Казнь состоялась в присутствии Ее Величества, лорда-протектора и членов Тайного Совета при должном скоплении горожан и солдат, однако, палач оказался недостаточно умелым, а потому не смог с первого удара произвести отсечение головы, к которому был приговорен казнимый. Ваши Величества имеют все поводы счесть эту казнь излишне мягкой и не соответствующей тяжести преступления, но, возможно, Ваши Величества будут столь милостивы, что примут во внимание, что каледонские земли третье десятилетие находятся под управлением женской руки, а потому материнское милосердие проявляется здесь куда чаще, чем отцовская строгость. Казнь совершилась только с третьей попытки, что вызвало недолжную жалость у собравшихся, ибо мятежник был молод, хорош собой и известен в крае добрым нравом. Ее Величеству Марии, не менее известной добросердечием, утонченностью и чувствительностью стало дурно при виде сего зрелища, и лорд-протектор, любящий и заботливый брат, был принужден увести ее во дворец, где королева провела ночь в слезах и молитвах за душу грешника. Как могли бы обнаружить на этом примере Ваши Величества, Мария Каледонская — усердная в вере, добрая, впечатлительная королева, нуждающаяся в надежной опоре, в достойном супруге, который принял бы на себя тягостное бремя власти.»..
— Утверждается и подтверждено показаниями трех свидетелей, что 30 августа обвиняемый, а также названные сообщники его, вступили в заговор, пребывая в Абердине, чему не найдено опровержения…
Секретарь торопится, это уже не первый час и не первый день заседания, он уже знает, что будет, если оставить в статье обвинения паузу. Но не думать о белой обезьяне очень сложно, не правда ли? Секретари — их трое — очень боятся споткнуться, а потому спотыкаются все чаще.
— 30 августа ни один из упомянутых не мог быть в Абердине, потому что 27 августа Ее Величество запретила нам въезд в город. Господин судья, вы находились в свите Ее Величества. Не затруднит ли вас подтвердить мои слова?
Вот так надо. На одном дыхании — чтобы не успели прервать — и очень четко. Ну что, господин судья, граф Аргайл, ваша честь, поклянетесь на Библии?
— Господин судья, этот человек молчит!
— Судья в любом случае не может выступать свидетелем. — кашляет Аргайл.
— Тогда пусть им выступит лорд-протектор!
А вот это уже кто-то с галереи, с верхней, из сравнительной безопасности.
— Хорошая мысль, — соглашается Джордж.
В отличие от сказок, мгновенно не происходит совершенно ничего. И сразу — не происходит. И на десятый вздох. Только скалится за спиной заледеневшая зеркальная пустота, втягивает в себя воздух и последнее тепло и готова поглотить, словно бесконечный водоворот, все и вся. Кажется, что там вместо стекла — бешено вращается черная вода, а поверху туман. Не оборачиваешься, а видно. Алчный провал рта тянется к каплям крови, сбегающим по пальцам.
Далеко ли до полуночи — далеко, а до Луны по лучу — близко.
Дорожка серебристого света сама стелилась под ноги, и он пошел вперед, неожиданно легко и плавно, словно во сне, но лучше ощущая каждое движение. Не хмельное, веселое и порывистое, совсем другое чувство. Покой и легкость. Словно серебристая рыба в глубине, не чувствуя сопротивления, тяжести, упругого упрямства водной толщи.
Не сон, лучше сна. Лучше бодрствования. Если так будет теперь всегда…
Они возникают на том же луче, из луча, вокруг, и гость понимает, что это не мир летит по сторонам, сминаясь и растекаясь, а он сам и Охота летят вместе с лунным светом. А еще он стоит у окна, вытянув руку сквозь решетку, а они висят за окном — ни на чем. Одновременно.
Страшного нет ничего. Странного тоже. Опасного — много. Фыркают лошади, серебряная пена падает на дорожку, смешивается со снегом внизу. Качаются птичьи, звериные и… неизвестно чьи головы. И одного движения, одного взгляда достаточно, чтобы вычерпать до конца, оставить сухую шкурку от глупого человечка. Еще одну историю. Он ведь сам позвал, сам вышел за ограду… Что их останавливает, Охотников, лошадей, собак? — да, вот и собаки, которые могут гнать тебя ночь за ночью до конца твоего страха, — то, что по сделке можно взять больше. Не только жизнь. Это останавливает, а еще они соблюдают правила.
Они были одно с окружающим миром — землей и снегом, спящими семенами травы, камнями, горами, реками подо льдом, ночью и звездами. Джордж был — от замка, огня, кладки и механизма, горна и железа; но и он не чувствовал себя чуждым. Не противостояние, две соседние дороги. Две грани треугольника, успел подумать он, а на третьей — что? Чему мы равно враждебны?
— Зачем ты звал? Ты иного закона, не один, не должник, — говорили все и один, впереди. Пасть хищника, крутые рога иного неведомого зверя, глаза почти человечьи — из-за любопытства во взгляде.
Говорили и не говорили: скрипел снег, обламывались и со звоном падали сосульки с края крыши, свистел ветер, и все это образовывало понятные слова.
— Я позвал вас предложить сделку. — отзывается Джордж. И думает, что, возможно, эти — из снега, камня и времени — не просто родня по материнской линии и немного по отцовской. Их легко видеть, легко понимать. Джордж вдруг осознает, что ему не хочется туда, к ним, насовсем. Слишком далеко, слишком похоже. Но это не вопрос желания. — Сделку на все. Кровь, жизнь, душу, службу. До конца.
Он не знает, за что Охота ценит людей — может быть, им нужны слуги, которым не мешает холодное железо, которым не тесно в городах. Неважно. Она их ценит. И честно платит за предложенное.
— Чего ты хочешь? — со всех сторон.
Колокол. И звук. И он внутри звука.
Чего я хочу. Нет уж. Не все, чего я хочу. А только одно, то, чего не хватило, не хватает, будет не хватать — в мире и во мне самом.
— Я хочу — перо на мою чашку весов. Дыру в любой ловушке. Трещину в любой стене. Лишнюю минуту в бою или в отступлении. Нужную мысль. Я хочу, чтобы на любой развилке дорог был поворот, ведущий туда, куда нужно мне. И чтобы я мог — и успел — его увидеть. Каждый раз — успевал. Я хочу, чтобы так было всегда, пока мое дело не станет прочным, пока оно не сможет жить без меня. Если сможет — условие исполнено.
Кубок и нож не появляются, они сначала не были совсем, а потом вдруг есть. Может быть, стекло, может быть, лед. Холода Джордж не чувствует, он ничего не чувствует. Он слегка надрезает запястье, осторожно, ему еще пользоваться этой рукой. Кровь оказывается неожиданно тяжелой, тяжелее его самого, она проваливается сквозь порез, пенясь, ударяется в дно кубка, быстро заполняет до ободка — и останавливается вровень. На запястье — ни капли, рана сомкнула края. Будто все вытекло, будто внутри больше ничего нет.
Кольцо замыкается за спиной, глаза человечьи, волчьи, птичьи и вовсе не глаза, а какие-то кристаллы и огоньки, сосредоточены на лице. Они смотрят, внутрь, глубоко — куда сам не заглянешь. Они смотрят вокруг — лунная дорожка колеблется под ногами; измеряют и взвешивают, только этих мер и соотношений не знает ни один меняла.
Трепещут крылья охотничьих птиц — если это птицы, рвутся с невидимых поводков гончие. Охота — это стремление и порыв. Они не замирают ни на миг, как ветер и ручей. Движение проходит сквозь него, проницает без сопротивления, узнает — и на краткое мгновение, удар сердца не успевает стать паузой, чувство делается знакомым. Сейчас и здесь он может, не торопясь, не стыдясь собственного любопытства, поймать и разглядеть, и улыбнуться, и удивиться: Анна, полночный шепот, прохладная ладонь, бегучая вода, вода жизни…
Ударил крыльями призрачный костяной сокол, переступил конь под Рогатым — звякнул серебряный повод.
Вгляделись еще раз — перезвон ледышек, скрип снега, треск падающих веток, вой ветра, шелест поземки.
Дунул в лицо ветер, фыркнул мелкой снежной пылью. У запаха снега было больше оттенков, чем у крыльев бабочки. Красные бархатные искры, синие ледяные камни…
— Все найдешь, что сказал, на своей дороге! — услышал он слова предводителя, и тут же Охота стала дальше горизонта, и только отголоском донеслось: — …а под тенью тени — не быть больше.
Ни Охоты, ни кубка, ни ножа — только запястье болит, но слишком слабо для перерезанной жилы, и иначе: словно прижал на морозе кромку лезвия.
Взглянул — белая, синеватая полоса старого ожога.
Выстывшая комната, иней на решетке, снег на полу.
Обернулся через левое плечо — и усмехнулся, с трудом шевеля замерзшими губами, чувствуя, как одеревенело лицо. Угли в жаровне потухли, камин давно прогорел. А над камином вместо мутного стекла, вместо черной пасти — белый снежный узор в старой раме, ветвятся папоротники и павлиньи хвосты.
И осыпалось под взглядом — не успел даже подумать, что удивится же комендант…
Значит, вот она, третья сторона.
А потом заставил себя повернуться. И посмотреть на другую стену. На простую беленую поверхность и черное перекрестье Распятия на ней.
Подошел. Опустился на одно колено, наклонил голову.
— Прости.
Встал, поднял ставень, так же тихо и осторожно поставил его на место. Отряхнул руки. Тут все.
Кажется, он заснул еще до того, как опустился в кресло.
«Cветлейшие, высочайшие и всемогущие государи, король и королева, наши сеньоры! Да продлит Господь Вседержитель дни справедливого царствования Ваших Величеств!
Ваши Величества, спешу с нижайшим поклоном поднести Вам, владыки мои, рассказ о событиях в королевстве Каледонском, свидетелем которых я стал Вашей милостью.
Печалит меня необходимость лишний раз напоминать наикатоличнейшим королям христианского мира о том, что Каледония, хоть и находится под управлением истинно верующей королевы, все же подобна путнику на болоте, который одной ногой стоит на твердой поверхности истины, но другой проваливается в вязкую пучину ереси. Даже у самого трона положение дел именно таково, ибо благородный лорд-протектор, единокровный брат Ее Величества королевы Каледонской, увы и трижды увы — еретик. Тревожу Вас этой вестью лишь для того, чтобы Вашей проницательной мудрости в полной мере открылось положение вещей.