– Разреши мне напиться еще раз, только один глоточек.
– Пей, – отвечает ночь, – это принесли специально для тебя.
Заключенная осторожно смачивает губы. Холодная, кисловатая жидкость приносит ощущение счастья. Женщина осторожно ставит кружку на место, заботливые руки ночи помогают ей. Потом эти руки ласково прикрывают веки больной. И так до самого утра. Малая толика жидкости спасает больную; просыпаясь с пересохшим ртом, она выпивает по нескольку капель.
Вместе с утренним светом возвращается сознание, рука нащупывает в щели лагерную кружку с остатком давно прокисшего кофе. Несколько дней назад ее запрятала сюда та, что раньше лежала на этой постели. Она отпивала глоток за глотком, пока смерть не отняла у нее кружку от рта.
Вот уже три дня подряд идет первый снег. Это настоящая благодать. Пусть от сильных порывов ветра белая пороша сыплется через щели прямо на головы больным на верхних нарах, пусть приходится стряхивать снег с нар и придерживать одеяло, чтобы ветер не сдул его, зато можно упросить выздоравливающих собрать за порогом горстку снега и подать тебе. Такой снежный комочек, хранимый в кружке, – запас на целый день. Используй его как тебе угодно! Когда пересыхают и трескаются губы, можно смочить их снегом. Можно, растопив его, сделать компресс, можно ополоснуть водою рот или даже умыть лицо.
Представьте себе больницу без воды. Барак с трехъярусными нарами, расположенными в шахматном порядке. На каждом месте не меньше двух больных. Все они были приняты в больницу почти с сорокаградусной температурой. На койке тюфяк и темные от грязи ветхие одеяла. При малейшем движении с одеял сыплется пыль, слоями оседая на давно не мытом теле. Некоторые больные с величайшим трудом добывают воду на кухне, рискуя подвергнуться самым разнообразным издевкам со стороны эсэсовцев. Персонал больничного барака предпочитает не ходить за водой. Порой, однако, можно увидеть, как привилегированные немки, занимающие высокие должности в лагере, получают тазик воды, моются в нем по нескольку раз, вызывая у остальных больных отвращение, смешанное с завистью.
Бывает, что совсем еще слабая больная поднимается вечером с нар, медленно отдыхая после каждого движения, одевается и встает на пол, притворяясь, будто учится ходить. Все ближе, ближе подходит она к двери и наконец выскальзывает из барака в поисках воды (в то время у больных еще не отнимали одежду, и потому легче было отлучаться из барака). Прижавшись в темноте к стене барака, она дожидается тех, с кем договорилась заранее. Одной не одолеть тяжелую дорогу по растекшейся грязи, по лужам, когда всюду подстерегает опасность. Вот уже целая группа пробирается к кухне за водой. От притаившихся в тени больных отделилась одна – ей невмоготу терпеть жажду. В ярко освещенной кухне на полу лежит резиновый шланг, прикрепленный к водопроводному крану. Струя чистой свежей воды из него заливает цементный пол. Взад и вперед снуют разгоряченные поварихи, дежурного эсэсовца не видно, он зашел в склад. Больной удалось добежать до шланга и, опустившись на колени, наполнить миску водой. Но в этот самый момент ее заметил эсэсовец. Своими зоркими глазами он тотчас же отличил тощую грязную фигуру от работающих на кухне поварих. Одним прыжком он оказывается рядом, хватает с полу шланг, бросается к крану и, открыв его до отказа, направляет струю прямо в лицо больной. Женщина поднимается с колен. В первый момент она теряет дыхание, захлебывается, но тут же выпрямляется и, открыв рот, жадно ловит губами вожделенную воду. Кажется, будто она всем телом с наслаждением впитывает в себя стремительный душ, которого так долго была лишена. Озверевший эсэсовец поливает женщину сверху донизу, а она все пьет, пьет, словно в беспамятстве. И хотя заморозки этой ночью не очень сильные, вся одежда больной, пока она тащилась обратно в больничный барак, покрылась ледяной коркой.
Особенно трудно ходить вечерами в дождь и слякоть, когда звезды и луна закрыты тучами. Издалека, от проволочных заграждений, льется тусклый свет электрических лампочек, не столько освещая темноту, сколько слепя глаза. В одну из таких дождливых ночей принесли больную, подобранную в немецкой уборной. Она оказалась полькой. Пробираясь к кухне, женщина провалилась в ров с нечистотами. Выбравшись оттуда по осклизлой стене, она дотащилась до немецкой уборной, где из черной трубы непрерывно льется вода, смывая сточный канал. Женщина ополоснула руки и одежду, но, ощутив водяную струю, напрочь забыла, что у нее жар, что ей грозит опасность. Зачерпнув обеими руками воду, она уже не могла оторваться от нее, только жадно пила, покуда не свалилась без сил на землю. Спустя несколько дней она заболела воспалением легких и дизентерией.
Часто те, кто отправляется за водой, по пути теряют рассудок. Иной раз больная в горячечном бреду блуждает по лагерю, зовет кого-то, рвется к кому-то за ворота, убеждает немцев-часовых, что ей необходимо туда выйти. Если она знает номер своего больничного барака, ее отведут обратно и жестоко изобьют, иногда даже насмерть. Но случается, забредет такая больная в чужой барак, где как раз распределяют места между вновь прибывшими. Смешавшись с толпой незнакомых друг с другом женщин, она покорно плетется вместе с ними на поверку, и тогда блоковая напрасно гадает, почему не сходится счет, напрасно ищет ошибку. В таких случаях весь женский лагерь часами простаивает на поверке, дожидаясь, пока не найдут несчастную, пока не приволокут ее, обезумевшую или лишившуюся чувств, нещадно избивая при этом. Такого рода «преступниц» обвиняют в том, что они пытались скрыться от поверки, и немедленно отправляют в двадцать пятый барак.
Нe у всех больных хватает сил выйти из барака или хотя бы спуститься с нар. Это возможно лишь на третьей или на четвертой неделе болезни, то есть перед самой выпиской. Большинство лежит неподвижно, тихо и безучастно перенося самый сильный жар. Больные эти совершенно беспомощны. Ими никто не интересуется, никто их не посещает и не ухаживает за ними. Их день окутан туманом, ночь полна видений. Исподволь тают силы в истощенном теле. Отрешиться, забыться, уйти – что может быть желаннее, когда кругом одни страдания и унижения?
Медленно склоняется смерть над женщиной, не спеша тянется к еле бьющемуся сердцу. Ее умиротворяющая рука застывает над живым еще человеческим сердцем, не знающим, не угадывающим даже, что через мгновение от одного легкого прикосновения этой руки оно и весь организм, благодаря ему живущий, замрут навсегда. Тень от руки смерти уже легла на человеческое сердце, а тем временем над головой умирающей с лучезарной улыбкой склоняется жизнь, чтобы запечатлеть поцелуй на ее устах. Одним своим присутствием она превращает грязное логово в белую постель отчего дома. Затем беззаботно усаживается в изголовье и, закинув за голову свои прекрасные руки, начинает рассказывать прощальную сказку. Порой это только музыка, тихая, нежная, затерявшаяся в памяти мелодия – ее когда-то в далекие времена напевало самое близкое существо – мать; старость пригнула ее к земле, убелила сединой, и вот она опять тихо поет своему ребенку.
Иногда это только зов. Сквозь гомон в переполненном бараке, сквозь его деревянные стены, минуя лагеря, непроходимые заграждения, опустелые окрестности, преодолев сотни километров и сотни неведомых событий, доносится до ушей умирающей знакомый голос, называет над самым ухом ее имя, выводя из оцепенения.
Иногда это бывают картины – взору являются пахнущие сеном луга, залитые солнцем косогоры, песок на морском берегу, оживленном веселым говором. Возвращается воспоминание о былом, чтобы оживить стынущее сердце. Иногда жизнь разрешает, будто в волшебный калейдоскоп, заглянуть в будущее. День за днем, шаг за шагом открывается все, что могло быть, что будет, ради чего непременно нужно хотеть жить. Если больная устало отворачивает лицо от всех этих картин, если не хочет их видеть, желая только одного – погрузиться в небытие, тогда смерть тихо опускает руку на слабеющее сердце и останавливает его бег. Потом проводит пальцами по лицу умирающей, придавая его чертам неподвижность.
Иногда, однако, рассказ, который ведет жизнь, вызывает у страдающей такую боль, смятение, протест, настолько переполняет ее сердце слезами отчаяния и скорби по самому дорогому, что заставляет ее протянуть руки в неудержимой тоске и воскликнуть:
– Хочу жить!
Заставляет ее потрескавшимися от жажды губами шептать единственную просьбу:
– Хочу жить! Хочу жить!
Заставляет собрать всю волю, напрячь все силы, заставляет ухватиться за жизнь и удержать ее нечеловеческим напряжением. Смерть в это время не убирает невидимую руку, но и не приближает ее. А жизнь исподволь наполняет угасающее человеческое сердце своим собственным теплом. Первое, что начинает осознавать больная, – это страдание. Она еще не очнулась от изнурительных лихорадочных видений, но уже чувствует боль, – здесь, глубоко, у самого сердца. Как будто чья-то добрая, любящая рука нежно сжимала бедное сердце, позабыв, что может этим причинить боль.
Когда тело стало легким и маленьким, как у ребенка, когда руки и ноги превратились в палки, когда рот пересох от тифозного жара, а каждый кусок еды снова вызывает дизентерию, когда мутит от одного запаха лагерной похлебки, когда нет ни помощи, ни ухода, ни лекарств, – откуда берется, где зарождается, в каком уголке организма пускает ростки и расцветает волшебное желание жить, способное победить многоликую смерть? Откуда берется эта неистребимая сила воли, мобилизующая все средства самозащиты?
Ноябрьский день. Ни одна из соседок еще не настолько здорова, чтобы думать, знать, помнить, какое сегодня число. Невероятно трудно сосредоточиться на чем-либо, все снова и снова превращается в хаос. Думать нельзя – голову сковывает болью, темнота застилает глаза, мысли, поглощает все. И голова – тяжелая, громадная, чужая – медленно падает, упирается в подушку – сверток из башмаков на деревянной подошве и одежды. И сразу под черепом пульсирует боль, начинает подступать тошнота. Напрасно руки бессознательно комкают одеяло в огромный клубок и засовывают под голову. Это не помогает и не освобождает от галлюцинаций: пылающая голова по-прежнему как бы на полметра ниже всего тела, а ноги, должно быть, где-то очень высоко, недаром так отчетливо чувствуешь, как вся кровь приливает к мозгу. С каждым ударом пульса голова наливается все больше, уже нельзя ни думать, ни говорить, ни смотреть, кровь стучит в висках. Странное темное облако окутывает мысли, принося облегчение и в то же время причиняя сердцу боль. Неизвестно, как долго это будет длиться. Спустя некоторое время веки вздрагивают от резкого света. Последним усилием воли раскрываются потревоженные глаза. Свет проникает в щель между стеной и потолком, шириной почти с человеческое лицо. Сквозь эту щель, если сесть на постели, можно увидеть часть лагеря с соседними бараками. Но теперь там только залитая солнцем лазурь зимнего неба. Глаза щурятся, не в состоянии вместить это изобилие света, изобилие радости, расточаемой солнечным утром. Тонкие ниточки зарождающихся мыслей тотчас же рвутся. Вот на краю крыши, хорошо видная в просвет, сверкает на солнце ледяная сосулька. Солнце делает ее прекрасной, а для глаз она желанная, и они не в силах оторваться от нее. Течет, уходи