— Когда-нибудь, отрок, — сказала старуха, — и ты встанешь за подобной дверью. Это деяние само по себе.
Пол поглядел на руку, познавшую боль, потом на Преподобную Мать. В голосе ее слышалось нечто, не похожее на любой другой голос. Слова её были огранены, как бриллианты. Они резали острой кромкой. Он почувствовал, что ответом на любой вопрос, который он сумеет задать, она может вырвать его из мира плоти в какую-то высь.
— Почему вы испытываете человеков? — спросил он.
— Чтобы освободить.
— Освободить?
— Когда-то люди решили, что думать за них будут машины, понадеявшись, что станут от этого свободнее. Но вместо этого они просто позволили хозяевам машинами поработить их.
— «Да не сотворишь машины в подобие людского ума», — процитировал Пол.
— Так говорится в Библии Оранжевых Католиков и Бутлерианском Джихаде, — сказала она, — но в О. К. Библии должно было быть: «Да не сотворишь машины в лживой подделке человеческого ума». Ты изучал ментата вашего дома.
— Сафир Хават занимался со мной.
— Великое Восстание выбило этот костыль, — продолжила она. — Человеческий разум был вынужден развиваться. Были открыты школы, чтобы развивать в человеках таланты.
— Школы Бинэ Гессерит?
Она кивнула:
— Сохранилось два остатка этих древних школ: Бинэ Гессерит и Космическая Гильдия. В Гильдии, как мы думаем, упор делается на чистую математику. У Дочерей Гессера иная задача.
— Политика! — сказал он.
— Кулл вахад! — воскликнула старуха, строго глянув на Джессику.
— Я не говорила ему об этом, ваше преподобие, — пожала та плечами.
Преподобная Мать вновь обратила свое внимание на Пола и ответила:
— Ты понял это по удивительно малому числу признаков. И в самом деле политика. В начале школу Бине Гессерит направляли те, кто видел нужду в нити, связующей человеческие дела. И они поняли, что такой нити не будет, если не отделить человеков от зверей… и еще — если не вывести породу.
Внезапно слова старухи словно расплылись, потеряли для Пола свою резкость. Он почувствовал, словно оскорбили его инстинкт правды, так называла это его мать. Не то чтобы Преподобная Мать лгала ему. Она явно верила в собственные слова. Здесь крылось нечто глубокое, родственное его ужасному предназначению.
Он сказал:
— Моя мать говорит, что в школах Дочерей Гессера ученицы не всегда знают своих предков.
— Все генетические линии зафиксированы в наших анналах, — ответила старуха. — И твоя мать знает, что она родом из Дочерей Гессера, или же ее происхождение приемлемо для нас.
— Но почему же она не должна знать, кто ее родители?
— Некоторые знают… Многие — нет. Быть может, ее хотели скрестить с близким родственником, чтобы зафиксировать какую-нибудь генетическую доминанту. У нас может быть много причин.
И вновь Пол не почувствовал правды в ее голосе.
— Вы много берете на себя, — сказал он. Преподобная Мать с удивлением глянула на него:
«Не послышалось ли мне осуждение в его голосе?»
— На наших плечах тяжкий груз, — отвечала она. Пол все более и более приходил в себя после испытания. Обратив к старухе испытующий взор, он спросил:
— Вы сказали, что я, быть может… Квизац Хадерач. Что это? Гом джаббар в человеческом обличье?
— Пол, — сказала Джессика, — нельзя разговаривать таким тоном с…
— Я сама управлюсь, Джессика, — вмешалась старуха. — А теперь, отрок, что ты знаешь о зелье ясновидения?
— Вы принимаете его, чтобы увеличить способность распознавать ложь, так рассказывала мне мать.
— Ты когда-нибудь видел ясновидящую в трансе?
Он качнул головой: «Нет».
— Зелье это опасно, — сказала она, — но позволяет постигать. Когда ясновидящая вкусит его, она может заглянуть во многие уголки собственной памяти… в память своего тела, и мы далеко заглядываем в прошлое… но только путем женщины. — В голосе ее послышалась печаль. — Но есть и такое место, куда не смеет заглянуть ни одна ясновидящая. Оно отталкивает нас, ужасает. Сказано, что однажды придет мужчина и обретет с помощью зелья внутреннее зрение. Он заглянет, куда мы не смеем, и в мужское и в женское прошлое.
— Это и будет ваш Квизац Хадерач?
— Да, тот, кто может быть одновременно во многих местах, Квизац Хадерач. Многие мужчины пытались… многие, но безуспешно.
— И всех, кто рискнул попробовать, ждала неудача?
— Нет, что ты, — она покачала головой, — всех, кто рискнул — ждала смерть.
***
Пытаться постичь Муад'Диба, не зная его смертных врагов, Харконненов, все равно что пытаться понять правду, не зная кривды. Все равно что пытаться узнать свет, не зная тьмы. Это немыслимо.
Жирная рука с унизанными кольцами пальцами раскручивала рельефный глобус. Глобус стоял у стены на подставке изменяемой формы. Все стены лишенной окон комнаты были увешаны полками с лентами, свитками и фильмкнигами. Освещали комнату плавучие светошары.
В середине комнаты поблескивал овальной крышкой розоватой яшмы стол из окаменевшей древесины элаккового дерева. Он был окружен вариформными плавучими креслами, два из них были заняты. В одном сидел мрачный темноволосый круглолицый молодой человек лет шестнадцати. В другом — низкорослый худощавый мужчина с несколько женственным лицом.
Оба, и юноша и мужчина, глядели на глобус и на расположившегося за ним в тени.
Рядом с глобусом прогудел смешок, перешедший в громыхающий бас:
— Ну вот, Питер, настроен самый большой капкан во всей истории. И герцог направляется прямо в его челюсти. Ну разве это не великолепное воплощение замыслов барона Владимира Харконнена?
— Безусловно, барон, — согласился мужчина певучим музыкальным тенорком.
Жирная рука опустилась на глобус, остановив его вращение. Теперь двое сидевших перед ним могли разглядеть замершую поверхность, — такие глобусы делались лишь для богатых коллекционеров либо для губернаторов Империи, правивших планетами. Работа была отмечена печатью имперской роскоши: сетка долгот и широт была выложена тонкой платиновой проволокой, полярные шапки набраны из великолепных молочно-белых бриллиантов.
Жирная рука провела по глобусу:
— Прошу вас поглядеть, — прогромыхал бас, — внимательнее, Питер, и ты, Фейд-Раута, мой дорогой. Поглядите на эти волны от шестидесятой параллели к северу до семидесятой на юге. Этот цвет… он не напоминает вам карамель? И ни клочка синевы — ни озер, ни рек, ни морей. А эти очаровательные полярные шапки, — они так малы. Разве можно спутать эту планету с другой? Арракис! Уникальнейший мир. И великолепная почва для бесподобнейшей из побед.
Улыбка тронула губы Питера:
— Подумать только, барон, падишах-император полагает, что сам отдал герцогу вашу планету вместе со специей. Сколь пикантно!
— Какая чушь! — прогремел барон. — Ты хочешь запутать юного Фейд-Рауту, не морочь голову моему племяннику.
Мрачный юнец шевельнулся в кресле, разгладил морщинку на туго натянутых черных лосинах. В дверь за его спиной вдруг постучали, и он резко выпрямился.
Питер поднялся из кресла, наискосок прошел к двери и чуть приотворил ее, чтобы принять цилиндр с сообщением. Он закрыл дверь, развернул цилиндр и внимательно проглядел и хихикнул… раз… другой.
— Ну, — требовательным тоном сказал барон.
— Этот дурак ответил нам, барон!
— Ну когда же и кто из Атридесов упускал возможность принять красивую позу? — спросил барон. — И что же он пишет?
— Такой невежа, барон… Обращается к вам просто Харконнен, ни титула, ни даже: «Сир и любезный кузен…»
— Имя неплохое, — буркнул барон, тон его выдавал нетерпение. — Что же пишет наш добрый Лето?
— Он пишет: «Ваше предложение о встрече я отвергаю. Слишком часто приходилось мне натыкаться на ваши ловушки, об этом знают все».
— И что дальше? — спросил барон.
— А еще он пишет: «Искусство канли еще находит поклонников в Империи». Подписано: «герцог Лето Арракисский». — Питер расхохотался. — Арракисский! Боже! Это уж слишком.
— Помолчи, Питер, — сказал барон, и смех словно выключили. — «Канли» он пишет? — переспросил барон. — Значит, кровная месть. Доброе словцо подобрал, богатое, такое, чтобы я не ошибся в его намерениях.
— Формально вы сделали шаг к примирению, — сказал Питер. — Обычай выполнен.
— Для ментата, Питер, ты слишком разговорчив, — сказал барон и подумал: «Ведь скоро с ним придется разделаться. Уже сейчас от него нет почти никакой пользы». Барон искоса поглядел на своего ментата-ассасина, — глаза этого человека притянули бы к себе любой взгляд — туманная синева в синеве, глаза без белков.
Ухмылка судорогой искривила лицо Питера в театральную маску с прорезанными щелями для глаз.
— Но, барон, разве известна месть прекраснее вашей? Роскошен уже сам план этой ловушки: заставить Лето обменять Каладан на Дюну… и он не смеет отказаться — ведь это приказ императора. Изысканнейшая мысль!
Холодным тоном барон выговорил:
— Питер, у тебя недержание речи.
— Но я так счастлив, мой барон! А вы… вы ревнуете.
— Питер!
— Ах-ах, барон! Разве не достойно сожаления, что эта изысканная идея не принадлежит вам?
— Питер, я вот-вот прикажу тебя удавить.
— Безусловно, барон. Дождался. Ах, ни одно доброе дело не остается безнаказанным…
— Питер, ты сегодня наглотался вериты или семуты?
— Правда и смелость удивляют барона, — сказал Питер. Лицо вновь застыло маской, на этот раз карикатурой на печаль. — Ах-ах! Но видите ли, барон, как ментат я буду заранее знать, когда вы пошлете ко мне палача. А вы не сделаете этого, пока от меня еще есть какая-то польза. Торопиться-то с моей смертью будет накладно, ведь кое-какая польза от меня пока есть. Уж я-то знаю, чему вас научила эта очаровательная Дюна — не транжирить. Верно, барон?
Барон не отводил взгляда от Питера.
Фейд-Раута шевельнулся в своем кресле. «Тщеславные глупцы, — подумал он, — зачем они препираются? Неужели оба считают, что у меня нет иного дела, кроме как слушать эти вздорные перебранки?»