Джентиле Бальони очень похож на кузена — чуть ниже ростом, чуть уже в плечах, чуть меньше знает, чуть хуже воюет, но на то он и моложе. Лет через пять разница станет незаметной, тогда в Перудже снова будут править двое — как их отцы, Гвидо и Родольфо. Как правильно. Один в поле, второй дома. В ночь резни он был в гостях в нижнем городе, услышал шум, оседлал коня — гнать на помощь — а тут уж и убийцы у дверей. Лошадь, Карло же когда-то и дарёная, хороша оказалась, вынесла. Вылетел в ближайшие ворота, думал, вернется. Вернулся. Но уже с людьми Джанпаоло, на день позже.
— Я получил письма из Ромы, — говорит Джентиле старшему. — Новости мелкие, но я решил, что одну ты захочешь узнать сразу.
Бумага хрустит так, будто не хочет отдавать слова, не хочет разговаривать. Ее можно понять.
— В ночь на 20 ноября… спящими… оба. Выловили ниже по течению… что ж, — улыбается Джанпаоло Бальони, — никто на свете не посмеет сказать, что Чезаре Корво не держит слова. Варано мертв и они это видели. А дальше никто ничего не обещал.
Он подходит к окну, кладет руки на камень. Вспоминает, как вот так же стоял в Имоле. Их выловили из реки. И смотрели, наверное. Как на Симонетто. Как на другого Асторре. Это не повод, не предлог, просто камешек на дороге, черный глазок на белой полированной грани игральной кости.
— Братец, — спрашивает Джанпаоло, — как насчет идеи сыграть партию за звание знаменосца Церкви?
Солнца не видно — оно надежно укрыто толстым слоем мокрого серого войлока. Значит, никому не удастся разглядеть, как тень наползет на раскаленный солнечный диск — сначала слабая, едва заметная, потом, по мере движения, наливающаяся чернотой, и наконец скрывающая солнце целиком, или оставляющая тонкую светящуюся каемку.
Вместо этого наступит дождливая ночь среди пасмурного дня, наступит и пройдет.
— Мавры полагают, что затмение должно напоминать людям о наступлении Судного Дня, когда день и ночь, солнце и луна исчезнут насовсем. Они собираются на особую молитву салат-уль-касуф… — в голосе Гонсало де Кордуба много воспоминаний и еще больше неодобрения. — Вы выбрали дурной день для отъезда, Ваша Светлость.
Здешние белые, каменные внутренние дворы как раз мавританское наследство, не ромейское. Обычно в эту пору со двора бьет в окна отраженным светом. Сейчас — темно.
— Мавры — суеверные люди, — пожимает плечами герцог Беневентский и Романский. — И всегда ими были. Представьте, в Иерусалиме многие верят, что во время Второго Пришествия мессия войдет в город через Ворота Милосердия, предшествуемый Илией-пророком. И что же сделали мавры? Устроили перед воротами свое кладбище. Зачем? Потому что еврейским князьям и священникам запретны мертвые тела — и Илия с мессией не смогут проникнуть в город… ну а если у них все же получится, тогда мусульманские мертвые встанут первыми. Зачем же полагаться на мнение людей, способных верить в две взаимоисключающие вещи сразу? Особенно если речь идет о совершенно естественном явлении природы.
— Явление природы возникло по замыслу Божию — и вряд ли для того, чтобы считать этот день заурядным. Прислушайтесь…
За стенами дома, по всему городу зарождался унылый собачий вой. Перепуганные неожиданным наступлением тьмы псины скулили и потявкивали, каждая в своем дворе, а хор выходил достаточно зловещим.
— На месте собак я бы тоже чувствовал себя неуютно — собакам никто не дал свыше души, разума и знания. А промысел Божий чудно устроил наш мир так, что наша твердь кругла и вращается в мировом эфире — и затмения происходят каждый раз, когда Луна закрывает от нас солнце. Только в новолуние и только при стечении особых обстоятельств.
Дон Гонсало разводит руками: гостя не переубедишь, он собирается ехать на север, и его не остановишь. Впрочем, он собирается к молодой жене и, должно быть, хочет оказаться в ее постели как можно скорее. Хотя поговаривают, что к супруге герцог совершенно равнодушен, да и она отдала свою благосклонность коннетаблю Аурелии. Какое неприличие! Даже в браке, заключенном без малейшей душевной склонности, нужно соблюдать заповеди Христовы — но у союзников это не в обычае. Взять хотя бы младшего брата герцога, Хофре, и его супругу… не семья, а непотребство: супруга эта — не достойная жена, а просто блудница Вавилонская.
Посланник короля и королевы Толедских вспоминает, как сумел избежать диавольских сетей обольщения, и слегка улыбается. Нелегкое было испытание. Однако — устоял. Хотя, если признаться, не столько благодаря смирению, сколько благодаря греху гордыни — не хотелось быть трофеем в чужом списке.
К тому же, даже если не уподобляться святошам, видящим в каждом женском шлейфе хвост Сатаны, а просто посмотреть, сколько от дочерей Евы ежедневно случается вреда… Взять хотя бы адмирала дель Искъя, точнее, его супругу — вместо того, чтобы искать защиты в монастыре и у исповедника, она усвистала неведомо куда с первым встречным офицером Его Светлости, а адмирал теперь представляет собой серьезное затруднение. Отставить от должности его король Федериго не может, дона Гонсало адмирал слушать не желает, грозит Корво всеми казнями египетскими и демонстративно поддерживает Вителли в его ссоре с герцогом — напрочь забыв о том, что Гаэта принадлежит королевству Неаполитанскому. И что его прямой долг этот город защищать. От всех врагов, а не только от своих личных.
— Вы мой гость, — улыбается дон Гонсало, — По долгу хозяина я обязан вас предупредить, но не посмею задержать.
— Благодарю, — кивает герцог. — Мы выедем, когда просветлеет.
Гонцы — не собаки, которые забиваются под крыльцо и поглубже в будку, и даже не лошади, которые без твердой человеческой руки начинают перепуганно ржать и биться в стойлах. Под хорошим гонцом и в самый темный час конь будет вести себя смирно, а плохие гонцы к Его Светлости прибывают редко, в основном, от посторонних.
Так что сначала прибывает хороший гонец. Где второй? Второго, поплоше, конь скинул в придорожную канаву и умчался куда-то. Пока недотепа пытается догнать коня, первый уже готов вручить герцогу письма.
— Что тут?
— От Его Святейшества, от Его Высокопреосвященства кардинала Пикколомини и от синьора Марио Орсини. — Гонец, явно предвидя недоумение, поясняет: — Он встретил меня в воротах и просил присоединить письмо к почте.
Гонсало де Кордуба с большим интересом смотрит, как его союзник откладывает первые два пакета и первым вскрывает письмо от кого-то из Орсини, таких незначительных Орсини, что даже лицо не всплывает в памяти. А герцог читает — и выцветает, как старая рукопись.
В комнате совсем темно: ветер из открытой гонцом двери задул половину свечей. Из окон льется густой пепельный сумрак. Потом короткая белая вспышка разбивает его, высвечивая герцога, застывшего с желтоватым, крупно исписанным листком. Очень холодно. Нужно встать и притворить дверь, думает Гонсало — но следующая молния показывает, что тяжелая дверь полностью закрыта. Отчего, удивляется королевский посланник, он ничего не скажет, не пожалуется или не выкажет гнев?
— Что-то случилось, Ваша Светлость? Дурные известия? О вашей родне? — спрашивает дон Гонсало.
— Отчасти, — кивает Корво. — Отчасти о моей родне. Хуже всего эти новости говорят обо мне самом, но тут уже ничего не поделаешь. Я весьма признателен вам, капитан-генерал, за внимание и сочувствие.
Не скажет, понимает королевский посланник, и удивляется, и тревожится — значит, произошла какая-то важная перемена, случилось что-то значительное, но об этом придется узнавать позже, из вторых рук, и просчитывать, повлияет ли происшествие на политику в эту зиму и следующую весну. Нет, вряд ли — частное письмо от одного из младших Орсини, значит, дело скорее личное.
— Ваша Светлость, — говорит дон Гонсало, — не утешит ли вас вино? Или музыка? Или вы хотели бы уединиться для молитвы?
— Если позволите — последнее. Вы очень добры.
И дон Гонсало понимает, что, кажется, собеседник с трудом его видит и слышит. И что, кажется, он неправильно оценил силу и важность новостей. И что — уже без всяких «кажется» — ему не стоит здесь находиться, будь он трижды хозяин дома.
Он больше не задает вопросов. Он встает и выходит — и приказывает не беспокоить гостя. Что одна из дверей кабинета ведет в часовню, герцог знает и сам. Такое горе всегда легче и надежнее отдать Богу.
Плохой гонец прибывает, когда уже просветлело и кончился дождь, плохой гонец весь, от сапог до ворота измазан грязью, на меховой опушке шерстяного зимнего капюшона — палые листья, хвоинки, какая-то трава, на плаще — песок, он мокр и жалок, но письмо, которое он извлекает из-под рубашки, хоть и помято, но сухо.
Агапито Герарди, бессменный секретарь Его Светлости, не высокомерен, но брезглив и аккуратен, он забирает обтянутый тонкой оболочкой из овечьих кишок пакет и велит грязнуле обогреться на кухне. Секретарь сам снимает печати и срезает шнуры. Уже по гонцу было понятно, что это послание не официальное, не из Папской канцелярии, не от кого-то из советников или наместников. Тайное личное послание, однако, не настолько тайное, чтобы гонец упорствовал, увидев перед собой не герцога. Тайное послание от человека не слишком учтивого и не слишком ученого: надписано явно собственной рукой, и буквы словно ножом по коре вырезаны.
Автора учили составлять письма, но он редко пишет сам — и еще он время от времени вспоминал о необходимости изменить почерк: перевернутые «б» и «ф», три разных способа писать строчную «а»… зато цифры все кривоваты, но разночтений не допускают. Тут доносчик аккуратен. Боялся, что неправильно прочтут, неправильно поймут. Старался. Столько-то боккале зерна исчезло со складов, столько-то золотых флорентийской чеканки получил наместник Романьи через посредников и лично. Флорентийской, потому что Сфорца следят за своей монетой, ее полный вес — их оружие. Столько-то выбито из крестьян… нет, де Лорка изначально не соб