Сазерленд поинтересовался, в чем дело — Джордж рассказал о королевском пожелании и отцовской воле. Родич изменился в лице, задохнулся от негодования:
— Это ловушка!
Джордж кивнул. Ему не хотелось ни расшвыривать сапогами придорожные камни, ни кричать на слуг.
Ему хотелось, чтобы гонцы успели.
Потом он подумает: глазами Сазерленда, конечно, все это смотрелось дико. Брату грозит гибель, ну как же тут не кричать? Надо было кричать. Топать ногами. Грозить проклятьями негодяям Мерею и Эрскину.
Потом он поймет, что на самом деле кричал. Все время. Только никто не слышал.
А тогда он просто ехал — и думал, что скоро увидит Анну. Он думал, что увидит Анну. И только вечером, становясь на ночлег, догадался, что Сазерленд тоже кричал. Как мог и умел, так и кричал.
Так что следующего гонца Джордж отправил уже вдогонку Сазерленду. С просьбой, с письменной просьбой следовать только ясно и лично выраженным пожеланиям Ее Величества. Ему казалось, что в этих словах никто не усмотрит измены — а родича нужно было предупредить. Он слишком верит, что игра все та же, что и при регентше. Равновесие, баланс. Те против этих — и королевская власть как точка опоры. А Мария-королева — совсем другой человек. Джордж писал, время от времени вскидывая глаза на ровный огонек свечи — и не знал, что адресат уже получил другое письмо, другую просьбу — избавить королеву от дурных и вредных советников. Письмо без подписи, запечатанное малой королевской печатью. Он не знал. А должен был. И не догадался. А мог бы.
«25 мая 1351.
Ваше Величество, пресветлая госпожа моя Маб,
Нынешний Парламент в его законодательной части обещал жителям Каледонии мало хорошего, и обещания эти сбылись. Сегодня, девятым пунктом из десяти, принят новый закон о колдовстве. То, что Ее Величество Мария и три сословия обратились к делам потусторонним — неудивительно. Вся сфера, регламентирующая сношения со сверхъестественным, со времен Смуты находилась в Каледонии в состоянии крайнего небрежения, благодаря чему в этой области от края и до края расцвели и суеверия, порожденные невежеством, и всяческое язычество, и вещи подлинно опасные. На какое-то время, как Вашему Величеству известно, место королевской и университетских служб расследования занял было орден Святого Доминика (да простит Господь наших разделенных братьев за уже их неизлечимые суеверия), однако, ему так и не удалось восстановить порядок, а под конец регентства монахи были принуждены покинуть Каледонию. Жители были брошены на милость проповедников, не менее невежественных, чем они сами, и бродячих наемных ведьмоловов, едва ли не более опасных, чем ведьмы и колдуны. Пока волнения длились, тень войны начисто поглощала жертв колдовства и борьбы с колдовством, но как только наступил мир, кровь выступила на свет.
Потому следовало ожидать, что Парламент распорядится воссоздать ту или иную надзорную службу и восстановит в действии законы предыдущего царствования, естественно, варварски бестолковые и варварски жестокие, но могущие послужить наведению некоего подобия порядка.
Случилось, однако, иное. Как Ваше Величество может судить по тексту прилагающегося закона, разыскания по делам о колдовстве поручены вовсе не ученым людям, но местным судебным властям. Колдовством в законе названо любое действие „противное природе вещей, сотворенной Богом, и повлекшее за собой явные изменения“. Оно карается смертной казнью через сожжение. Все прочие действия, „темные и идолопоклонские, противные природе вещей и Закону Божьему, но последствий не имевшие“, определяются как богохульное суеверие и караются отсечением головы, виселицей или утоплением, смотря по состоянию преступника. Таким же образом карают того, кто обратился к колдуну или ведьме за помощью в любом деле. Поскольку основанием для закона признан стих „Ворожеи не оставляй в живых“ (Исход 22, 18), то смерти за богохульство подлежит также всякий, кто противится исполнению закона, и всякий, кто установимым образом позволяет колдовству и богохульному суеверию процветать, не кладя им предела.
Соответственно, в настоящем виде смертной казни по этому закону подлежат почти все жители страны, а особо — каледонцы, исповедующие ромскую веру, поскольку именно их конфессию сторонники Евангельской церкви называют идолопоклонством.
Я полагаю, что Ее Величество Мария вполне понимает, какие выводы непременно будут сделаны из этого нововведения. Несмотря на это, я уверен, что Ее Величество Мария подпишет документ, не потребовав никаких изменений. Поскольку по букве и духу нового каледонского закона о колдовстве все жители Альбы без исключения — отступники от воли Божьей.»..
Через парк замка Киннейл идет Стена Антонина. Остатки стены… Ее складывали из торфа, на каменном фундаменте — временное сооружение, ненадолго. И гадай теперь, простоят ли наши стены столько, сколько ромейские времянки. Стена. Граница ойкумены, пересек ее — и ты входишь в мир живых из мира мертвых. Или наоборот.
Джордж бы сказал — наоборот. Он беседовал с тестем в пестрой крашеной комнате. Святой Антоний над головой Аррана с ужасом взирал на прелести Далилы на противоположной стене. Джордж слушал и вспоминал, что в подземных краях нельзя пить и есть, а то задержишься дольше, чем думал. Тесть не был готов выступить — ни делом, ни словом. Тесть не был готов ни к чему. И в глазах его плавала мутная белая растерянность.
Тесть невнятно блеял об осмотрительности и осторожности. На самом деле он басил, и держался солиднее некуда, что осанка, что манеры — а Джорджу казалось, перед ним сидит робкая овечка из притчи. Ничего удивительного в этом не было, нового — тем более. Граф Арран, герцог Шательро, как он есть. Еще недавно Джордж считал унию с его домом большой отцовской ошибкой: союзник из Аррана — как из навоза пуля. Теперь не считал, но дело не в тесте, дело в Анне.
Он и предположить не мог, что навязанный брак окажется настолько удачным; что там, глупости — Джордж, которого и половина родни считала слишком уж бесчувственным, расчетливым, бездушным, даже наедине с собой не мог думать об этом так. Больше чем удачный брак, больше чем семейное счастье. Что-то совсем другое. Неожиданное, незаслуженное.
В самых смелых мечтах он надеялся только на то, что видел у матери с отцом — что удача и собственный труд подарят ему друга и товарища. Спутницу, советчика, собеседника. И может быть, женщину, при взгляде на которую твои глаза теплеют… Вышло иначе. Он жил. Жизнь — легкая, холодная, колющаяся мелкими пузырьками, нельзя описать, нет слов, будто взяли тело и вдохнули душу, пришла как волна, накрыла с головой и была теперь везде. И самое странное — он знал, знал не спрашивая, что его собственный подарок оказался не менее щедрым.
Об Анне тесть не вспоминал. Политика не касается женщин. Даже если их посредством заключаются союзы. Даже если их мнение по праву весит больше, чем мысли и действия многих мужчин. Даже в стране, которой — хотя бы на бумаге — правит королева.
Джордж слушал и чувствовал себя мухой в молоке, лягушкой в сметане. Ничего страшного, говорит тесть, все образуется, говорит тесть. Ее Величество не зайдет слишком далеко, толедский брак — дело, увы, решенное, она не причинит вреда вашему достопочтенному отцу, это может быть слишком дурно истолковано, может погубить все ее планы, навсегда привязать ее к Мерею, а она этого не желает. Незачем дразнить гусей, незачем пугать гусей, Ее Величество выкажет силу, ваш достопочтенный отец купит ее благосклонность и все пойдет, как шло.
Тесть лжет, знает, что лжет, сам не понимает, почему лжет. Это написано на стене над его головой втрое ярче и яснее очередной бесовской рожи, смущающей Антония. Арран просто чует — здесь опасно. Сюда нельзя соваться, нужно распластаться по земле, слиться с травой и кустарником, переждать, пока пройдет.
— Он не знает, чего боится, — соглашается Анна внизу, в саду. — И от этого ему еще страшнее.
Сад пуст и прозрачен, дорожки чисты, листья убраны. Его жене холодно. Не греет толстая, в несколько слоев, шерстяная ткань, не греют меха, не помогает огонь. Беременным часто холодно, даже летом.
— Я предпочла бы другое время и другого ребенка, — вздыхает она, — но нужно так.
Джордж тоже предпочел бы другое время. Он предпочел бы сейчас не бояться хотя бы этого — четверть женщин умирает первыми родами. «Утренний дар», который муж преподносит жене через день после свадьбы, это не подарок за хорошую ночь, а выкуп за смертный риск. Он предпочел бы другое время — но у них может не быть другого времени. И теперь Арран просто так его не предаст. Зятя можно взять и отдать. Отец внука и наследника — это другое дело, он стоит много дороже. Анна говорит — будет мальчик.
С севера приходят письма. От Сазерленда, с благодарностью за совет. От Джона, с благодарностью за предупреждение. Он уже успел выехать, гонец перехватил его в дороге. От отца — Ее Величество миновала Хантли, не заехав, направляется в Инвернесс. От матери — сестра Маргарет, выданная замуж в дом Форбсов, жалуется, что муж с ней плохо обходится. Муж этот со своим отцом сейчас сопровождает королеву. Не в составе свиты, конечно, а просто так, из почтения. Сестра Джейн болеет и, кажется, ей не стоит зимовать на севере — не пригласит ли Анна ее в гости? Мать тоже боится и тоже не знает — чего.
В тесте, в его велеречивой и солидной трусости, вязнет все. Арран неохотно, нерасторопно шевелится, откладывает самим же назначенный смотр отрядов, переносит из-за дурных предзнаменований турнир. Дурных предзнаменований кот наплакал — ударила молния в старое дерево, родился теленок с пятой недоразвитой ногой на груди, — смеялась бы просвещенная Рома, посплетничал да и забыл бы Орлеан, и даже для Каледонии это не годится в настоящие предвестья беды, но был бы повод. Не желает тесть и оскорблять Гордонов отказом в помощи, а потому посылает зятя везде, куда тот ни соизволит: осмотреть укрепления, проверить оружейные, дать счет лошадям и припасам; и только одного не хочет — сложить пальцы в кулак. Вот и уходит время в песок, последнее светлое и сухое осеннее время: октябрь начался. Скоро — предзимнее сырое и грязное время дорожного непролазного месива, скоро — время бесед у очага, споров и сговоров… и ничего не сделано по-настоящему.