным и таким нежным, что Лидии даже не приходилось придерживать свою широкополую шляпу в страхе, как бы ее невзначай не сдуло. По левую руку от них высились каменные водяные ворота особняков знати. Прилив медленно поднимался по илистой отмели, приближаясь к высоким, тесно сгрудившимся старым зданиям Стрэнда и Сити, окутанного клубами дыма.
Когда они прибыли на место, Фэнтон почти не удивился: примерно так он и представлял себе английский театр конца семнадцатого века. Он выкупил боковую ложу, которая оказалась крошечной кабинкой. Сзади ее ограничивала кирпичная стена, а сбоку – столбы, по два с каждой стороны. Зато сцена была внушительной по размерам и оснащена роскошными декорациями, включая передвижные: сын сэра Уильяма Давенанта неукоснительно следовал заветам покойного отца.
Как только они вошли в Дьюкс-Хаус, Лидия надела черную маску. О театре она знала лишь то, что великосветским дамам надлежит являться туда, скрыв лицо под маской, и этот обычай казался ей совершенно очаровательным. Когда оба уселись в «ложе», Лидия дернула Фэнтона за рукав.
– Надо смеяться? – спросила она возбужденным шепотом. – И как громко?
– Смеяться не стоит, душа моя, – ответил Фэнтон. – Это «Аурангзеб», трагедия мистера Джона Драйдена. Недавно его светлость Бекс написал остроумную комедию, посмеявшись над Блистательным Джоном, чем не на шутку его обидел.
– Что я за невежда… – пробормотала Лидия.
Устроившись в ложе, она расстегнула накидку и спустила ее с плеч. До того мужчины, сидевшие по обе стороны от сцены, со скучающим видом расчесывали парики или нарочито громко обменивались остроумными (по их мнению) шутками, стремясь впечатлить обитателей галерки. Между рядами ходили продавщицы апельсинов, громко расхваливая свой товар; там, где проход был совсем узким, им приходилось протискиваться между зрителями, и многие, не в силах противостоять искушению, щипали их за зад.
Но вдруг вялость лондонских пижонов как рукой сняло. К Лидии тут же повернулась дюжина золотых лорнетов. Даже женщины встали со своих мест, чтобы лучше разглядеть ее; в сумраке их черные маски казались лицами призраков. Что до мужчин, то почти все они, и в партере, и наверху, вскочили на ноги. Кто-то, будучи в подпитии, даже выразил свое восхищение, не особенно заботясь о выборе слов – комплимент вышел сомнительным. Лидия, смущенная, но несказанно довольная всеобщим вниманием, застенчиво улыбнулась. По залу прокатился одобрительный рокот – благородная дама проявила неимоверное великодушие! – и постепенно все уселись на свои места.
– Вот видишь… – шутливо заметил Фэнтон. – Не я один нахожу тебя бесподобной. Я просто-таки готов рвать и метать от ревности!
– О нет! – воскликнула Лидия, и довольная улыбка тут же слетела с ее губ. – Прошу, скажи, что ты шутишь! И не пугай меня больше! Так что там с этой пьесой?
– Рассказывать почти нечего. Это ответ мистера Драйдена его светлости Бексу, который в своей «Репетиции» высмеял чрезмерную страсть к героическому пафосу, свойственную его собрату по перу. Ответ получился более чем достойным. Тсс! Начинается пролог!
Главные роли исполняли мистер и миссис Беттертон. Томасу Беттертону еще не исполнилось пятидесяти; его талант был в расцвете. Этот истинный мастер умел играть на самых глубоких, самых потаенных струнах души.
«Нет ничего проще, – сказал он позже, – чем повергнуть публику в экстаз: вопите во весь голос и не жалейте отчаянных жестов – вот и все. Но попробуйте заставить ее внимать вам в полной тишине, в звенящей тишине, когда слышно, как джентльмен проводит гребнем по локонам парика или дама нюхает померандер. Если это и не подлинное искусство, то, бесспорно, стоит близко к нему».
Именно это и сотворил мистер Беттертон на сцене Дьюкс-Хауса тем вечером.
Едва он произнес последнее слово, как в зале воцарилась та самая звенящая тишина. Многие плакали, не скрывая слез. Потом раздались аплодисменты, моментально переросшие в бурю оваций, от которой задрожали стены.
Фэнтон знал эту пьесу. Сама трагедия не вызывала в нем никаких эмоций, но он не мог не отдать должное таланту Драйдена: слова его напоминали боевые флаги, воспламеняющие сердца, «Репетицию» Бекса же можно было сравнить разве что с фитилем догорающей свечи. Но по щекам Лидии струились слезы, и Фэнтон потратил немало времени и ободряющих слов, чтобы снова поднять ей настроение.
Толпа повалила на улицу. Лодки отчаливали от пристани одна за другой. Когда Фэнтон с Лидией дождались своей очереди, уже наступила глубокая ночь. Далеко впереди, в лунном свете, угадывалась вереница заостренных крыш с частоколом труб – там начинался дворец Уайтхолл.
Дул свежий ветер, и Фэнтон плотнее закутал плечи Лидии в накидку. Правый берег реки был усеян дрожащими огоньками. Начинался отлив; позади, у опор Лондонского моста, слышался рев клубящегося потока.