ь уничтожить врагов, вознаградить друзей, тайно или открыто править государствами - как тебе будет угодно. Что бы ты ни пожелал увидеть, мы покажем тебе это. Ни одно знание не будет от тебя скрыто. Безусловно, в обмен на это мы попросим об определенном обязательстве. - В обмен… - произнес Фауст, внезапно ощутив дурное предчувствие. - Да. Да, что же вы хотите за это? - Только чтобы ты нас слушал. - Слушал? Зачем? Комната исчезла. Фауст стоял под серым небом. Во все стороны тянулись ряды одинаковых дощатых домов, напоминающих бараки, и их было достаточно, чтобы назвать это городом. От ног ученого к какому-то зданию без окон, но с множеством труб, тянулась дорожка. Кирпичи строения потемнели от сажи. Из труб непрерывно поднимался плотный дым. Холодный осенний ветер заставлял его стлаться по земле, словно дым отталкивала длань небес. Зловоние стояло невыносимое, невообразимое. От этого Фауст чувствовал во рту отвратительный привкус. Он провел рукой по губам. Там, где дым касался его плоти, остался серый, немного сальный осадок. - Зачем я здесь? Ответа он не получил. Он двинулся вперед. Под ногами скрипел гравий. Стояла жуткая сверхъестественная тишина. Несмотря на множество зданий, он не слышал ни голосов, ни человеческой речи. Даже птицы не пели. Только дым стелился по этой безлюдной дороге. Он проходил мимо слепых окон и пустых стен. Что-то хрустело, непонятно, методично ли, негромко, но на это невозможно было не обратить внимания. Поскрипывала открытая дверь, едва заметно болтаясь на ветру. Проходя мимо, Фауст заглянул внутрь. Он увидел пустой школьный класс. Парты с исчерканными и исцарапанными крышками стояли аккуратными рядами. На стенах сотнями висели скрипки, все для детской руки, все немые. Он шел вперед, волнение его все росло. Дорожка привела Фауста к потемневшему зданию. Холодный ветер прекратился. Хруст гравия затих. Фауст положил руку на металлические двери и почувствовал тепло. Тогда его охватил внезапный ужас, и он не смог отворить двери. Не смог. Не хватало силы воли, чтобы заставить себя заглянуть внутрь. Но когда он решил повернуть обратно, рядом оказался Мефистофель. На сей раз он принял почти человеческое обличье. У него была красная кожа, острый подбородок и крючковатый нос, а под ним - длинные и изящно навощенные усы. Длинный цепкий хвост поднимался из клоунских панталон в полоску, а когда Мефистофель им помахивал, острый, как копье, кончик хвоста перебрасывался с одного плеча за другое. Нелепую шапочку венчал плюмаж. Перед Фаустом был образцовый типаж комического дьявола из дешевого фарса. Тем не менее ошибиться было нельзя: это был именно дьявол, судя по ауре яростного безумия, лучами исходящего от побагровевших щек, по лукаво-коварному, лживому и плотоядному взгляду, словно под человеческим обличьем скрывался волк-оборотень. Дьявол дотронулся до руки Фауста, и от этого нарочито учтивого жеста ученый вздрогнул. - Ты должен это увидеть. Между нами не должно быть недопонимания. - Нет. Прошу… Однако Мефистофель уже толкнул двери, уже распахнул их. - Не отворачивайся! Если отступишь, если испугаешься, если станешь отвергать то, что видишь, то ни о каком соглашении между нами не может быть и речи! Пока ничего нет, но если ты поступишь к нам в услужение, все будет. Вот та цена, которую тебе придется заплатить за знания: ты должен понять и признать последствия его обретения. Дверь с грохотом распахнулась. И Фауст увидел. Это было невероятно. Невыносимо. Всякая возможность согласия и гармонии с этим врагом рода человеческого исчезла навсегда. Он не может. Не смог бы. Не с тем , что ему предстало. Фауст пронзительно закричал, не только от отвращения и жалости к тому мерзкому ужасу, свидетелем которого его насильно сделали, а из-за утраты бесконечного богатства знания, обещанного ему взамен. А ведь он подошел так близко! Стоит подумать об этом - и придет безумие. Он не смог не отвернуться. - Как… как возможно… - он яростно ударил по руке, оказавшейся перед ним, категорически отвергая все, что видел. - Как такое может быть?… Как Бог позволяет это? - Бог? Глупец! Здесь Бога нет! Эти слова оглушили Фауста, как если бы огромная бронзовая бита, вдребезги разбив укоренившиеся несомненные факты всей жизни, создала своим гудением, из-за дрожания вследствие удара, множественное эхо, которое медленными волнами прокатывалось туда-обратно через все его существо, не щадя ни единого атома, не щадя веры. Здесь нет Бога. Фауст принял это за истину, признал почти на физическом уровне и подвел итоги всему, о чем когда-либо думал и что постигал. Это разрешило тысячи терзавших его сомнений. Не оставило без ответа ни одного вопроса. Здесь нет Бога! А значит, можно всё. Всё разрешено! Это мгновение скорбного освобождения от веры в любое иное время могло бы опьянить. Стоя напротив этих ужасных открытых дверей, он не ощущал ничего, кроме отчаяния. - С какой целью мне это показали? - осведомился он. - Рад, что ты спросил, - отозвался Мефистофель, лихо закручивая ус. - Это совсем просто. Наша воля такова: твой род - род человеческий - должен погибнуть. Видишь ли, вы живете намного дольше нас. Наши жизни рядом с вашими - жизнь поденки. За время, долгое даже по вашим меркам, наша раса состарится и умрет - есть причины, по которым это неизбежно, и стоит тебе пожелать, мы с радостью объясним тебе, что такое энтропия и тирания термодинамики. И все-таки здесь, где время течет медленно, твой слабый крикливый род переживет нас. А мы вымрем. Это нельзя стерпеть. Это оскорбительно. Поэтому мы предоставим тебе все знания, какие пожелаешь. Так много знаний, что твоя раса задохнется от них. Мы дадим вам средства, превосходящие все фантазии вашего необузданного воображения, чтобы совершать любые преступления, какие только можно придумать. Через тебя мы дадим твоим сородичам безграничную силу, и они неотвратимо используют ее, чтобы сгинуть в симфонии ужасов. - Изящным жестом он указал на то, что находилось за дверьми. - Ужасов столь великих, что когда все их жертвы погибнут, то последние выжившие неизбежно отдадут себя на милость своих же жестоких механизмов. И вот тогда, после того как существование будет очищено от паразитов, которыми оно сейчас кишит, от вашего потомства, мы спокойно умрем. - Такого не может быть! - Так должно быть. - Ты же сказал… ты показал мне космос, звезды без числа, и назвал его всего лишь пузырем в матрице бытия. Мы населяем незначительный мир в мрачном и темном уголке забытой галактики, которая никогда не сможет оказать на вас воздействие. Вряд ли для тебя имеет значение, будем мы процветать или погибнем. - Если ты лежишь при смерти, магистр Фаустус, а по прикроватному столику в нескольких сантиметрах от твоего сжатого кулака пробегает таракан, и ты знаешь, что он будет жить и увидит рассвет, которого ты не увидишь, - как ты поступишь? Фауст почувствовал, что глаза его стали сухими, как песок. Ему было больно держать их открытыми. Из его груди рвалась свирепая злоба на всю человеческую расу, из-за дефективности которой пред ним предстала эта нелепая фигура. Ублюдки! Слабаки! Если бы не их испорченность, их непомерный аппетит к жестокости и разрушению, он добился бы мига высшей проницательности и учености, того, что искали и отвергали философы прошедших веков. Чтобы обрести безграничные знания, от него требовалось всего лишь сказать одно слово. - Безусловно, - вскричал он, - этого можно избежать! Вне всяких сомнений, человечество сумеет освоить знания, которые ты предлагаешь, и с их помощью облагородить себя. Безусловно, они сумеют применить их рачительно и мудро! - Они способны, - сухо произнес Мефистофель. - Но станут ли? - Сомнительно, весьма сомнительно, - признал Фауст. Затем, быстро, судорожно выговаривая слова, сказал: - Буду ли я обязан повиноваться тебе? - Делай, что хочешь. Обязан только слушать. - Я никогда не отвернусь от правды… - В таком случае, не отворачивайся и сейчас. Фауст долго молчал. На его башмаки сыпался пепел, но он не уходил, понимая, что самое трудное уже позади; один раз он заглянул внутрь и перенес это сравнительно легко. - Что касается их всех, - наконец, проговорил он, - пусть будет так. Я верю, человечество сможет вынести любую правду, и более того - с помощью совершенного знания мы должны подняться к совершенству духа, и сделаем это. Мы не животные! А если я ошибаюсь… Если средний человек не способен выдержать испытания знаниями, если все людские страсти имеют целью только невежество, то и пусть они поубивают сами себя - поделом. Поэтому, говоря о них - я умываю руки. Он отвернулся от открытых дверей. И снова очутился дома. Мефистофель, лениво развалившийся за его письменным столом, поднял в знак приветствия одну только ладонь и кокетливо наклонил голову. Он сохранил образ комического дьявола и шляпу с перьями, но Фауст увидел, что на этот раз тело нечистого не скрывает никакая одежда, и оно очень напоминает одну пухленькую шлюшку, чьей благосклонностью он пользовался время от времени. Дьявол поймал у себя на лобке вошь и съел. Смотрел он весело и лукаво. - Милый Фауст, - промурлыкал он. - Проси у меня все, чего пожелаешь. Не откажу тебе ни в чем.
3. НОВЫЙ ПРОМЕТЕЙ
Семь дней Вагнер ухаживал за Фаустом, страдающим лихорадкой. Опускаясь на колени возле постели ученого, он то и дело поил его из ложки бульоном и смачивал ему губы молоком. Менял испачканное постельное белье. Чтобы сбить температуру, пропитывал сложенные тряпочки холодной водой и прикладывал их к горлу Фауста и под мышки. Протирал спиртом бледные члены учителя и его худое, как у Христа, туловище, и постоянно переворачивал магистра, чтобы не появились пролежни - ему уже доводилось заниматься подобным уходом, ибо все три его сестры болели лихорадкой и все три раза он помогал матери ухаживать за ними на протяжении всей болезни. Каждое утро он причесывал Фауста и вспоминал их мертвые лица, белые, как мрамор, ангельски спокойные на смертном одре, и горячие слезы катились по его лицу, и он с горечью проглатывал их.
По ночам он спал на низенькой кровати, стоящей в ногах учителя. Однако сон его был прерывист, ибо Вагнер часто пробуждался от перемены тона или скорости постоянного бормотания Фауста и нередко вскидывался от внезапного громкого крика удивления или тревоги, садясь в постели.