Клиенту нипочем не узнать в смуглолицем человеке, явно спешашем по делам, мага и потомка ангелов, дом которого он покинул совсем недавно, оставив Хетума в клубах благовонного дыма и мерцании таинственных светильников. Дикие деньги уходили на эти детали обстановки, просто неприличные — но и возвращались, пусть не сторицей, но не меньше пяти монет на одну вложенную.
Золотом одет маг Хетум, золотым дымом дышит, питается огнем, вином, благовониями и солнечным светом, но больше все же вином и благовониями. Что поделать, разбавлена в его жилах ангельская кровь человеческой, невозможно ему полностью насытиться тем, что есть чистые свет и тепло…
Дороги благовония и черное вино с Кавказа, с того места, куда некогда пристал Ковчег, но не дороже жизни, особенно — жизни длинной, человеческая в нее вмещается как крыса в змею.
Дорого и берет потомок Древних, за малую, но полезную часть своего искусства — верную и невидимую смерть. Невместно ему брать дешево и клиенты не спорят с ним, особенно после того, как золотыми ножницами отрежет он у них залог — прядь волос.
Нынче вечером на месте великого мага сидел его ученик и помощник, но в неровном свете и клубах дыма клиент даже не приметил разницы. Помощник, впрочем, смахивал на мастера — конечно, для взгляда аурелианцев что грек из Севастии, что уроженец Мелитены — на одно лицо. Забавно, что помощника, по здешним меркам почти что земляка и соседа, маг подобрал в Марселе — беженец из Камерино как раз подумывал, не податься ли ему поближе к дому…
Разговаривал помощник хорошо, торжественно, а «просматривать» Хетум ему не доверял — у Никоса-в-прошлом-Теофила вечно не тем голова занята была. Сам за ширмой стоял, смотрел, слова и жесты просеивал.
Сегодняшний клиент лгал. Клиенты всегда лгут и всегда одинаково. Этот просил яд, не простой, а особенный — на вещь. Отравить предмет, чтобы женщина, носящая его у кожи, скинула ребенка. Замужняя любовница, муж в отъезде, ребенка вывести не хочет, угрожает… Если сама умрет — ладно, но лучше, чтобы просто заболела и скинула.
Клиент говорил о любовнице, а Хетум видел: наследство. Наследство и не маленькое. Если ребенок родится, клиент потеряет много. У него уже сейчас есть столько, сколько у Хетума никогда не было — не умеют большие вельможи притворяться, думают, достаточно украшения снять, косметику смыть, одежду сменить. А вмятины от колец закрыть кольцами подешевле не все додумываются, этот додумался, но ширину нужную подобрать не сообразил. Шеей ведет — тяжелую цепь привык носить, а сейчас ее нет. Много примет, не нужно быть волшебником, чтобы их знать, любой уличный кошелечник их читает как мостовую.
К полуночи Хетум знал: тот, кто к нему приходил — не управляющий, не член свиты, а сам, собственной родовитой персоной знатный господин из ближнего круга герцога Валуа-Ангулема. Наверное, высокородный господин совершенно спятил, что потащился к магу сам, в одиночку, даже без оруженосца, слуги или хотя бы наемного охранника, да еще и переодевшись в бедного шевалье. Спятил — или очень опасался чужих глаз, настолько опасался, что в своем доме не нашел доверенного человека. И, спрашивается, из-за чего? У благородного господина нет родных братьев, нет соперников среди двоюродных, ничьи женитьбы, никакие дети не угрожают его благополучию, отец его давным-давно мертв. Если бы речь и впрямь шла о стерве-любовнице, ради чего рисковать, отправляясь в одиночку в дом со зловещей — Хетум очень старался, — репутацией?
К утру он знал, достаточно надежно, что и скандальной любовницы-то у высокородного господина нет. Есть у него костлявая старая жена, живущая в поместье, а сам господин уже не первый год навещает пухлую вдовушку-швею, купил ей домик… но вдовушка та вовсе не собиралась награждать любовника потомством. Может быть, имелись какие-то другие обстоятельства, скрывшиеся даже от глаз мага, быстро сдружившегося со швалью с орлеанского дна. Но все это не сходилось, не сочеталось между собой, а в зазоры дуло такой скверной опасностью, что Хетуму хотелось убраться вон из сытного и доверчивого города Орлеана.
А потом, возвращаясь домой трижды кружным путем, обходя лужи и опасные балконы, я никто, я нигде, нет меня, Хетум вдруг вспомнил, у кого есть замужняя любовница с мужем в отъезде… и кто может потерять права наследия, если у другой женщины родится мальчик. В любом из этих случаев, бежать нужно было, когда знатный господин еще только стучал в их дверь.
Анри, крестник короля, однажды стал Анри де ла Валле, королевским коннетаблем, и этот-то день своей жизни запомнил навсегда — а вот как он стал Старым Анри… не заметил. Старым Анри, Стариком де ла Валле и просто Стариком. Вот Генрих, Старый Король, сделался таковым в день, когда у его сына родился законный наследник. Коннетабль отмахнулся от досадливой мысли о том, что какой наследник законный — в некотором роде вопрос. Для некоторых. Анри Мишель де ла Валле знал ответ совершенно достоверно, как человек, державший в руках ту церковную книгу, где содержалась запись о венчании, и пошедший на богохульство — поджог храма Божьего, чтобы сокрыть похищение церковной книги.
Храм он построил новый, из лучшего камня. За грех просил у Господа прощения и щедро жертвовал на нужды Церкви, но подозревал, что Господь тоже полагает, что лучше один небольшой пожар, чем долгая, изнурительная война с Данией.
Война непременно случилась бы, узнай Его Датское Величество, что его дочь взяли в блудное житье при живой венчаной жене, мелкой дворяночке. Полудворяночке, если честно. Датчанину не осталось бы другого выхода, кто стерпит такое?
Сколько церквей сгорело бы и кто бы их восстанавливал?
Ни один бог, стоящий молитвы, не обиделся бы на такой обмен.
Но покойного принца Старый Анри недолюбливал с того самого дня, когда наглый мальчишка ткнул им с отцом в лицо список с брачного контракта. Недолюбливал — и не слишком опечалился, когда наследного принца настигла рука убийцы. Разгневался, конечно: каким ни будь принц, а невиданное и неслыханное это дело — убивать особу священной крови, законного наследника престола… хотя наследника не иначе как кознями Диавола, наславшего оспу. Не выкоси злая болезнь королевский дом, был бы младший ненаследный сын счастлив со своей полуеврейкой-полудворянкой, а Старый Король — со старшими, более разумными сыновьями…
К жене принца, мадам Екатерине, Старый Анри также испытывал чувства, не подобающие подданному, но поначалу куда менее сильные. Женщина — волос очень долог, ум очень короток. Потрясена смертью мужа. Родом из варварской Дании, где о должном чине и порядке не ведали со времен основания — всего несколько столетий назад ужасом всего света быть перестали, и то ладно. Но законных отпрысков правящего дома от бастардов там до сих пор отличают только по титулованию: первые именуются принцами и принцессами, вторые «королевскими детьми», а живут все вперемешку. Ну так что же? Поддалась принцесса чувству, взяла в дом дочку принца и сына-младенца — мать-то родная, как об удачном покушении узнала, от горя сразу умерла. Взяла и принялась чужого ребенка грудью кормить вместе с собственной дочерью, дикарка. Пришли же к ней знающие люди, объяснили. Думали, поймет… Сам король приходил, не раз, не три. Поняла, конечно — и всех от ворот послала, кроме короля. Его — слушала. Но не соглашалась. Не отдам, и все. Брат моих детей по отцу, кровь нашей семьи, наш по закону, только наш. Никому не отдам.
Лет пять спустя, когда проклятый мальчишка не только выжил, но и выказал родовую живучесть — ни одна детская хворь его не прибрала, — коннетабль начал понимать: помимо женской глупости и слабости в принцессе взыграл инстинкт волчицы, защищающей свое потомство. Окажись бастард — для всего мира бастард — в руках любой враждебной королю партии, он стал бы настоящей драгоценностью для заговорщиков. Вырвать же его из рук мадам Екатерины не удалось никому, даже королю Генриху. Но змея, взращенная на груди, опаснее змеи, заползшей в дом — и вот на это-то простое соображение у принцессы ни ума, ни чутья не хватило. Мальчишку она не спускала с рук, но младенцы имеют свойство вырастать. К сожалению. При хорошем уходе они вырастают крепкими, а внезапную смерть труднее списать на детскую хворь. А вырастая, кукушата выпихивают из гнезда соперников…
Кукушонок может даже не хотеть. Но он растет, еды нужно больше — и чем старше он будет становиться, чем яснее проступит его порода, тем больше явится желающих освободить для него место, утолить его голод нежной плотью соседей по гнезду.
Кукушонок может не хотеть — но когда речь идет о короне, это быстро проходит.
Кукушонок может, но он не будет, не тот это кукушонок, даже сейчас. Старый Анри следил за бастардом внимательно — за тем, как он учится, за тем, как растет, как сел на лошадь, как написал слово — таким нужно много, нужно все больше и больше, и останавливаются они только, когда над ними смыкается земля.
Когда умер король Генрих, молодой король отправил Старика Анри в отставку, иного никто и не ожидал: годы споров даром не прошли. Отобрал регалии коннетабля, но, вопреки ожиданиям, не удалил, а публично обласкал, назвал своим наставником и вновь ввел в малый королевский совет, уже в должности Великого распорядителя двора. Сыновей де ла Валле он приблизил к себе еще раньше: старший был его товарищем по играм со младых ногтей, младшему же выпало сомнительное счастье прислуживать бастарду. Старый Анри знал, зачем все это делается — знал и не препятствовал, только при каждой возможности напоминал сыновьям, что они должны быть его глазами и ушами в гнезде мадам Екатерины.
А через год после коронационных торжеств была та проклятая охота, которую Анри де ла Валле не мог себе простить и много лет спустя.
Что хозяин струсит и смоется, Никос-Теофил понял сразу, как услышал заказ. Отравить украшение из камней и персидского шитья, да так, чтобы хозяйка не умерла — это