Он слаб здоровьем, не говорит серая цапля, и никто не удивится, если через год-полтора он умрет — скажем, от чахотки.
— Заметил, — кивает Делабарта. — Жаль. Ему будет мешать.
Цапля приподнимает бровь. Юноша ему понравился, как и большинству присутствующих, хорош собой, учтив, явно неглуп и смел, — но он обречен, увы. Должно быть, наместник Имолы еще не слишком разобрался в политике полуострова; а может быть, лучше самого Альфонсо разобрался в характере герцога Беневентского.
— Вы хотите сказать, синьор Делабарта…
— Хочу. Какого черта? Очень удивлюсь. На юге посмотрим, как они. — Выпив вдоволь вина, Делабарта просто говорит еще отрывистей, чем обычно. А встает и идет совершенно ровно.
Цапля, которая, наоборот, пребывает в совершенно ясном рассудке, но боится при ходьбе пересчитать все углы, смотрит вслед. За опустевшим столом он остался в одиночестве. Ужин кончился, вечер кончился, праздничная ночь кончилась, осада кончилась.
Завтра начнется совсем другое. Придется считать деньги и орудия, засылать сватов, торговаться за каждый шаг. Феррара — не Фаэнца. Феррара может и устоять. А если не устоит, эта победа станет для армии Корво последней. Потом на него налетят шакалы и разорвут. Поэтому Феррара признает права Святого Престола. И заплатит в знак этого признания сумму. Символическую — какую и следует ждать от близкой родни. И получит назад во много раз больше.
«Мой высокочтимый отец и господин, Северный Ветер. Я полагаю, что Его Святейшество согласится на наши условия и не нарушит договора, пока ему это будет выгодно».
Пока его сын не объединит Полуостров, что произойдет нескоро.
Интересно все же, что станет с братьями Манфреди. И хочет ли кто-то из нас жить в мире, где можно вот так запросто не убить человека, который тебе опасен?
«В лето 1348, 5 июля, в субботу, Его Святейшество отец наш выехал из города в сопровождении 50 всадников, сотни пехотинцев, своих придворных и кардиналов, направляясь в Сермонету в поместье Колонна. Его Святейшество разделил на две части поместье Колонна. Город Непи он возвел в герцогство; то же он сделал с Сермонетой. Родриго Арагонскому, сыну монны Лукреции, было пожаловано герцогство Сермонета.
Перед отъездом из города, отправляясь в одно из обычных путешествий, Его Святейшество наш отец доверил свои палаты, весь дворец и текущие дела своей дочери Лукреции, которая, в отсутствие своего отца, проживала в Папских палатах. Папа поручил ей вскрывать письма, адресованные Его Святейшеству. Он сказал ей, что, в случае затруднений, она может советоваться с достопочтенным кардиналом Лиссабонским и другими кардиналами, которых она может вызывать к себе. Я не знаю, что было за дело, требовавшее решения, но монна Лукреция послала за кардиналом Лиссабонским. Она сказала ему о поручении, данном ей Папой, и о деле, которое она должна решить. Кардинал, разобрав дело и видя, что оно не представляет большой важности, сказал ей: „Когда Папа излагает какое-либо дело в консистории, то вице-канцлер или, за его отсутствием, другой кардинал скрепляют своей подписью предложенные решения или принятые постановления. Следовательно, кто-то должен подписать принятое нами решение“. Лукреция на это ответила, что она умеет хорошо писать. Тогда кардинал спросил: „Где ваше перо?“ Лукреция поняла намек и насмешку кардинала, улыбнулась, и на этом их разговор закончился.
5 августа вечером некий человек в маске высказал несколько оскорбительных слов по адресу герцога Беневентского. Когда герцог узнал об этих словах, он приказал схватить его и привести в курию Санта Кроче, некогда тюрьма Савелло. В девять часов, ночи ему отрубили руку и конец языка, который привязали к мизинцу отрубленной руки. Руку вывесили на окне курии, где она и оставалась до следующего дня».
— Зачем вы велели искалечить этого несчастного?! Вы, вы!.. Вы возвращаетесь в город — и сразу начинается! По вашему приказу убивают за слово, за шутку! Отец посмеялся над письмом Савелли, а вы приехали…
— И приказал его казнить. Стоило это сделать уже для того, чтобы вы вновь заговорили со мной, дорогая сестра. Впервые за год.
— Вы этого не заслуживаете!
«Если женщина кричит на вас, — говорит старое правило, — значит, она готова простить». Тот, кто написал его не видел монну Лукрецию. У дочери Его Святейшества сухие глаза и жестко очерченный рот. И она уже перестала давиться словами.
— Я помилую трех следующих наглецов и оскорбителей вашей чести, дорогая сестра, если вы согласитесь меня выслушать.
Черная тень против окна, на расстоянии вытянутой руки.
— Говорите, если вам есть что сказать.
— Вскоре вы выйдете замуж за Альфонсо д'Эсте. Все, кто желал зла нашему брату и вашему покойному супругу, умрут.
Это не обещание.
— Ваши грехи заставляют вас искать смерти?
— Я не желал ему зла.
«В лето 1348, 1 сентября, в понедельник во время вечерни пришло известие о заключении брака в Ферраре между Альфонсом, старшим сыном феррарского герцога, и Лукрецией Корво, бывшей Лукрецией Арагонской, дочерью Папы. По сему случаю в замке Ангела от названного часа до ночи беспрерывно стреляли из бомбард. В настоящее воскресенье, 7-го названного месяца, Лукреция отправилась верхом из дворца, где она пребывала, к церкви Санта Мария дель Пополо, одетая в парчовое платье из золотистого плюша. Ее сопровождало около трехсот всадников, перед ней ехали, по двое, четыре епископа, за ними она одна, за нею шли пешком ее приближенные и придворные. В сопровождении тех же лиц в том же порядке она вернулась обратно, к себе во дворец.
В тот же день, от часа ужина до трех часов ночи, звонили в большой колокол Капитолия, были зажжены многочисленные огни над замком Ангела и по всему городу. Иллюминованы были башни названного замка, Капитолия и другие здания. Все это сделано, чтобы вызвать радость по тому случаю, который скорее должен бы вызывать стыд».
— Я хочу увидеть, как он умрет… — мечтательно говорит дочь Его Святейшества, наклоняя голову к большому кубку. Взгляни кто на нее со стороны, решил бы, что Лукреция выпрашивает у брата дорогой подарок. Так и есть. — Очень хочу.
— Боюсь, понадобилась бы публичная казнь, — качает головой брат. — Иначе тебе не будет видно за спинами других.
— Устрой представление для избранных. Место на галерее — мое. И ты же не о подданных Варано говорил… кто еще так хочет это видеть?
— Братья Манфреди и Джанпаоло Бальони в первую очередь.
— Карло Бальони сбежал к нему… А как он обидел Манфреди?
— Пытался устроить в городе смуту, подослал лазутчиков и препятствовал обороне, — без колебаний отвечает Чезаре. — Асторре при сдаче поставил условием голову Варано.
— Но зачем ему? Зачем Варано помогать тебе?
— Не помогать, а сделать город болотом, в котором мы бы увязли надолго. Впрочем, я ведь поручил этих двоих твоим заботам — неужели вы до сих пор не говорили ни о чем?
— Нет, — качает головой Лукреция. — Об этом мы не говорили вовсе. Даже имя они не упоминали, оба. Джанни очень смешной — кажется, будто само простодушие, такой медвежонок толстолапый. А на самом деле — взрослый медведь. Ему не хватает только опыта, и он это знает.
— А старший?
— Старший на тебя не похож. Я думала, что похож. Оказалось, что нет. И на Бальони тоже не похож. Он не опасен.
— А Бальони может быть опасен, — кивает Чезаре. — Ты знаешь, как он уцелел? Спал с сестрой — и потом бросился предупреждать кузена Грифоне. Он из тех, кто перевернет разлинованный лист на другую сторону и будет писать, как считает нужным.
— Это не слухи? — смеется Лукреция, — Он правда…
— Я знаю это от него самого. Когда он приехал ко мне в Имолу, он просто рассказал все по порядку.
— Ну, вот видишь. Ты вешаешь сплетников, а Бальони беззаботно предается пороку.
— Совершенно верно, сестрица. Бальони предается пороку и потому его невозможно оклеветать.
«В среду, 17 сентября, состоялось секретное заседание консистории, на котором Его Святейшество, с согласия всех присутствовавших кардиналов, разрешил герцогу Феррары и его н аследникам до третьего поколения уплачивать в апостолическую палату ежегодно сто дукатов налога, вместо четырех тысяч, которые герцог был обязан вносить туда ежегодно. Кардинал Неаполитанский дал свое согласие при голосовании за сиятельнейшего герцога Феррары, побывавшего два раза в Роме. Достопочтенный кардинал Лиссабонский дал свое согласие за сиятельнейшую герцогиню Лукрецию».
— Ты так торопишься сбыть меня с рук. В Роме становится опасно? — сестра и брат похожи не как отражения, как две картины одного и того же художника.
— Нам нужна Феррара. И из Альфонсо д'Эсте получится прекрасный муж. Да, если тебе нужен мой совет… если там, в Ферраре, ты захочешь что-нибудь сделать, не проси разрешения. Сделай — и потом расскажи, а лучше напиши и обязательно со всеми цифрами до последнего медяка.
Волосы монны Лукреции текут не золотом, а тем цветом, какой бывает у до блеска начищенной светлой альбийской меди, когда солнце светит на нее прямо.
— И тогда…
— И тогда через год-третий он днем будет видеть в тебе одного из своих доверенных капитанов, которому, вдобавок, можно поручить всю эту светскую муть — и не беспокоиться, что кто-то уйдет обиженным. Больше никто ни на полуострове, ни на материке тебе этого не даст.
— Надо же… ты решил, что я выросла.
— Тебе надоели игрушки.
Сестра смотрит на брата и думает, что лжец из него плохой. В Роме становится опасно, вернее, в Роме станет опасно, через год-третий, когда она уже будет незаменимой помощницей мужа в Ферраре, городе, который не хочет штурмовать даже Чезаре. А кроме него не сможет взять никто.