Во всяком случае, когда я перебиваю жалобу на капризного и эгоистичного супруга старушки:
– Не переживайте так, с Виктором Андреичем все нормально, ваши дети о нем прекрасно заботятся, – Галина Трофимовна растроганно вздыхает:
– Ах, Машенька, вы так меня понимаете!
А я не просто понимаю – я буквально сочувствую.
Это свойство фантасты называют эмпатией.
Фантастам, кстати, от меня респект и спасибо. При клинике неплохая библиотека, я в ней уже порылась и слегка подковалась в теории.
Оказывается, писатели-фантасты нас, супергероев, давно уже классифицировали: умеешь разделять чужие мысли – ты телепат, способен считывать эмоции других людей – ты эмпат.
Вообще-то термин «эмпатия» придумал один англо-американский психолог, и было это лет сто назад. А одно из первых определений эмпатии дал сам Фрейд! Но даже он мне в моих поисках истины не помощник, потому что психологи называют эмпатией всего лишь осознанное сопереживание текущего эмоционального состояния другого человека.
С точки зрения психологии эмпатия – это норма. Существуют даже методики выявления у людей уровня способности к эмпатии. То есть и в этом деле, как и в других, кто-то может быть бездарностью, а кто-то гением. Но это не та эмпатия, которую проявляю я.
Моя эмпатия – именно то, о чем пишут фантасты. В их произведениях это состояние считается экстрасенсорным и доступным лишь некоторым людям. Такая эмпатия похожа на эмоциональную телепатию и может включать в себя способность воспринимать чужое эмоциональное состояние «напрямую», даже без контакта с человеком, умение транслировать его состояния и разные другие фокусы, которых я пока не делала.
Мне бы для начала разобраться с тем, что я уже исполняю!
В шахматной терминологии есть слово «пат» – это такая безвыходная ситуация, когда ни один из противников не может победить и им приходится соглашаться на ничью. И есть «мат» – это безоговорочная победа.
Я придумала шутку, понятную только мне: «эмпатовая ситуация» и «эмматовая». Эмпатовая – это когда я вижу свечение чужих эмоций. Эмматовая – когда смотрю чужими глазами и переживаю чувства других людей, как свои. В первом случае я еще могу ошибиться с трактовкой, во втором понимаю все и сразу.
Эмматовый взгляд я пока что совсем не отработала, но он иногда включается сам собой, без предупреждения. Зато эмпатовый я уже неплохо освоила.
Процесс напоминает простое упражнение по коррекции близорукости. Тридцать секунд смотришь на предмет за окном, потом смещаешь фокус на стекло перед тем предметом, и вуаля: вполне себе конкретный одушевленный объект превращается в расплывчатую цветную кляксу!
С неодушевленными предметами это не работает. Думаю, это потому, что они бесчувственные.
– Машенька, почему вы на меня так странно смотрите? – волнуется Галина Трофимовна и щелкает перед моим лицом пальцами, как кастаньетами.
Я перевожу взор эмпата на тарелку с кашей, и пытливый супервзгляд бесславно тонет в овсянке. Каша – субстанция безразличная ко всему, и слава богу.
Как бы я ее ела, если бы она от этого страдала и мучилась?
Я усмехаюсь.
– Вижу, сегодня у нашей колючки хорошее настроение! – произносит мужской голос.
Он тягучий и сладкий, как свежая карамель. У меня от него начинается зубная боль.
Галина Трофимовна, которая сидит лицом к двери, приосанивается и расплывается в улыбке. Мне, чтобы сделать приветливое лицо, приходится постараться.
Аккуратно положив ложку, я оборачиваюсь и вижу счастливого обладателя карамельного голоса.
Это Валентин, он настаивает, чтобы я запросто называла его «Валек», потому что мы-де очень коротко знакомы, он наш ближайший с Максом друг и приятель.
Может, оно и так, но я совершенно этого не помню, хотя при первой встрече Валентин показался мне знакомым. К сожалению, я ошиблась: просто он похож на идеального красавчика, приятеля куклы Барби – белобрысого Кена. Думаю, именно поэтому от Валентина в полном восторге все девочки в возрасте от пяти до восьмидесяти пяти лет.
А в паре с Максом они смотрятся и вовсе сногсшибательно: красавец-блондин и красавец-брюнет – на любой женский вкус. И дамы млеют…
Все, кроме меня.
– Здоров, Валек, – с усилием выжимаю я из себя приветствие. – Зачем пришел?
Галина Трофимовна смотрит на меня с осуждением и укоризненно трясет кудряшками. Верно, я не слишком вежлива, но дело в том, что Валентин мне неприятен.
Я еще не смотрела на него своим новым взглядом эмпата, но почему-то думаю, что увиденное мне не понравится. Очень похоже, что Валентин только притворяется, будто я ему мила и дорога.
Не дорога, это точно, а что касается приязни…
Я не уверена.
Валек подходит и наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку. Я не могу уклониться, потому что Галина Трофимовна и прочие дамы пришпиливают меня к стулу пронзительными взглядами.
Влажные губы Валентина скользят по моей напряженной скуле от челюсти до виска – слишком долго, по-моему! – и щекочут заговорщицким шепотом ухо:
– Я соскучился, крошка.
Он отстраняется – я нервно тереблю мочку уха – и невозмутимо договаривает:
– Давно тебя не… видел.
Мне кажется, или перед глаголом была крохотная пауза? Как будто Валентин хотел сказать что-то другое.
Я сердито смотрю в насмешливые голубые глаза и бормочу:
– Ты же приходил на прошлой неделе!
– Ну, разве она не колючка? – играя на публику, разводит руками Валентин.
Над столиками, где сидят одни лишь дамы, зависает ровный пчелиный гул. Ну вот, теперь я снова стала предметом обсуждения и осуждения.
– Машенька, в самом деле, как можно не ценить такого преданного друга! – лепечет Галина Трофимовна, успевшая пощипать себя за щеки, чтобы они зарумянились.
Мне хочется попенять ей: «Ага, кокетничаете с посторонним парнем? Все Виктору Андреичу расскажу!», но нет желания смущать приятную старушку. Я бы охотно смутила противного Валентина, но, кажется, эта задача мне пока не по плечу.
Он смотрит на меня так, словно знает какой-то секрет – лестный для него, забавный и, возможно, неприличный.
Черт, неужели в былые времена я поверяла этому парню свои девичьи тайны?!
Интересно, какие?
Для меня сейчас все мое прошлое – одна сплошная тайна.
Я нервно комкаю бумажную салфетку, размышляя, посмотреть мне на Валентина новым взглядом прямо сейчас или подождать более подходящего момента?
Пожалуй, я сделаю это позже. Сейчас вокруг нас слишком много людей, мнение которых Валентину не безразлично. В другой обстановке его эмоции будут чистыми, без примесей, и я смогу их воспринять без искажений.
– Ты уже поела?
Валентин берет меня за руку и мягко тянет из-за стола.
– Пойдем, покажу тебе кое-что.
Рука у него очень теплая, почти горячая и неприятно беспокойная. Большой палец настойчиво трогает мою ладонь, остальные тоже шевелятся, как будто пытаются оживить кусок пластилина. Слепить из него зайчика, например.
Одна стена столовой зеркальная, и в обрамлении зеленых плетей традесканции я вижу свое угрюмое отражение. Если я и зайчик, то именно тот, что попал под трамвайчик.
– Не прыгает, не скачет он, а горько-горько плачет он и доктора зовет, – машинально бормочу я.
– Тебе нужен доктор?
Валентин обхватывает меня, как будто я озвучила намерение немедленно пасть замертво.
– Нет.
Я нащупываю свои костыли и использую их как рычаг, чтобы отодвинуть от себя заботливого друга.
– Тс-тс-тс, – укоризненно цокает Галина Трофимовна, от которой не ускользнул мой маневр.
– Так что ты хотел мне показать? – громко спрашиваю я, весьма резво прыгая к выходу на костылях.
Вообще-то я могу уже обойтись одним из них, а вторым, если что, звездану Валентина…
Эта мысль просверкивает в моем мозгу ярким метеором. Ослепленная ею, я останавливаюсь, держа больную ногу на весу, и озадаченно соображаю: что это за глупость такая, а? Ну не нравится мне человек, так что теперь – костылем его бить?!
Ну и манеры у меня. Что я за девушка, скажите?
– Валь, а я всегда была такая… колючая? – в приступе раскаяния спрашиваю я Валентина.
– Что ты! – он мечтательно улыбается. – Я помню тебя совсем другой!
Мне ужасно не нравится его улыбка. Не надо быть эмпатом, чтобы уловить в ней неясный гадкий намек и издевку – легкую, как бег паучка по липкой ниточке.
От отвращения меня передергивает, один костыль подкашивается, и расторопный Валентин не упускает возможности поддержать меня за талию.
– Ты была такая милая, такая нежная, – шепчет он, увлекая меня в оконную нишу.
Плотная плюшевая штора отгораживает нас от больничного коридора.
«Давай!» – командует мой внутренний голос.
И я в упор смотрю на друга фантастическим взглядом «вот-я-сейчас-увижу-что-там-у-тебя-внутри».
К сожалению, это не столь показательно, как посмертное вскрытие. Результативность примерно как у рентгена, полагаю. При условии, что снимок изучает рентгенолог-самоучка.
Валентин светится красно-коричневым. Он в бурых космах, как медведь.
Долю секунды мне кажется, что это имеет важное значение. Что-то особенное связано у меня с медведями…
В голове возникает и, не успев оформиться, тает картинка, которую уже в следующий миг я абсолютно не способна восстановить даже в общих чертах.
Значит, бурый. С кроваво-красными прожилками и дымными всполохами черного.
Моя эмпатическая «Библия цвета» пока что не настолько хорошо освоена, чтобы я классифицировала чувства Валентина во всех подробностях, но совершенно очевидно, что основой их является то, что поэты пафосно называют вожделением.
О-о, приехали! У нас тут что – любовный треугольник?!
Я озадачена и смущена.
Черт, черт, черт! Неужто я изменяла Максу с его лучшим другом? Или не изменяла, хотя Валентин этого хотел и, несомненно, хочет и сейчас?
А Макс об этом знает?
Я прислоняюсь пылающим лбом к прохладному стеклу.