Принудительные работы – причина того, что душевная болезнь не была распространена в лагере.
Но вот приходит день, когда то, о чем ты избегал думать, подступает к тебе вплотную. Тот, кто еще вчера был здоров и вместе с другими шагал в колонне на работу, сегодня падает без сознания на поверке. Высокая температура настолько ослабила сердце, что женщина не может стоять. Ее укладывают возле барака. Из круга здоровых она перешла в другой, более страшный круг: она больна.
Совсем по-другому выглядит лагерь, если смотреть на него снизу, лежа у стены барака. По дороге мелькают ноги уходящих на работу. Это победившие. В лагере, приникнув к стенам бараков, остаются больные. Это побежденные.
Идет дождь, снег, медленно тянутся часы, а больные все на дворе. Вход в барак сторожит охранница с увесистой дубиной. Лежать в бараке днем запрещено. Кто посильнее, ходит, скорчившись, ослабевшие ложатся на землю. При виде эсэсовца больные пытаются спрятаться, но в лагере спрятаться негде. Натянутая кругом проволока надвигается на тебя, пугает зеленоватым светом, словно непрерывно нашептывая о смерти, словно напоминая, что выхода отсюда нет.
Сознание того, что спастись невозможно, вызывает страх. Отсутствие сил к борьбе означает гибель. Только теперь доходят до тебя услышанные раньше слова эсэсовца:
– Hier ist ein Vernichtungslager[18].
В больнице осмотр больных ведет врач-эсэсовец. При малейшем подозрении на инфекционную болезнь больную приканчивают уколом. Поэтому женщины стараются избежать осмотра. Существует общее мнение: «Лучше лежать в грязи под дождем, чем идти в больницу на верную смерть».
И вот заболевшая женщина принимает мужественное решение «продержаться». Если у нее нет больше сил ходить на работу, она остается в лагере и прячется: по утрам выходит на поверку, а после поверки пытается, чаще всего безуспешно, проникнуть в барак. Блоковые по отношению к больным неумолимы, грозят им селекцией, двадцать пятым бараком, крематорием, если те не пойдут добровольно на rewir – в больницу. Однако добровольно не идет никто. Тощие фигурки группками прячутся на задворках чужих бараков, в дождь скрываются в уборных, а завидев приближающегося эсэсовца, делают вид, будто заняты уборкой лагеря. Эсэсовцев они избегают всячески, ведь если привлечешь их внимание, селекции не миновать, а ее заключенные боятся пуще всего. В обмен на хлеб, который больная не может есть, она покупает немного кофе и носит его с собой, подкрепляясь в течение дня. Так она и существует, покуда высокая температура окончательно не свалит ее с ног и чьи-нибудь руки не унесут бесчувственную в больницу. Обычно состояние ее уже настолько тяжелое, что она умирает по дороге или в приемной амбулатории.
Перед амбулаторией собралась группа тяжелобольных – их привезли или привели сюда в беспамятстве. Иные еще в сознании, но спастись они уже не надеются и поэтому идут в больницу – смерти навстречу.
Вот исхудалая девушка, ноги у нее распухли так, что кожа натянулась и лоснится, лицо расплылось. Белые, нездоровые отеки, как лезущее из квашни тесто, наползают на глаза. Больная поднимает брови, морщит лоб, пытается смотреть. Ничего не выражающая маска кривится, сползает набок. Такие белые, как бумага, чудовищно одутловатые лица в сочетании с исхудалым телом часто встречаются в лагере. Этого надо опасаться, это обычно предвещает смерть.
Еще женщина. Она сводит колени, сжимает ноги – кости, обтянутые серой кожей. При каждом, даже малейшем ее движении от нее исходит ужасное зловоние. На грязной, прилипшей к телу одежде видны следы, не вызывающие сомнения в том, что эта больная потеряла сознание у открытой ямы уборной и провалилась туда. Такое довольно часто случается с больными дизентерией. А вот красивая русская девушка корчится в судорогах: руки и ноги ее трясутся, всю ее бьет неуемная дрожь. Темное лицо, дикие от страха глаза, почерневшие губы исторгают вопль, лай, хохот или рыдание. Возможно, это малярия или еще какая-нибудь другая болезнь. Врачам некогда поставить диагноз, не говоря уже о лечении.
Поодаль спокойно и терпеливо стоит беременная. Черты ее выражают тупую боль. На лице – кажущееся спокойствие, а в глазах – отчаяние. Она произведет на свет живое существо, но для того лишь, чтобы потерять. Маленького отнимут и увезут из Освенцима. Куда – неизвестно. Ни мать, ни семья никогда не отыщут ребенка.
Еще одна больная дизентерией – молодая девушка. Зеленоватое лицо, расширенные от боли глаза растерянно смотрят на окружающих, словно жалуясь и извиняясь одновременно. По ее худым ногам стекает струйка черной спекшейся крови вперемешку со зловонными выделениями.
Одна из женщин то и дело засовывает руку под свои лохмотья и, болезненно морщась, чешет, чешет, чешет… Все руки у нее, особенно между пальцев, покрыты мелкими гнойничками с крохотным пузырьком на верхушке. Кое-где видны нарывы покрупнее, местами содрана вся кожа, Ноги, так же как и руки, сплошь усеяны чесоточной сыпью.
А эта женщина уже не в силах стоять. Две соседки пытаются поддержать ее беспомощное, сникшее тело. Багрово-синее лицо женщины распухло. Глаза смотрят, ничего не видя. Сонный взгляд и отрывистое дыхание говорят о высокой температуре…
Руки, ноги и голова одной из женщин обмотаны грязными тряпками, сквозь них сочится кровь. На голове проступает большое красное пятно. Во время работы ее повалила и сильно искусала собака.
Громадные прекрасные глаза другой больной горят лихорадочным блеском, освещая исхудалое безжизненное лицо. Заострившиеся черты, выступающий подбородок, удлиненный нос, почти прозрачная кожа, голубые тени под глазами явно свидетельствуют об открытой форме чахотки. Тонкие бескровные губы со свистом ловят воздух. Руки – уже только косточки скелета, обтянутые дряблой кожей. Это Геня Петрашевская. Таская тяжелейшие котлы из жаркой кухни на ветер и мороз, она заболела воспалением суставов, затем воспалением легких и в конце концов – чахоткой. Гимназистку Геню арестовали и привезли в лагерь как заложницу.
От калитки приближаются четыре штубовые, неся что-то завернутое в одеяло. Они идут быстро. В такт их шагам ноша раскачивается, то и дело ударяясь о выступающие камни. Штубовые опускают одеяло на землю. Показывается прижатая к коленям голова, обтянутые кожей кости, грязные лохмотья. Кругом разносится зловоние. Больная. Видно, что в ней нет уже крови, нет жизни. Вот-вот испустит она последний вздох. Кто часто видит смерть, без труда узнает признаки агонии. Эта женщина мертва, хотя она еще дышит. Вернуть ей жизнь уже невозможно. Блоковая обращается к больничным сестрам:
– Выпишите на нее Todesmeldung[19].
– Фамилия?
Никто не знает.
– Номер?
Над женщиной склоняются, поднимают ее безжизненное тело и ищут номер. Но на платье нет положенного белого лоскута.
– Кто-нибудь ее знает?
Нет, никто не знает ни ее фамилии, ни ее номера. Известно только, что она из первого барака, – стало быть, полька. Блоковая находит выход:
– Сбегай в барак и принеси полосатую куртку этой бабы, на ней должен быть номер. Знаешь, где она спала?
– Примерно. Впрочем, поищу.
Вскоре приносят арестантскую куртку. Чья она? Этой ли больной? Или какой-нибудь умершей? Или же оставлена здоровой? Неизвестно.
– Где ты нашла? Это наверняка ее куртка?
Наверняка никто не знает, но проверить все равно нельзя, и Todesmeldung выписывается. Так возникает путаница, и в результате семьи получают сообщения о смерти живых, а на фамилии умерших долгие месяцы поступают письма.
Осенью эпидемия тифа охватила в основном узниц с пятизначными номерами. Это партии, поступившие в лагерь в конце лета и в начале осени. Весной 1942 года политический отдел Биркенау регистрирует 7000 женщин, в последние дни июля их число достигает 13 000, в сентябре – 18 000, а одиннадцатого ноября 1942 года превышает 24 000. Весенние партии уже переболели тифом и значительно поредели. Нечасто увидишь женщину с четырехзначным номером на платье. Теперь лагерь переполнен узницами с пятизначным номером, и они чаще других заболевают сыпным тифом. Болезни этой не избежать. Бывают исключения, одно на тысячу, и то лишь в том случае, если женщина недавно переболела тифом. Однако эпидемия настолько сильна, что нередки повторные случаи. Никаких мер против эпидемии в лагере не принимается (впрочем, официально здесь никакой эпидемии и нет). Зато условия здешней жизни очень способствуют развитию всякого рода болезней. Прежде всего это вши и скученность.
Люди, поступившие в лагерь раньше, рассказывают, что зимой 1941/42 года в каменных бараках Биркенау погибло около тридцати тысяч советских пленных: одни от голода, другие от эпидемий, а многие от мороза. Каменные бараки опустели. Однако по лагерному распорядку, существовавшему до самого конца, до января 1945 года, ни одеяла, ни тюфяки после умерших не менялись. На нарах остались кишащие насекомыми подстилки. Сыпной тиф поджидает новых жертв. Ранней весной 1942 года из перенаселенного женского лагеря в городе Освенциме были переведены в Биркенау тысячи словацких евреек. Несколько месяцев спустя сюда привезли полек. Зараза, притаившаяся в одеялах, вспыхивает с новой силой. Болезнь называют не тифом, а «русской горячкой», так как от нее в каменных бараках зимой вымерли все русские.
Невыносимая жажда, обычно сопутствующая сыпному тифу, лишает женщин рассудка. Иные решаются даже пить воду из сточных канав, из дождевых луж, из окружающего лагерь рва. Тогда к тифу присоединяется дизентерия. Сочетание этих двух болезней чаще всего приводит к смерти.
Одновременно ширится малярия.
Те немногие из врачей, которые пытаются оказывать помощь в этих чудовищных условиях, слишком часто бывают обмануты побочными симптомами. Кашель и температуру иные объясняют сильной простудой, в то время как это тиф в соединении с простудой. Тифозные пятна очень трудно отличить от следов укусов и расчесов. Вот врач Гарлицкая, сама тогда уже больная, тайком выбирается из картофелехранилища, чтобы осмотреть больную, запрятанную товарками в темном закуте барака. Кругом полумрак, больная лежит в самом низу, в тени. Гарлицкая осматривает ее живот. Слишком темно. Кто-то приносит огарок свечи. Врач склонилась над больной, ища на ее теле признаки тифа. Вдруг дверь с шумом распахивается, и чей-то шепот: «Надзирательница Хассе» – вспугивает всех. Кто-то успел накинуть на больную одеяло, кто-то, заметив полные мусорные ящики, шепнул: