После этого дела, Вителли, сделавший из него командира, сказал: ты можешь учить сам. Оливеротто рассмеялся и поехал домой, в Фермо, к дяде, который некогда заменил ему отца. Впервые за годы — поехал. С собственным отрядом, с хорошей, звонкой славой, с добычей и заработком, на которые четверть не четверть, а десятую часть города можно было и купить. Одарил всю родню. Благодарил за прежнюю заботу. Джованни Фольяно, правитель Фермо, наглядеться не мог на племянника. Смел да умел — и щедр, и добро помнит. И неопасен — твердо встал на «дорогу младших» и преуспел на ней. Не станет тягаться с кузенами за наследство, сам себе добудет владение к тридцати, если не раньше.
Вышло раньше. Через несколько дней задал Оливеротто пир. Позвал всю родню и всех, кто с родней через улицу здоровался. Угощал как в Роме. Музыкантов зазвал — лучших. Поваров — из самого константинова града тайком выписал. Кормил на золоте. Дяде с тетей сам вино наливал. И рассказывал — что видел, что слышал, что сделал. А когда речь о событиях в Роме зашла, о Его Святейшестве Александре, Его Светлости Чезаре, Ее Светлости Лукреции и том, кто с кем спит и кто от чего умер, вдруг остановился, головой покачал — и сказал, что такие разговоры за пиршественным столом вести не след. В доме слуги, у слуг уши… переврут ведь, потом не докажешь. Отчего бы, если все уже пресытились пищей для тела и жаждут лишь пищи для ума, не перейти во внутренние покои? Гости почти не были пьяны и идею нашли разумной. А во внутренних покоях их и правда ждала сплетня года. С обнаженными мечами в руках.
Говорят, когда герцог Беневентский выразил желание лично взглянуть на предприимчивого молодого человека, так ловко воспользовавшегося его именем, Оливеротто даже ни минуты не колебался. Собрал отряды и отправился просить аудиенции; и был принят, и под начало к Вителли в очередном походе определен, в первом же сражении показал себя и стал командовать уже под рукой самого герцога. Легкий человек, что и говорить — и себе на уме, и ни в коем случае не станет покрывать мессера Рамиро, вздумай мессер Рамиро, как уже бывало, задирать братьев Манфреди.
И под Камерино хорошо себя показал. Чем заслужил благодарность сразу от многих. Включая братьев Манфреди.
Так что ни по дороге в Рому, ни в самой Роме ничего не случится. И это хорошо — Его Светлость не любит, когда в его отсутствие что-то случается. И никто не любит огорчать Его Светлость.
Асторре Манфреди читает бумаги в седле. И иногда даже делает пометки, не чернилами, конечно, карандашом. С побережья до Камерино идет ромская дорога — и последние столетия о ней неплохо заботились, так что зачитавшийся всадник не рискует свернуть себе шею.
Жалобы обычно пишут на желтоватой толстой бумаге — и это хорошо, по дешевой, шершавой, не скользит острие, не пробивает ее. И из рук она не летит. Хотя, на всякий случай, Асторре велел оборудовать доску для чтения и письма прищепками с кажой стороны — вдруг ветер. А так — удобно.
Асторре Манфреди — советник, человек в свите. Он делает то, о чем просит, только просит его герцог Беневентский, а теперь и Романский. А герцог попросил — громко и прилюдно — взять на себя рассмотрение всех неурочных жалоб, поданных в обход местных властей. Жалоб таких в свежезавоеванной Романье меньше, чем могло бы быть — но все равно много.
И страшно подумать, сколько их успело за это время накопиться в Роме. Вполне возможно, что бумажные стены поднялись выше стен замка Святого Ангела. Так что старший Манфреди и по дороге старается не терять времени.
— Это не бордель, — фыркает он вслух, — это кабак какой-то.
Один из спутников, ревниво следящий за чтением, поворачивает голову — с большого, в кулак, аграфа на берете стекают разноцветные блики. Стекают под копыта коню, остаются солнечными зайчиками на дороге. Наместник Романьи прислушивается к каждому слову. Каждая жалоба может оказаться доносом на него самого, а разве он может доверять этому выскочке, этому сопляку, подлизе, и так далее?
Асторре не обращает внимания на интерес наместника. Не обращает внимания на его ревность. Ему с первого дня знакомства неуютно рядом с доном Рамиро, и неуют этот он помнит — так было в Фаэнце перед сдачей, — но волей герцога оба вынуждены соблюдать перемирие.
Впрочем, спутника можно и позабавить.
— Это, — он поднимает письмо в воздух, — от некоей Анны. Из Пезаро. Так что удовлетворять ее жалобы предстоит дону Мигелю, ему ближе всего.
— На что жалуется? — уехавший было вперед Бальони придерживает коня.
— На порядки. Берут за все, пишут в долг, берут проценты, долг растет — за всю жизнь не расплатиться. В промежутках между клиентами приказывают прясть — вырученные деньги в оплату долга не засчитывают. Почти не кормят. Ну это преступление, но не новость. А вот чтобы девиц заставляли работать во время воскресной службы и не пускали в церковь — это я слышу впервые. Так что основная жалоба, представьте себе, на то, что владелец борделя не почитает Божью Матерь.
Джанпаоло хохочет — даже привычный ко всему жеребец под ним прядает ушами, а идущие рядом кони Асторре и Джанни косятся на Бальони с неодобрительным ржанием. У них выходит потише и деликатнее. Лошади — животные умные, чувствительные.
— Дон Мигель будет очень недоволен.
— И распустит владельца на пряжу?
— И употребит вместо некоей Анны?
— Это вряд ли. Дон Мигель — достойный и набожный слуга Его Светлости и матери нашей Церкви, так что он просто повесит этого скупердяя повыше, — исключительно серьезно выговаривает Оливеротто. Изображает, кажется, синьора Герарди.
— Я поставил бы на то, что все случится несколько иначе, — улыбается Асторре, — Сначала дон Мигель передаст это дело городскому совету… который, вероятно, изгонит владельца из города — если все подтвердится — и конфискует его имущество в пользу общины, Церкви и пострадавших. Ну а потом, когда наш скупец покинет стены коммуны и юрисдикцию городского правосудия, а мы все здесь, заметьте, безмерно уважаем города и их права… вот тогда…
— А если жалоба нечестивой девки не подтвердится? — закрыть глаза, и можно даже поверить, что рядом едет собственной персоной Агапито Герарди, интересуясь чьим-то мнением, чтобы немедленно записать его.
— Это будет зависеть от того, в какой части она не подтвердится. Если полностью, то, полагаю, до дона Мигеля дело и не дойдет. Городские законы в Пезаро и не только там карают за ложный донос строже, чем Папские. Его Святейшество больше полагается на своих сбиров, чем на доносчиков, и потому больше снисходителен ко вторым, чем к первым. А города не могут себе позволить, чтобы суды использовали как кистень не только знатные семьи, но и простолюдины.
— Умник, — тихо, но различимо фыркает Рамиро. Оливеротто напоказ щурится, приподнимает бровь, насвистывает что-то. Он не любит, когда ругают умников — потому что сам он первейший умник в любой компании, это Асторре понял быстро.
Он этого не любит — и мессер Рамиро это знает, но знанием пренебрегает. Этим двоим не быть друзьями… если, конечно, мессеру Оливеротто не понадобится что-нибудь от мессера Рамиро. Да и то вряд ли. Де Лорка пока еще не забыл, что случилось с людьми, доверившимися мессеру Оливеротто.
— А вот венецианцы не карают за ложные доносы… почти.
Да, синьор да Фермо, вам нравятся венецианские обычаи в этой части и, должно быть, очень не нравятся во всех прочих — вас бы там удавили сразу.
Если бы Асторре мог выбирать себе спутников сам, он ограничился бы Джанпаоло, да еще младшим Орсини, пожалуй — но его никто не спрашивает, а веселого Оливеротто не так уж сложно терпеть, можно даже находить удовольствие в его компании, если да Фермо нечего с тебя взять — и ему, к счастью, нечего.
При других обстоятельствах — ровные плиты дороги располагают к такого рода размышлениям — Асторре Манфреди пожалел бы капитана да Фермо. Потому что судьба ему — лечь в основу того или иного замысла Его Светлости. В том государстве, которое знаменосец Церкви намерен строить на землях Церкви, человек, убивший благодетеля и всех родных ради выгоды, которую приобрел бы и так, разве что несколько позже — вещь лишняя и ненужная.
Герцог не любит убивать попусту, он вообще не любит убивать — иное дело использовать. Чем-то его манера напоминает рассуждения тех глупцов с жертвой: все равно ведь человек пустой, негодный, зато сколько пользы с него можно получить, кровь ведь и у таких — кровь. Вот и Оливеротто рано или поздно ляжет очередной ступенькой, и, наверное, мессер Рамиро.
Его Светлость много умнее, чем члены городского совета Фаэнцы, и много терпеливей, чем его пернатые сородичи. Он не выклевывает глаз — зачем? Он просто расставляет фигуры и ждет, пока жертва не поступит сообразно своей природе.
— До Камерино уже близко, — хором сказали Джанни и Джанпаоло и опять рассмеялись.
— Будем останавливаться?
— Да ну его к черту, — сплюнул на обочину Бальони. — Змеиное гнездо.
— Теперь наше змеиное гнездо, — уточняет Оливеротто. На этот раз изображает уже не Герарди, а Его Светлость. Выходит, надо признать, очень похоже, и тон, и манера.
— Теперь просто наше. — педантично поправляет его Джанни. — Перестроим, будет наше гнездо. А нашим змеиным гнездом оно станет разве что, если в наместниках вдруг окажется кто-нибудь из Сфорца — у них же змеи в гербе. Потому что Варано до страшного суда сюда не вернутся.
— У Сфорца не змеи, у них там червяк. Который в яблоке. Сидит в своей Флоренции как в яблоке, мягкий, хлипкий, а поди выковыряй. — чуть наклоняется в седле Рамиро.
— Зачем выковыривать? — пожимает плечами Оливеротто. — Съесть яблоко, и вся недолга. С червяком. Только не в пятницу, чтобы пост не нарушать.
Джанни тихонько фыркает.
Да уж, оба не могли бы лучше описать самих себя и по приказу Его Светлости.
А змеиное гнездо все ближе и ближе, и по обочинам дороги — рытвины и следы колес, поваленные деревья и наскоро прикопанные кострища, горелые проплешины на полях, проломы в каменных изгородях. Змея еще не сменила шкуру, хотя к весне все эти ссадины заживут.