ветре.
В гости к нам ходила только Бернис, жившая под нами. У нее были лавандового цвета губы и оранжевые волосы, а выгнутые дугой брови тянулись одной коричневой линией, которая из‑за вечного соперничества между опытом и дрожащими руками иногда заканчивалась где‑нибудь возле уха. Бернис была уже старуха, но умудрялась выглядеть как молодая женщина, пораженная тяжелой болезнью. Она могла часами стоять у нас в дверях, ссутулив спину и сложив руки на круглом животе, и рассказывать всякие сплетни вполголоса, поскольку считала, что нам с Люсиль их слышать не стоит. При этом глаза ее всегда были широко раскрыты от удивления, и время от времени она со смехом хватала мою мать за руку своими лавандовыми ногтями. Хелен же просто стояла, прислонившись к косяку, улыбалась в пол и накручивала волосы на палец.
Бернис любила нас. У нее не было другой семьи, кроме мужа Чарли, который сидел у них на веранде, сложив руки на коленях и вывалив пузо. Кожа у него была покрыта пятнами, словно колбаса на срезе, а на висках и запястьях пульсировали толстые вены. Он был скуп на слоги, будто берег дыхание. Всякий раз, когда мы спускались по лестнице, Чарли наклонялся нам вслед и говорил: «Привет!» Бернис любила приносить нам заварной крем, покрытый толстой желтой пленкой и купающийся в жидкости, напоминающей слезы. Хелен торговала косметикой в аптеке, и Бернис приглядывала за нами, пока мать была на работе, хоть и сама трудилась ночи напролет кассиром на стоянке для дальнобойщиков. Бернис приглядывала за нами, стараясь спать достаточно чутко, чтобы проснуться при первых звуках потасовки, ломающейся мебели или пищевого отравления. Эта схема работала, однако иногда Бернис просыпалась в неясной тревоге, взбегала к нам прямо в ночной сорочке и без бровей и барабанила руками в окна, когда мы сидели и спокойно ужинали вместе с мамой. Эти нарушения сна вызывали тревогу, поскольку соседка сама себя накручивала. Но она любила нас ради нашей матери.
Бернис взяла недельный отпуск на работе, чтобы одолжить нам машину для поездки в Фингербоун. Узнав от Хелен, что ее мать жива, Бернис начала уговаривать ее съездить ненадолго домой, и Хелен, к великому удовлетворению соседки, наконец поддалась на уговоры. Поездка оказалась судьбоносной. Хелен везла нас через горы, пустыню и снова через горы, и, наконец, к озеру, пересекла мост к городу, свернула налево на светофоре на Сикамор-стрит и проехала шесть кварталов прямо. Мама поставила наши чемоданы на закрытой веранде с кошкой и почтенно выглядевшей стиральной машиной и велела нам сидеть тихо и ждать. Потом она вернулась в машину и поехала на север, почти до Тайлера, где нырнула на «форде» Бернис с вершины скалы Уискер-Рок прямо в черные глубины озера.
Ее искали. На сотню миль вокруг разлетелась весть о розыске молодой женщины в машине, которая, по моим словам, была синей, а по мнению Люсиль – зеленой. Какие‑то мальчишки, рыбачившие и не знавшие о поисках, видели, как мама сидит, скрестив ноги, на крыше машины, увязшей на лугу между дорогой и обрывом. По их словам, она смотрела на озеро и ела дикую землянику, которая в тот год была необычайно крупной и обильной. Хелен вежливо попросила ребят помочь вытолкнуть машину из грязи, и они даже подложили под колеса свои одеяла и куртки, чтобы высвободить «форд» из плена. Когда он снова оказался на дороге, мама поблагодарила мальчиков, отдала им кошелек, опустила задние стекла, завела машину, вывернула руль до упора вправо и, виляя, понеслась через луг, пока не вылетела с края утеса.
Бабушка несколько дней просидела в своей спальне. Ей принесли из гостиной кресло и скамеечку для ног и поставили у окна, выходящего в сад; там она и сидела. Еду ей доставляли прямо в комнату. Бабушка почти не шевелилась. Она все слышала. Во всяком случае, если не конкретные слова и разговоры, то долетавшие из кухни голоса людей, учтивого и церемонного общества друзей и скорбящих, которые обосновались в ее доме, чтобы приглядывать за порядком. Бабушкины подруги были очень старыми, они обожали пирожные и карточные игры. По двое или по трое они вызывались присматривать за нами, пока остальные раскладывали карты за столом. С нами гуляли нервные суровые старички, они показывали нам испанские монеты, часы, миниатюрные перочинные ножики со множеством лезвий, которые помогали в любой сложной ситуации, а главная забота старичков состояла в том, чтобы мы всегда были рядом и не угодили случайно под какую‑нибудь машину. Крошечная старушка по имени Этти с кожей цвета бледной поганки настолько страдала от провалов в памяти, что не могла даже делать ставки в карточной игре и сидела в одиночестве на веранде, улыбаясь себе под нос. Как‑то раз она взяла меня за руку и рассказала, что в Сан-Франциско, еще до пожара, она жила недалеко от собора, а в доме напротив обитала католичка, державшая на балконе огромного попугая. Когда звонили колокола, соседка выходила на балкон, накинув на голову платок, и молилась, а попугай молился вместе с ней, и голоса женщины и птицы сливались среди шума и звона. Спустя какое‑то время католичка заболела или, во всяком случае, перестала выходить на балкон, но попугай по‑прежнему сидел там и свистел, молился и пушил хвост всякий раз, когда слышал перезвон колоколов. Пожар уничтожил церковь вместе с колоколами и, несомненно, заодно с попугаем, а возможно, и с той католичкой. Этти повела рукой, словно отмахиваясь от этой мысли, и притворилась, что уснула.
Пять лет бабушка очень хорошо заботилась о нас с Люсиль. Она обихаживала нас, словно заново проживая во сне долгий день. Хотя она казалась погруженной в свои мысли и словно грезящей, она осознавала неотложность насущных дел. Бабушкино внимание все время обострялось и в то же время рассеивалось осознанием того, что ее настоящее теперь в прошлом и его последствия уже наступили. Должно быть, ей казалось, что она вернулась прожить этот день заново, поскольку забыла что‑то сделать. Она чистила обувь, заплетала нам косы, жарила курицу, перестилала постельное белье и вдруг с испугом вспоминала, что ее дочери каким‑то образом исчезли, все до единой. Как же так вышло? Откуда ей знать? И она снова чистила обувь, заплетала косы и перестилала белье, словно повторение обычных действий помогало вернуть жизнь в привычное русло, или найти трещину, изъян в ее безмятежно упорядоченном и обыденном существовании, или обнаружить хоть малейший намек на то, что три ее девочки способны исчезнуть так же бесследно, как когда‑то их отец. Поэтому, думаю, когда бабушка выглядела расстроенной или рассеянной, на самом деле она осознавала слишком многое, не отделяя важное от неважного, и это осознание не давало ей покоя, поскольку именно в обстановке, которую она считала привычной, и произошла эта катастрофа.
А еще, должно быть, бабушке казалось, что в ее распоряжении для самых неотложных случаев остались лишь самые хрупкие и наименее подходящие инструменты. Она рассказывала нам, как однажды ей приснилось, что из самолета выпал ребенок и она пыталась поймать его фартуком, а в другой раз старалась выловить ребенка из колодца с помощью ситечка. К нам с Люсиль она относилась с мелочной заботой и почти без доверия, словно ее подношения в виде мелких монет и шоколадного печенья могли удержать нас, наши души, здесь, на ее кухне, хотя бабушка и понимала, что это не так. Она рассказывала нам, что ее мать знала женщину, которая, выглянув вечером в окно, часто видела призраки детей, плачущих у дороги. Эти дети, черные, как ночное небо, и совершенно голые, приплясывающие от холода и утирающие слезы руками, отчаянно страдая от голода, представлялись этой женщине реальными и занимали бо́льшую часть ее мыслей. Она выставляла на улицу суп, который съедали собаки, и одеяла, которые к утру намокали, нетронутые. Призраки детей по‑прежнему сосали пальцы и хватались за бока, но женщине казалось, что она каким‑то образом их умилостивила, потому что их становилось больше и они появлялись все чаще. Когда ее сестра упомянула, что соседи считают странным выставлять каждый вечер ужин для собак, она вполне резонно ответила, что любой, кто увидел бы этих несчастных детей, поступил бы точно так же. Иногда мне казалось, что и бабушка видела наши черные души, пляшущие в безлунном холоде, и угощала нас яблочным пирогом в знак благих намерений и отчаяния.
И она старела. Бабушка была не из тех женщин, которые предаются излишествам, и поэтому ее старение поразило всех. Да, она сохраняла прямую спину, живость и ясность ума, когда большинство ее подруг уже трясли головой, или неразборчиво мямлили, или не вставали с кресел-каталок и кроватей. Но в последние годы бабушка начала сморщиваться и усыхать. Рот выдвинулся вперед, а лоб отполз назад; голова сияла розовой с пятнышками кожей, на которой сохранилась лишь легкая дымка волос вокруг темечка, будто напоминая о произошедших изменениях. Бабушка выглядела так, словно ореол человечности потихоньку угасал, превращая ее в обезьяну. Брови стали курчавиться, а на нижней губе и подбородке появились грубые седые волоски. Когда бабушка надевала старое платье, на животе оно висело мешком, а подол волочился по полу. Шляпки теперь сваливались ей на глаза. Иногда она прикладывала ладонь ко рту и смеялась, зажмурившись и трясясь всем телом. В моих первых воспоминаниях бабушка уже была в летах. Помню, как я сидела под гладильной доской, прикрепленной на шарнирах к стене кухни, пока бабушка гладила занавески из гостиной, напевая себе под нос «Робина Адэра». Одна за другой опускались вокруг меня ароматные накрахмаленные белые завесы, и мне казалось, будто я нахожусь в укрытии или заточении, и я наблюдала за колыханиями шнура, рассматривала большие черные бабушкины туфли, ее икры в рыже-бурых чулках, совершенно лишенные мускулов и походящие на две голые толстые кости. Уже тогда она была старой.
Поскольку у бабушки был небольшой доход, а дом принадлежал ей полностью, она всегда с некоторым удовлетворением думала о времени, когда ее простая личная судьба пересечется с великими общественными процессами законодательства и финансов. То есть о времени своей смерти. Все ее устоявшиеся привычки, обычаи и достояние, ежемесячные чеки из банка, дом, в котором она жила с тех пор, как вошла в него невестой, окружающий двор с трех сторон заросший сад, в котором с каждым годом ее вдовства на землю опадали все более мелкие и червивые яблоки, абрикосы и сливы, – все это вдруг стало непостоянным, способным принимать новые формы. И все это должно было перейти к нам с Люсиль.