т Пальма, самоубийство Гюндероде, вошедшие в моду короткие платья, оставляющие на виду ступни, последнее сочинение Фихте.
Чтобы помочь Гофману, Гитциг мобилизует все свои родственные и приятельские связи; одна из его кузин помогает продавать рисунки Гофмана, одна из его теток, фрау Леви, протежирует ему в свете. В ее салоне, где пьют чай с ромом и ведут рассудительные беседы, Гофман знакомится с интересными людьми, среди которых и те, кто может оказаться ему полезен, как, например, директор Берлинской оперы. Но дьявол, как видно, не дремлет, и ни красноречие тети, ни ее чай с ромом не могут смягчить директоров, издателей и потенциальных меценатов. Несмотря на регулярно предпринимаемые шаги и настойчивые рекомендации, объектом которых является Гофман, дело не движется. Рушатся его последние надежды. Кюнель, директор музыкального издательства в Лейпциге, не только отказывается опубликовать его сочинения, но и набирается наглости предложить ему место приказчика за 14 талеров в месяц при десятичасовом рабочем дне. Гофман обладает достаточно сильным характером и чувством собственного достоинства, чтобы отклонить это предложение в длинном письме, исполненном вежливого сарказма. Попытки получить заказы на портреты оказываются безуспешными, и в довершение всех бед Каноник из Милана, на которого Гофман возлагал большие надежды, остается невостребованным, ибо Берлинский театр как раз включил в репертуар комедию другого автора на аналогичный сюжет. В заключение приходят печальные новости из Познани: маленькая Цецилия умерла и сама Мишка находится при смерти.
Собрав остатки мужества, Гофман решает на скорую руку сочинить что-нибудь ходовое. У него нет фортепиано, но Гитциг предоставляет в его распоряжение свой собственный инструмент и дом на все время, которое может потребоваться для работы над новым произведением. Таким образом, мы видим, что друзья всегда были готовы оказать ему поддержку и утешение, и если его переписка с Гиппелем практически заглохла, то причину этого следует искать в гордости Гофмана, которому было неловко делиться с другом подробностями своих плачевных обстоятельств.
В Берлине его часто приглашают в литературные салоны. К сожалению, самый блестящий из них — скромная мансарда на Йегерштрассе, где Рахель Левин принимает всех властителей дум, — закрывает свои двери вскоре по приезде Гофмана в Берлин. Лишь много лет спустя, в 1819 году, Рахель, которая к этому времени станет женой Варнхагена фон Энзе, откроет свой второй литературный салон, и Гофман станет одним из его завсегдатаев. Между тем он уже завязал знакомства с Иоганном Готлибом Винзером, Шлейермахером, Фихте, Карлом Августом Варнхагеном фон Энзе, Адельбертом фон Шамиссо. Шамиссо одним из первых признает гений Гофмана, и между ними разовьется плодотворная духовная близость. В литературных салонах он отдыхает душой, наслаждается отсутствием мещанских предрассудков, благотворным теплом грандиозных каминов и, конечно же, изысканным чаем с ромом. Возвращаясь в свою убогую нору, он отдается изучению старинной итальянской вокальной музыки. Снова и снова перечитывает Гофман стихотворения Новалиса, которыми в этот период он буквально дышит. И еще он учится укрощать зверя, имя которому — Голод.
Иногда он навещает свою любовницу, жену одного крупного чиновника, который как раз в это время находится в Восточной Пруссии, что значительно облегчает задачу нашему герою. Эта женщина старше Гофмана и дает ему некое подобие материнского тепла, необходимую толику сочувствия и понимания. К несчастью, к этим благодетельным дарам она присовокупляет еще и подарок в виде сифилиса. Ибо достоверно известно, что этой болезнью был поражен ее супруг, и многое говорит в пользу того, что Гофман заразился от нее, так как перед смертью у него имели место заболевание спинного мозга и паралич одной стороны тела. Кроме того, еще задолго до смерти он начал жаловаться на опухоль паховых желез. Все эти симптомы, пусть не на сто процентов, но указывают на то, что у него был сифилис.
Что же касается легенды о том, будто у Гофмана и его любовницы родился ребенок с выдающимися музыкальными способностями, который беспризорно слонялся перед дверями концертных залов и в припадке «офелического» безумия загадочным образом утопился, то она хороша лишь для литературной странички дамского журнала; все предпринятые в этом направлении изыскания говорят за то, что это чистый вымысел, — достаточно сопоставить даты.
Зато с полной уверенностью можно утверждать, что многие из черт дамы, о которой идет речь, использованы Гофманом в описании советницы Бенцон из Кота Мурра: Примерно тридцати пяти лет от роду; впрочем, до сих пор не утратившая внешней привлекательности… Ясный и проницательный ум советницы, ее неизменное остроумие, ее знание жизни, но также и некоторая холодность характера, служащая необходимой предпосылкой для таланта повелевать.
Довольно скоро Гофман понимает, что в Берлине у него мало шансов обеспечить себе достойные средства к существованию. Он снова вынашивает мечту перебраться в Вену. Вероятно, он мечтает об этом во время своих ночных прогулок, когда возвращается с очередной вечеринки и своим резким, подпрыгивающим шагом мерит спящий город. Снег скрадывает звон часов, перекликающихся друг с другом со своих башен; здания посольств на Парижской площади бледно и зыбко вырисовываются в отраженном от земли лунном свете; улица Унтер-ден-Линден уходит далеко в перспективу и теряется в темной мгле. Когда Гофман проходит под фонарем, рядом с ним разворачивается, как веер, фигура его двойника, нервно жестикулирующего под своим изогнутым цилиндром, пока его не поглощает тьма. Более, чем когда-либо прежде, он чувствует себя заключенным в хрустальный сосуд, изолированным от мира живых, заточенным в безжалостную блестящую темницу. Проходя мимо «Заброшенного дома», он бросает беглый взгляд на это пугающее и загадочное строение, настоящее логово привидений, — в то время это дом № 9 по Унтер-ден-Линден, вопреки всякой вероятности втиснутый меж роскошными фасадами зданий. В большом городе, покрытом снегом, по ночам бродят призраки.
Все указывает на то, что после сильнейших приступов чувства раздвоенности в Гофмане происходит другой феномен: мгновенная концентрация личности, обратная реакция на встречу с двойником, проявляющаяся именно в своего рода кристаллизации «Я», в абсолютном и божественном ощущении единства заключенного в «Ничто» существа, свободного от власти времени и пространства. Эти мгновения редки и драгоценны; чтобы они улетучились, достаточно мышиного писка или скрипа половицы.
Тени, огни и кулисы
Гофман ведет переписку с многочисленными издателями, и один из них, Иоганн Фридрих Рохлиц, редактор лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты», пообещал «когда-нибудь потом» познакомить его с музыкальными критиками. Гофман дал пространное объявление во «Всеобщие имперские ведомости», своего рода прошение о предоставлении работы, в котором перечислил свои разнообразные знания и умения: языки, театральные костюмы и декорации, режиссура, сочинение музыки, организаторские способности и т. д. Ему хотелось бы стать во главе театра или оркестра. В этом его последняя надежда, о чем он сообщает Гиппелю, с которым снова вступает в оживленную переписку. В письмах, написанных весной 1808 года, встречаются потрясающие места, как, например, следующее:
Все мои удары бьют мимо цели; ни из Бамберга, ни из Цюриха, ни из Познани я не получаю ни пфеннига; я работаю на износ, ставлю на карту свое здоровье и ничего не приобретаю взамен. Мне не хотелось бы описывать Тебе свою нужду, но она достигла крайней точки. Вот уже пять дней, как я не ел ничего, кроме хлеба. — Такого еще никогда не было! Сейчас я сижу с утра до ночи над рисунками для издания вернеровского «Аттилы». Пока еще неизвестно, придется ли мне делать все рисунки или только часть; если повезет, то я заработаю 4–5 фридрихсдоров, которые все уйдут на оплату жилья и долгов. Если Тебе не трудно, то, пожалуйста, вышли мне фридрихсдоров двадцать, иначе я просто не знаю, что со мной будет. К тому же я только что заключил договор с директором Бамбергского театра и с 1 сентября должен приступить к своим новым обязанностям, так что уже в августе мне нужно ехать. Мое единственное желание — это вырваться из Берлина и отправиться в Бамберг. Для этого, однако, нужны деньги, так как к отъезду мне необходимо хотя бы привести в порядок свой гардероб. — Как только я начну что-то зарабатывать, я начну думать о том, чтобы хотя бы частями возвращать Тебе мой огромный долг. Не смог бы Ты, если, конечно, Тебе удалось выручить приличную сумму, занять мне еще 200 талеров? Это не только вытащило бы меня из нужды, но и позволило бы мне поехать в Бамберг. (7 мая 1808 года.)
Едва он успел отправить это письмо, как уже раскаялся в том, что его написал. Его гордость протестует. Он пишет: Несколько дней назад отсутствие самого необходимого поставило меня на грань безумия, и в этом состоянии, как мне помнится, я написал Тебе письмо. — Хороший ужин и крепкий сон привели меня в чувство — для того, впрочем, чтобы я тем острее осознал всю бедственность своего положения. И через несколько строчек: Из заказа на иллюстрации для вернеровского «Аттилы» тоже ничего не вышло… Мой друг Бернер! он заявил, что предпочел бы все же поручить эту работу некоему С., а не мне.
К этому времени Вернер существенно упрочил свое положение: он был представлен королю Баварии, проводил много времени в обществе герцога Готы, часто гостил у Гёте и имел полные карманы денег. Будучи проездом в Берлине, он пригласил Гофмана в театр, спросил его, думает ли тот хоть немного о Боге, и поручил своему издателю передать заказ на иллюстрации другому художнику.
Гофман возлагает все надежды на Гиппеля и, пребывая в полной уверенности, что тот его не подведет, уже заказал все необходимое для поездки, чтобы не терять на это времени, когда прибудут деньги. Ему не терпится покинуть город, где масса художников прозябает без работы, театр стоит на грани банкротства и с каждым днем растет цена на хлеб.