Если 1938 год прошел под знаком гастролей, то 1939-й обещал стать годом любви. Весной Эди познакомился с семьей Турков-Каминских.
Дочь еврейской актрисы Иды Каминской, Рут, в ту пору девятнадцатилетняя наследница известной театральной династии, впоследствии написала воспоминания «Я больше не хочу быть смелой никогда».
Рут Каминска:
Я начала выступать с мамой, и он пришел за кулисы, чтобы сделать мне комплименты. Актрисы называли его Казановой, что меня удивляло, потому что он был хрупкий, невысокий и темноволосый, а его аккуратно подстриженные усики показались мне слишком ухоженными. Он был не в моем вкусе. Мы встретились снова в Лодзи, где я уже впервые выступала в главной роли в мамином театре, а Эдди был на гастролях со своим джаз-оркестром. Куда бы я ни шла, он появлялся там. Каждое утро корзина цветов, посланная им, доставлялась в мою гостиницу; другая корзина появлялась за кулисами каждый вечер. Поначалу меня это раздражало, затем мне стало приятно, и я поймала себя на том, что всё больше и больше думаю о нем…
…Все члены моей семьи считали своим долгом высказаться против Эдди.
«Он на девять лет старше тебя!»
«Он развелся с женой».
«Он играет джаз в ночных клубах».
Даже дедушка Турков проделал путь от Варшавы до Лодзи, где мы выступали, чтобы громогласно заявить: «Он – плейбой»… Мне трудно было представить Эдди в роли мужа и отца моих детей. Но при первом прикосновении его руки меня охватывало такое волнение, какого я раньше никогда не испытывала. Я была готова последовать за ним куда угодно[15].
Свидетельство Рут прекрасно характеризует харизму Рознера, его аура воспламеняла сердца женщин. Юрий Цейтлин сформулировал иначе: «Эдди был очень яркой мишенью для женских глаз и не всегда умел отражать их горячие стрелы». Но фраза «он развелся с женой» ставит в тупик биографов. Ни один исследователь (Х. Бергмайер, Ф. Старр, Г. Скороходов, Я. Басин, Д. Михальский, М. Прайслер) не называет имени бывшей возлюбленной Эди. Наверное, следует употребить стандартную фразу: о женщине, которая была с ним до Рут, история умалчивает.
«Был ли Рознер женат? Где и когда он мог успеть развестись? Он же всё время мотался по разным странам», – задается вопросом Ирина, младшая дочь Рознера.
О таких, как Рознер, в Германии говорили (в хорошем смысле): er ist ein Lebenskünstler – он мастер устраивать себе жизнь. Эди-ухажер не знал себе равных. Настойчив и находчив, элегантен, безупречен. Рут бросилось в глаза, какое впечатление на девушек театральной труппы произвел он одним своим появлением. Интеллигентная семья Каминских принадлежала к театрально-артистической элите страны. Кавалер и «коварный обольститель» – к числу самых модных джазовых виртуозов. Он был «мещанином во дворянстве», «буржуа среди аристократов». В ночных клубах, где тусовались самые богатые люди Польши, Рознер блистал в головокружительных композициях из репертуара американского трубача Гарри Джеймса. Трудно сказать, как развивались бы отношения влюбленных в дальнейшем, если бы не вторжение вермахта.
Варшава, сентябрь 1939
Рут Каминска:
Я сжалась под роялем, дрожа в объятьях Эдди. Завывание, шипение и взрывы бомб стихли, и мне хотелось только спать. Затем одна, последняя, запоздавшая бомба разорвалась где-то прямо над нами. Я подпрыгнула, ударившись головой о рояль.
«Мама, мама!» – кричала я, в то время как обломки потолка сыпались на нас, а мелкая пыль клубилась в заброшенном ночном клубе, в котором мы нашли укрытие.
«Мама, Мел, вы живы?»
«Всё в порядке, дети, – как всегда спокойно сказала мама из-за большого барабана, находившегося на другом конце комнаты. – Спите».
Мамой моей была Ида Каминская, прекрасная в свои тридцать восемь лет женщина, всемирно известная актриса и режиссер Еврейского художественного театра в Варшаве. Мел – Мейер Мельман, ведущий актер маминого театра и ее муж, Эдди – человек, которого я любила. А я была актрисой маминой труппы с левацкими политическими взглядами, столь присущими девятнадцатилетней идеалистке.
«Дети», – обратилась к нам мама. (Теперь уже никто не возражал против моих взаимоотношений с Эдди.)
Я улыбнулась при мысли о том, что кто-то будет сейчас возражать против хоть чего-либо. В этот момент самое главное было остаться в живых. Несколько недель назад важным казалось совсем иное… Все его достоинства не производили никакого впечатления на маму. Я была единственным ребенком и, следовательно, центром ее внимания. Она всегда ждала того, кого сочла бы наиболее достойным меня…
Впервые в жизни я столкнулась с серьезным личным конфликтом. Я слишком любила свою семью, чтобы позволить себе обидеть моих близких, и все же я хотела быть с Эдди, даже если бы настал конец света. И вот теперь я оказалась в объятьях Эдди и конец света наступал…
День за днем Варшава подвергалась обстрелу. Ночные воздушные бомбардировки начинались с зажигательных бомб, которые вызывали пожары во всем городе. Все, что могло сгореть, сгорело. Острая пелена дыма висела в воздухе. Наша квартира на шестом этаже была разрушена в первые же дни, и мы кочевали от одних друзей к другим в поисках компании и жилья…
…В тот вечер Эдди провел нас по горящим улицам к ночному клубу «Эспланада», где раньше иногда играл его оркестр. Клуб располагался в подвале пока еще уцелевшего здания.
Вот так Эдди и я оказались под роялем, а мама и Мел – за большой ударной установкой… Через несколько часов многие присоединились к нам, располагаясь за баром и в кулисах сцены.
По мере того как другие здания разрушались или сгорали, друзья и актеры маминого театра, а также музыканты Эдди перебирались сюда. Даже мой отец, Зигмунд Турков, знаменитый актер, который остался в дружеских отношениях с мамой и Мелом, присоединился к нам со своей новой женой. Вскоре люди начали устраиваться там, где можно было лечь на пол.
Через несколько дней мы уже чувствовали себя так, словно всю жизнь обитали таким образом… 28 сентября Варшава пала. Бомбежки прекратились. Мы покинули свое укрытие, надеясь найти жилье в уцелевших зданиях…
…Эдди был не из тех, кто собирался ждать. Вскоре после того, как немцы вошли в город, он отправился в комендатуру гестапо, представился немцем, у которого мать якобы была итальянкой, чтобы объяснить свой смуглый цвет лица, и потребовал на безупречном немецком языке, чтобы немцы снабдили его продуктами. Он заявил, что из-за их бомбежки он застрял в этом ужасном городе. Они послали с ним солдата на мотоцикле, груженном продуктами. Эдди дал другой адрес недалеко от того дома, где мы жили, а когда солдат удалился, он с горящими глазами перетащил добычу домой. Мне он не сказал ни слова заранее, зная, что я постаралась бы отговорить его от такой затеи…
…В группу, устремившуюся на восток, входили Эдди и я, мама и Мел, мой дядя и его жена, двоюродный брат Эдди, который пел в джазе, и еще один джазист. Некоторые женщины надели на себя по несколько слоев одежды, чтобы сохранить все, что у них было. Мама и я предпочитали свободу движений и только накинули плащи поверх меховых шуб, чтобы они не очень привлекали внимание. Остальное, что могли, мы несли в руках, У Эдди был рюкзак, в котором помимо денег, документов и элегантных костюмов находились его самые дорогие реликвии, и среди них – золотая труба…
Эрика Рознер-Ковалик, дочь Рознера и Рут Каминской, дополняет рассказ матери:
«У них были адреса знакомых “на кресах”, которые обещали приютить и, если потребуется, спрятать, разумеется, за деньги.
«Кресами» в Польше называли области Западной Украины и Западной Белоруссии, отошедшие к СССР по советско-германскому договору.
«До Малкинии, наверное, добирались на автомобиле. Потом на поезде до Белостока с другими беженцами», – поясняет Дариуш Михальский[16].
Сам Рознер вспоминал, что пересек границу «в районе местечка Зарембо-Кошельни. Советские пограничные власти нас приняли охотно и, узнав, что мы артисты, отправили в Белосток».
Рут Каминска:
Пограничник оказался молодым крестьянином, совсем мальчиком. Для нас он символизировал не только безопасность, но и свободу. Мы обнимали его, хлопали по плечу, пожимали руку.
– Вы в свободной стране, – сказал он по-русски, а мама перевела. И добавил: – Ничего здесь с вами не случится.
Мы снова прикасались к нему, хлопали по плечу, чтобы убедиться, что он был живой и настоящий. Он показал нам, как пройти к поезду… Давно мы не чувствовали себя так хорошо. Усталость сменилась эйфорией, и мы шли по дороге смеясь и напевая.
Наконец, на железнодорожной станции мы увидели толпу людей – таких же беженцев. Когда подошел поезд, он оказался так переполнен, что нам пришлось забираться в него через окна. И даже там, набитые в вагоны, как сельди в бочке, мы оставались в состоянии эйфории. Всё нам казалось смешным – даже мужчины, которые справляли малую нужду прямо из окон вагонов и шутили над женщинами, которые, естественно, не могли сделать то же самое. Мы не имели представления, куда мы едем и что нас ждет впереди. Мы знали только, что оставили немцев и войну позади… Поезд доставил нас в Белосток, который был польским городом в те недавние времена, когда я приезжала туда много раз с маминым театром. Я с любовью вспоминала об этом…
Появившись 14 октября в Белостоке, Эди застал там многих знакомых. Белосток – заштатный город, но в эти дни в нем очутились десятки музыкантов. Выбирай – не хочу. Начиналось создание новых коллективов, причем все они претендовали на статус государственных и республиканских. Первыми «в очереди» стояли оркестры Израиля Шаевича и Зигмунта Карасинского, за ними поспешал Ежи Петерсбурский, как всегда объединивший свои усилия с Генриком Гольдом. Новый оркестр собирал и бывший аранжировщик Гольда – Ежи Бельзацкий, пригласивший в свой коллектив Казимира Круковского в качестве конферансье. Круковский был весьма колоритной фигурой артистического мира Польши. Выпускник философского факультета Варшавского университета, кузен Юлиана Тувима, он еще в двадцатых стал выступать в известном кабаре