Филадельфия
What age can boast improvements like our own,
When men to gods, and idiots bards have grown?
…………………………………………………………
Dreams, clouds, or gaslight, all are made
At cheapest rate by Espy or a blade!
Oh wondrous age! whose glories far excel
All which romancers dream or fictions tell!
When monster banks can raise a monstrous panic,
And infants gain their growth by means galvanic!
Thus population, like the mania, speeds
O’er western wilds and noxious prairie meads.
New states are born, new stars our banner bless,
And struggling realms are caught like men at chess![26]
Глава 7[27]Американские Афины
«Филадельфия – это город, созданный для счастья», – писал в 1831 году нью-йоркский остроумец Натаниэль Уиллис. «Все хорошо обустроено и ухожено. Если и можно найти какой-либо недостаток, то это слишком высокий порядок и точность». Сами улицы, выстроенные в четкую сетку, воплощали в себе просвещенные ценности баланса, пропорций и рациональности, выраженные в Декларации независимости и Конституции, подписанных в Индепенденс-холле. Другие гражданские здания, включая Национальный банк, были построены в неоклассическом стиле с фризами и колоннами. Хорошо выметенные тротуары и аккуратные магазины выстроились вдоль улиц Уолнат, Честнат и Маркет, выходящих к докам Делавэра.
Как заметил поэт Джеймс Расселл Лоуэлл, американская культурная жизнь в первой половине девятнадцатого века представляла собой галактику, «разделенную на множество систем, каждая из которых вращалась вокруг своего Солнца». До 1800 года столицей страны являлась Филадельфия. В 1830-х годах она по-прежнему занимала лидирующие позиции в издательском и банковском деле, искусстве и науке, заслужив прозвище – общее со своим соперником Бостоном – «Афины Америки». Живопись и скульптура процветали в Пенсильванской академии изящных искусств, который стал домом для гравера Джона Сартейна и портретиста Томаса Салли. Здесь же располагался Американский музей Пила, где были представлены картины Чарльза Уилсона Пила, изображающие героев революции, а также образцы естественной истории, включая раскопанные им кости мастодонта.
В 1820-х годах экономика Филадельфии[28] перешла от торговли к производству. Стремясь повторить успех нью-йоркского Эри, филадельфийцы инвестировали в каналы, чтобы соединить западные просторы с Чесапикским заливом, проходящие через реки Шуилкилл, Саскуэханна и Делавэр – сеть, вскоре заполненную каменным антрацитовым углем, характерным для восточной Пенсильвании. К 1838 году здесь появилось больше паровых машин, чем в любом другом штате. Они приводили в движение пивоварни, мукомольные заводы, ковровые фабрики и железную промышленность.
Город гордился своими эгалитарными взглядами, восходящими к его основанию квакером Уильямом Пенном. Однако с ростом промышленного производства экономическое неравенство усилилось, а джексоновские призывы к нативистской неприязни к ирландским иммигрантам и свободным африканцам вылились в разрушительные бунты в 1830-х и 1840-х годах. Тем не менее город продолжал поддерживать регулярные контакты между механиками, учеными и политическими лидерами. Филадельфия стала домом для различных рабочих партий, а также американской базой для движения «механических институтов», которые предлагали ремесленникам обучение математическим и физическим принципам их профессий. В Институте Франклина, названном в честь его самого известного гражданина, рабочие сотрудничали с учеными и инвесторами в области механических усовершенствований.
В 1830-х и 1840-х годах Филадельфия являлась самым активным центром научных исследований в стране, ее единственным реальным конкурентом был Бостон. Также именно в этом городе Эдгар Аллан По проведет большую часть своей взрослой жизни. Обмен мнениями между журналистами, ремесленниками, учеными и предпринимателями стал фоном для некоторых из его самых потрясающих произведений.
Заботы выдающихся ученых, проводивших время в Филадельфии в те же годы, что и По, включая физиков Джозефа Генри и Александра Далласа Бейча, френолога Джорджа Комба, коллекционера черепов Сэмюэла Мортона, геолога и издателя Исаака Леа, были направлены в русло важнейших сил, действовавших в науке Америки эпохи антебеллума. Они противостояли формирующемуся напряжению – между концентрацией элиты и привлекательностью для народа, между национальной гордостью и зависимостью от европейских моделей, между твердолобым эмпиризмом и противоречивыми спекуляциями, – которое подогревало стремление к знаниям и питало воображение По.
Прибыв в Филадельфию, он должен был найти свой путь в городе, сформированном отличительными комбинациями науки и изобретений, которые создавали его современники.
Большой день Джозефа Генри
Джозеф Генри[29], профессор натурфилософии в Принстоне, предпочитал научную культуру Филадельфии нью-йоркской. «Я почти всегда возвращаюсь из Нью-Йорка разочарованным в науке, – признавался он другу. – Там, как мне кажется, я оказываюсь среди шарлатанов. Я испытываю отвращение к их претенциозности и раздражение от их общения. Как же изменились мои чувства по возвращении из города братской любви!!! Да, там живет зависть и соперничество, но также наука и ум. Кроме того, спекуляция и деньги – не единственные вещи, которые занимают их ум».
В ноябре 1834 года, пока По занимался своими первыми рассказами в Балтиморе, Генри, недавно назначенный профессор, нанес длительный визит в Филадельфию. Он прибыл из Трентона, осторожный, любопытный человек в костюме, жаждущий увидеть все, что могли предложить промышленные цеха и научные учреждения города.
Генри родился в Олбани. Он обладал решительными, строгими чертами лица и заслужил репутацию доходчивого лектора. Тем не менее, его правописание оставляло желать лучшего – один из многих признаков, которые он болезненно осознавал, свидетельствующих о его скромном происхождении и плохом образовании. Перед началом работы в Принстоне он был обездвижен «сомнениями и недоверием к себе». Как он признался много позже, его отец был пьяницей и умер молодым. Эта семейная тайна могла иметь какое-то отношение к его неуверенности в годе рождения – то ли 1797, то ли 1799 – и к его стремлению навести порядок в своем окружении и неустанно работать, чтобы доказать свою значимость.
Проучившись всего несколько лет в начальной школе, Генри стал подмастерьем у серебряных дел мастера. Недавно созданная Академия Олбани для молодых людей предложила ему стипендию. Помимо курсов по натурфилософии и химии он изучал «Американский журнал науки и искусства» Силлимана, чтобы ознакомиться с современным состоянием науки. Благодаря своей преданности делу он получил поддержку конгрессмена Стивена Ван Ренсселера, который нанял его в качестве репетитора. Он также давал частные уроки юному Генри Джеймсу-старшему, богатому ребенку, который стал последователем Сведенборга и воспитал умное потомство, включая романиста Генри и психолога Уильяма Джеймсов.
Академия Олбани наняла Джозефа Генри по окончании учебы. С целью подготовки в июне 1826 года он провел две недели в близлежащем Вест-Пойнте, впитывая научную культуру и подружившись с Робертом Хэйром, химиком из Пенсильванского университета, и Джоном Торри, химиком и геологом, который впоследствии будет работать в Принстоне и возглавит Нью-Йоркский лицей. Генри потрясла их демонстрация недавно открытой взаимосвязи между электричеством и магнетизмом.
Вернувшись в Олбани, Генри начал серию экспериментов по электромагнетизму. Обучение работе с металлом наделило его навыками создания и модификации экспериментальных приборов и проведения различных исследований. В конце концов он сделал потрясающие открытия, включая явление магнитной индукции: движение магнита вблизи проводника создает электрическую силу, достаточно мощную, чтобы привести в движение иглу и, в конечном итоге, двигатель (не зная о том, что Майкл Фарадей сделал то же самое открытие годом раньше в Лондоне и мог претендовать на приоритет).
Генри сконструировал электромагниты такой силы, что они могли извлекать железо из руды. Он построил мощную батарею и аппарат для передачи электрических импульсов по проводу – доказательство концепции, которую Сэмюэл Морзе применит в телеграфе. Однако, к своему собственному разочарованию, он столкнулся с трудностями при оформлении своих исследований и их публикации: как и в случае с магнитной индукцией, некоторые из его открытий были закреплены за другими исследователями, которые первыми опубликовали их в печати.
Научные достижения Генри, а также тот факт, что он производил впечатление надежного, вежливого и жаждущего одобрения человека, помогли ему получить должность в Принстоне. Бенджамин Силлиман ручался за его «интеллектуальную силу», «прекрасный характер» и «скромные и привлекательные манеры», а Торри был уверен, что Генри «будет стоять среди первых философов страны». Поселившись со своей женой Гарриет – как и По, Генри женился на своей двоюродной сестре, хотя Гарриет была младше него всего на десять лет, – он разработал курс натурфилософии. От «всей грязной работы в лаборатории» его освободил «цветной слуга» или «ассистент» Сэм Паркер, который помогал в строительстве, ремонте и демонстрации электрического оборудования Генри, включая получение гальванических разрядов. Студентами Генри были в основном будущие священники, многие из которых являлись выходцами с Юга. Он начинал свой курс, ссылаясь на полезность и религиозную значимость натурфилософии.
Среди тяжелых преподавательских обязанностей визит Генри в Филадельфию показался ему захватывающей переменой. Заглянув в книжный магазин Кэри и Лея[30], он приобрел книгу популяризатора науки Дионисия Ларднера. Затем он обратился к своему другу Сэмюэлю Лукенсу, который снабдил его научным оборудованием. В магазине приборостроителя Мейсона Генри впечатлил новый набор стандартных гирь. Он заглянул на лекции Роберта Хэйра по химии и купил билет на представление автоматов в Механическом зале на Честнат. Представление ему понравилось, однако никакой новой информации он не почерпнул.
Вечером в доме Уильяма Стрикленда, архитектора, возглавившего греческое возрождение Филадельфии, он посетил собрание научной элиты города, куда Генри впервые пригласил Джон Воган, библиотекарь и владелец легендарного винного погреба, которому Генри много лет спустя подарит Амонтильядо 1785 года. Там он услышал доклад геолога Генри Дарвина Роджерса об электрической машине, построенной лондонским физиком Чарльзом Уитстоном для измерения скорости света, «состоящей из бесконечного числа мельчайших искр, которые отделяются друг от друга под действием вращающегося зеркала».
Эти ослепительные встречи с научной и социальной элитой страны привели Генри к портному. «Я не совсем доволен внешним видом своего костюма, – писал он Гарриет после посещения Филадельфии, – и ради сохранения репутации должен постараться его улучшить».
Во время одной из экскурсий он встретился с Александром Далласом Бейчем, прадедом которого был Бенджамин Франклин, предшественник Генри в области электрических исследований. Бейч вернулся домой из Вест-Пойнта в 1827 году в возрасте двадцати одного года и собирался стать профессором натурфилософии в Пенсильванском университете. Он пригласил Генри к себе домой, показал ему «все свои эксперименты» и познакомил со своей женой Нэнси, «интересной маленькой леди, которая помогает ему во всех магнитных наблюдениях». Бейчи записывали ежедневное «отклонение» магнитных компасов от севера и их «наклон» к вертикальной плоскости. Их исследования были связаны с международным проектом по составлению карты магнитного поля Земли, названным позже «магнитным крестовым походом», за который выступал Александр фон Гумбольдт. Генри уже занимался изучением земного магнетизма и исследовал магнитные свойства северного сияния.
Бейч пригласил Генри присоединиться к нему в эксклюзивную группу «родственных душ, готовых обсуждать принципы или приложения науки» и применять их «на всем горизонте физических и механических исследований». Бейч считал, что американская наука сможет развиваться только в том случае, если ее наиболее выдающиеся исследователи объединят усилия, создадут и возглавят влиятельные институты. Среди других членов «клуба» были Джон Торри, Генри Дарвин Роджерс (названный своим свободомыслящим отцом в честь Эразма Дарвина, поэта-материалиста и натуралиста), который руководил геологическими исследованиями в Нью-Джерси и Пенсильвании, и Джеймс Эспи, который работал с Бейчем над паровыми двигателями и изучал бури.
Между Бейчем и Генри завязалась дружба на всю жизнь, определившая ход развития американской науки. В этом клубе хорошо подготовленных, высокомотивированных ученых Бейча называли «главным».
Амбиции Александра
Первый из девяти детей, Бейч был наделен «большими способностями и личным обаянием» и, как и Генри, оказался проклят беспутным отцом: Ричард Бейч-младший бросил жену и детей и уехал в Техас в 1836 году после того, как его отстранили от работы на национальной почте за нецелевое использование средств. Избежав грехов отца, Бейч привнес в свою работу высокое чувство долга. Он считал развитие науки неотделимым от укрепления нации. В своих университетских лекциях он восхищал студентов демонстрацией результатов своих исследований в области физики. Он вступил в известное Американское философское общество, но вскоре сосредоточил усилия на Институте Франклина, который был гораздо лучше оснащен: туда входили несколько лекторов, музей, выставки и «Экспериментальная лаборатория и мастерская». Бейч переориентировал его «на расширение, а не просто на распространение современной науки сегодняшнего».
Основанный в 1824 году, Институт Франклина стал главным вкладом Соединенных Штатов в движение за образование рабочих, которое началось с Андерсоновского института в Глазго. Джордж Биркбек перенес эту модель в Лондон, а в Париже ученые-инженеры Политехнической школы обучали рабочих в Консерватории искусств и ремесел. Бейч опубликовал более тридцати статей в журнале Института Франклина в период с 1829 по 1836 год, а также подготовил расширенное издание «Оптического трактата» Дэвида Брюстера – текста, из которого По черпал свои знания об оптических иллюзиях и волшебных фонарях.
Планы Бейча в отношении американской науки имели тесную связь с партией вигов – врагов Джексона – и их убеждением, что делами страны лучше всего управляет образованная, послушная элита. Как его и побудило действовать обучение в Вест-Пойнте, Бейч подошел к американской науке как к системе, которую необходимо проанализировать и улучшить. «Цель системы – скорее добиться единообразия во всех областях страны, чем внести новизну», – писал он, консультируя своего дядю, сенатора Джорджа Далласа, по плану реформирования американских мер и весов. При сохранении английских дюймов, футов, унций и фунтов, каждая мера, по его мнению, должна быть установлена «на независимых научных принципах» и «не должна быть полностью заимствована из-за границы».
Бейч стремился использовать науку в общественных и государственных целях. С ростом числа паровых машин часто происходили смертоносные взрывы. Начиная с 1830 года, Бейч вместе с Эспи и Хэйром возглавил комиссию по изучению конструкции и материалов для котлов, безопасных дымоходов и последствий быстрого повышения давления. Бейч добился выделения средств от министра финансов, что позволило ему возглавить «первый в Соединенных Штатах исследовательский проект, спонсируемый федеральным правительством». Ссылаясь на политику правительств Франции и Англии, Бейч настоял на введении обязательных федеральных правил для котлов, которые позже были внесены в закон Конгресса. Видение Бейча американской науки уже прояснилось: применение одобренных на международном уровне форм экспериментов, наблюдений и рассуждений к вопросам, представляющим общественный интерес, при поддержке и укреплении сильного и активного национального государства.
Главным среди сторонников Бейча был Николас Бидл, член АФО, написавший книгу о западном путешествии Льюиса и Кларка. Бидл родился в 1786 году и увлекался картографией, естественной историей, френологией и древнегреческим языком. Будучи директором Второго банка Соединенных Штатов и одним из ведущих вигов, он противостоял Эндрю Джексону в «банковской войне» начала 1830-х годов. Изображая банк как частный интерес, противостоящий воле народа, Джексон приказал изъять государственные средства и разместить их в «домашних банках» сторонников. Бидл возмущался: «Джексон считает, что раз он снимал скальпы с индейцев и сажал в тюрьму судей, он должен иметь отношение к банку». Бидл перестарался: чтобы показать важность банка, он ввел жесткие ограничения на кредитование, что в итоге укрепило позиции его противников и привело к прекращению действия устава в 1836 году.
Бидл продолжал активно участвовать в работе филадельфийских организаций и помог обеспечить Бейчу университетскую профессуру. Он являлся председателем правления Филадельфийского Колледжа Жирар[31], школы для белых сирот мужского пола, финансируемой Стивеном Жираром, абсурдно богатым банкиром. Закладывая краеугольный камень в 1833 году, Бидл восхвалял необходимость государственного образования в США: «В других странах необразованность и невежество – частная неудача, но в Америке – это общественное зло. Всеобщее равенство сил станет опасным, если оно позволит невежественной массе одержать победу численной силой над превосходящим интеллектом, которому она завидует». При поддержке Бидла в 1836 году Александр Бейч отказался от профессорской должности, чтобы стать первым президентом Колледжа Жирар.
Перед открытием школы попечители Жирара оплатили Бейчу поездку по Европе для изучения систем образования – точно так же, как Джозеф Генри путешествовал с целью приобретения инструментов и книг для своих курсов. Друзья встретились в Лондоне, где они общались с известными учеными. При содействии Чарльза Уитстона и Майкла Фарадея они продемонстрировали мощную батарею Генри, создавая искры из термоэлектрического тока: «Ура эксперименту янки!» – воскликнул Фарадей (по крайней мере, по словам одного из студентов Генри). Фарадей познакомил Генри с аппаратурой, используемой им в экспериментах, и показал ему большие батареи в подвале Королевского института, которые Хамфри Дэви соединил проводом с театром наверху, чтобы ошеломить зрителей электрическим светом.
Бейч без проблем вошел в состав Королевского общества: в этом помогли рекомендательные письма, свидетельствующие о его научных заслугах и знаменитом предке. Генри был рад, что научная репутация его опередила, хотя его беспокоили разговоры с «английскими леди», оспаривающими его поддержку рабства. «Они не понимают наши предрассудки в отношении афроамериканцев, – жаловался он, – и не видят, почему им нельзя получить все привилегии белого человека».
В Париже Бейч проникся симпатией к Франсуа Араго, астроному и секретарю Академии наук. Будучи близким доверенным лицом Гумбольдта, Араго использовал свой научный авторитет в Национальном собрании, чтобы выступать в поддержку рабочих и демократических реформ, а во время революции 1848 года возглавил законодательную кампанию за прекращение рабства во Франции и ее колониях. Генри не умел говорить по-французски и считал парижан – с их обедами на открытом воздухе, бутиками и садами с «мраморными статуями, во многих случаях совершенно обнаженными» – «жителями почти другой планеты».
Еще больший конфуз ждал его в Ливерпуле на собрании Британской научной ассоциации (БНА) в 1837 году. БНА была основана в 1831 году группой «джентльменов науки», куда входили Дэвид Брюстер, Чарльз Бэббидж и Уильям Уэвелл, под влиянием аналогичной немецкой организации, созданной Гумбольдтом и биологом Лоренцем Океном. Собираясь каждый год в разных городах, БНА собирала исследователей из всех областей естествознания для обсуждения результатов и создания дружеских связей.
Генри был счастлив, что его, наряду с немецким химиком Юстусом фон Либихом и швейцарским физиком Огюстом де ла Ривом, выделили как выдающегося иностранного участника. Но после его лекции о «внутренних усовершенствованиях» Америки в области железных дорог и каналов, в ходе которой он вспомнил о девятичасовом путешествии на пароходе по Гудзону из Нью-Йорка в Олбани, один из ведущих заседания «вскочил» и отрицал возможность такой высокой скорости.
Оппонент, Дионисий Ларднер – лондонский лектор по механике – привел весь зал в «состояние смятения». Когда коллега укорил Ларднера за неуважение к «джентльмену и иностранцу», Генри заявил, что не заслуживает особого отношения из-за того, что он иностранец. Истина и наука, по его мнению, не должны знать страны. Его благородные чувства были встречены аплодисментами.
Но даже через год после возвращения на родину эта история не оставила Генри равнодушным. Его раздражало «низкое мнение» европейцев об американской науке. Хотя он был рад теплому приему многих физиков, его европейское турне показало, какой путь предстоит пройти стране, прежде чем стать равной в науке на международной арене.
С целью борьбы с «великим предубеждением» против американской науки Генри все больше склонялся к планам Бейча по организации науки в национальном масштабе: «Я все больше склоняюсь к вашему мнению, что настоящие рабочие люди науки должны делать общее дело».
Бейч начал в Филадельфии. Когда он вернулся домой, Колледж Жирар все еще не был официально открыт. Бейч принял вторую должность суперинтенданта Центральной средней школы – еще один эксперимент в области государственного образования. Вскоре его ученики стали проводить астрономические наблюдения с помощью установленного им мощного телескопа, а также ежедневные наблюдения в магнитной обсерватории, созданной им на территории Колледжа Жирар в рамках гумбольдтианского «магнитного крестового похода».
Бейч также использовал свои политические связи, чтобы получить от штата Пенсильвания четыре тысячи долларов на термометры, барометры и дождемеры, которые были распространены по всему штату среди наблюдателей, отправлявших свои записи члену «клуба» Джеймсу Эспи, что сделало его первым в истории Америки государственным метеорологом. Бейч и его друзья все прочнее увязали в международных сетях наблюдателей за землей и небом.
Политические противники вынудили Бейча уйти с поста директора и Колледжа Жирар, и Центральной школы. Эти распри, вызванные враждебным отношением джексонианцев к финансируемому государством образованию, как никогда убедили его в необходимости «великой системы общественного образования, достойной покровительства и поддержки свободного и просвещенного народа», тесно интегрированной в хорошо финансируемую национальную программу научных исследований. Бейч вернулся в университет, выжидая, когда появится еще одна возможность реализовать свое видение национальной науки. И когда такая возможность появилась, он сразу же за нее ухватился.
Чтение черепов на публике
Генри и Бейч обнаружили одно огромное препятствие на пути к своим целям: они называли его шарлатанством. Издательства и лекционные залы, получавшие прибыль от таких диверсий, как «Лунная мистификация» или шахматиста Мельцеля, также освобождали место для патентованных лекарств, вечных двигателей, астрологической метеорологии и безумных теорий от археологии до зоологии.
Генри и Бейч были убеждены, что диковинные, непроверенные, часто намеренно провокационные заявления шарлатанов – фальсификаторов и мошенников – вытесняют работу серьезных ученых. Как писал Генри Уитстону: «В этой стране мы перегружены шарлатанством. Наши газеты пестрят фальсификацией, и каждый, кто может жечь фосфор и демонстрировать несколько экспериментов классу молодых леди, называется человеком науки». Вспоминая их европейское турне, он сказал Бейчу: «Шарлатанство нашей страны поразило меня гораздо больше, когда я только вернулся, чем раньше или даже сейчас. Я часто думал о вашем замечании, которое вы имели обыкновение высказывать, что мы должны подавить шарлатанство, иначе шарлатанство подавит науку».
Однако инструментов, необходимых для «подавления шарлатанства», остро не хватало. Американские публикации требовались для обеспечения приоритета: для того, чтобы открытия попали в печать и стало ясно, кто сделал их первым. Не меньший ущерб американским научным интересам наносило «отсутствие международного права копирования». Издатели могли «безнаказанно воровать» работы иностранных авторов, лишая американских писателей «надлежащей компенсации в деньгах и признании». Генри жаловался: «Я не могу написать для моего класса и классов других колледжей учебник, где бы я смог изложить собственные теории». Однако Генри считал, что Соединенные Штаты еще не готовы к такой общественной организации, как БНА: беспорядочное собрание «тех, кто называет себя учеными, закончится лишь нашим позором», говорил он.
Более того, выявление отличий между истинной наукой и беспорядочным «шарлатанством», представляло сложную задачу. Науку в основном доносили до публики – обычно за небольшую плату – популярные писатели и лекторы в библиотеках и других общественных залах. Некоторые из них действительно были обманщиками-шарлатанами, которых презирали Генри и Бейч. Но другие получили признание коллег как «настоящие рабочие люди на пути науки». В отличие от Бейча и Генри, эти ученые были готовы использовать возвышенную риторику, яркие и тактильные демонстрации, а также моральные и политические призывы, чтобы заинтересовать свою аудиторию. Они также не отказывались вызывать общественные споры и даже скандалы своими взглядами.
В конце декабря 1838 года – сразу после приезда Эдгара По – в город прибыла научная суперзвезда из Эдинбурга, Джордж Комб, чтобы прочитать лекции в Филадельфийском музее Пилса для сотен слушателей. Он занимался френологией[32], систематизированной в его книге-бестселлере «Строение человека». Этот уверенный в себе пресвитерианец, ученик Галла и Спарцхайма, являлся ведущим в англоязычном мире сторонником науки о шишках на голове. Он утверждал, что, анализируя свой характер и характер других людей, а также культивируя положительные эмоции, можно развить органы мозга, чтобы стать еще более добродетельным, разумным и продуктивным. Его лекции несли послание о самосовершенствовании, идеально подходящее для целеустремленной аудитории Филадельфии.
В Филадельфии Комб жаловался на американский обычай аплодировать ногами – гораздо более многочисленные зрители в зале над ним топали в знак признательности во время выступления афроамериканского композитора Фрэнка Джонсона и его группы. Еще одним неудобством стала задержка с прибытием его коллекции образцов голов и черепов, отправленных из Нью-Йорка. Комбу пришлось обходиться теми, что нашлись у филадельфийских коллег, включая краниолога Сэмюэла Мортона, который одолжил ему несколько черепов, и Николаса Бидла, одолжившего френологическую голову, купленную во время турне Франца Галла в 1802 году.
Во время своих лекций Комб умалчивал о том, что в опубликованном позже отчете о своем путешествии он назвал «раковой опухолью» рабства. Его поразило – как и «английских леди», которых Генри встретил в Лондоне, – что многие белые американцы из среднего класса воспринимали отмену рабства как опасную и экстремальную позицию. Например, в «респектабельной» прессе аболиционистов обвиняли в беспорядках 1838 года в Филадельфии, когда недавно открытый Пенсильванский зал Общества борьбы с рабством был сожжен сразу после открытия. В первые дни в зале проходили лекции по метеорологии Джеймса Эспи, хотя члены лектория «очень старались» дистанцироваться от любой позиции по рабству. После выступлений Уильяма Ллойда Гаррисона и Анджелины Гримке перед расово смешанной толпой, насчитывающей до трех тысяч человек, здание вспыхнуло. Прибывшие пожарные команды не дали пламени перекинуться на соседние здания, но при этом стояли в стороне, наблюдая, как рушится крыша.
Несмотря на возражения против рабства, Комб получил теплый прием у профессора медицины Сэмюэла Мортона. С помощью своего бывшего студента, врача из Алабамы Джосайи Нотта, а также международного расхитителя могил и самопровозглашенного «египтолога» Джорджа Глиддона, Мортон провел годы, собирая черепа со всего мира – с полей сражений, из гробниц и колониальных захватов. Он очищал и опорожнял их, наполнял картечью и семенами, чтобы измерить их объем, и составил рейтинг «вместимости черепа», который, по его мнению, мог соответствовать размеру мозга и интеллекту. Учитывая предубеждения Мортона, неудивительно, что черепа европейцев оказались на первом месте, а африканцев – на последнем. Отвратительная коллекция Мортона из сомнительных черепов и «этнологической науки» была позже использована в качестве эмпирического доказательства «естественной» основы рабства.
Во многих отношениях научные формы Комба и Мортона могли послужить основой для обвинений в шарлатанстве, поскольку они противоречили трезвому видению науки Бейча и Генри. Комб охотно добивался общественного признания и денег своими увлекательными лекциями. Френология, хотя и была принята многими (По считал, что она «обрела величие науки»), подвергалась многочисленным интерпретациям и преследовалась противниками. Фредерик Дуглас в конце концов воспользовался аргументами френологии, но упорно отделял эту науку от попыток Мортона и его коллег создать «этнологическую» теорию о существенных расовых различиях и иерархии.
И Комб, и Мортон с удовольствием брались за потенциально скандальные темы. Они стали известны не столько своей убежденностью в том, что характер и интеллект можно прочесть по черепам и произвольным расовым категориям (понятия, в значительной степени принятые за данность в эпоху «среднего расизма»), сколько своей защитой науки, свободной от чудес и божественного вмешательства. Оба отстаивали «униформистский» взгляд на природу, полагая, вместе с геологом Чарльзом Лайелем, что все природные явления – от подъема и спада уровня воды до движения планет и зачатков характера – управляются постоянными законами. Теологические доктрины могут помочь в решении моральных вопросов, но не нужны при работе с природными фактами.
Мортон использовал черепа для поддержки теории «полигенизма», основанной на мнении, будто различные расы являлись отдельными видами, созданными в разные моменты. Эта точка зрения прямо противоречила библейскому рассказу о едином акте творения. Исследователи, придерживающиеся Писания, сторонились теории Мортона, в то время как немецкий натуралист Фридрих Тидеман использовал те же краниологические методы для аргументации в пользу единства человеческого рода и против рабства. Полигенизм был напрямую оспорен в 1830-х и 1840-х годах в этнологических работах афроамериканских авторов Роберта Бенджамина Льюиса, Осии Истона и Джеймса У. К. Пеннингтона, которые основывали свои исторические оценки африканской цивилизации – и осуждение преступления рабства – на моногенетической версии сотворения мира.
Несмотря на намеки на теологическую погрешность, и Комб, и Мортон пользовались уважением исследователей всего мира как ученые мужи. Мортон был коллегой Бейча по университету и многолетним президентом Филадельфийской академии естественных наук. Потрясенный посещением «американской Голгофы» Мортона, швейцарский натуралист Луи Агассис высоко оценил «серию из шестисот черепов – в основном индейских – всех племен, которые сейчас населяют или ранее населяли Америку», как «стоящую путешествия в Америку». Впоследствии Агассис станет горячим сторонником полигенизма и науки о расах, а Бейч и Генри тепло примут его в свою клику элитных ученых. И несмотря на то, что Комб выступал против рабства, он напишет приложение к обзору расовой классификации Мортона «Crania Americana». В 1830-х и 40-х годах границы между легитимной наукой, политической провокацией и угодным толпе шарлатанством было очень трудно определить.
Наемный естествоиспытатель
Эдгар А. По приехал в Филадельфию в 1838 году. Будучи всего на три года моложе Бейча, он тоже вырос среди элиты своего города и получил прекрасное образование. Теперь, однако, он стал обедневшим аутсайдером – как и Генри в юности – и искал признания и стабильности. Его деятельность в Филадельфии будет тесно связана с работой Бейча и Генри. Все трое стремились поставить американскую интеллектуальную жизнь на стабильную и единую основу, чтобы она могла конкурировать с европейской. Поразительно, но первой публикацией По в Филадельфии – и самой продаваемой за всю его жизнь – оказался научный учебник.
Когда По приехал в Филадельфию вместе с Вирджинией и Марией Клемм, они «буквально страдали от недостатка пищи», живя «на хлебе и патоке в течение нескольких недель». На помощь им пришел друг По Джеймс Педдер, занимавший хорошую должность на сахарном заводе, очищая сырье, доставляемое с карибских невольничьих островов – его дочери, Бесси и Энн, приехали с подарками для Сисси и Мадди. Педдер также работал редактором журнала The Farmers’ Cabinet, публиковавшего методы улучшения почвы и выращивания урожая – практичного, коммерчески ориентированного издания, где сообщалось и обсуждалось многое из естественных наук той эпохи. Педдер изучал свекловичную промышленность во Франции и планировал ввести свекловичный сахар в Штатах.
Педдер помог Эдгару По найти подработку: его старые друзья в Балтиморе, Натан Брукс и Джозеф Снодграсс, публиковали его статьи в «Американском музее науки, литературы и искусства». Надеясь получить государственную должность, в июле 1838 года По написал романисту Джеймсу Кирку Полдингу, который стал военно-морским министром Ван Бюрена. Он надеялся «получить самую неважную должность клерка в вашем распоряжении – любую, морскую или сухопутную». Увы, удача ему не улыбнулась.
К сентябрю 1838 года семья По переехала в небольшой дом на Локуст-стрит, с садом, подходящим для домашнего олененка, которого друг предложил в подарок Вирджинии: «Она хочет, чтобы я поблагодарил вас от всего сердца, – но, к несчастью, я не могу указать способ передачи». Ему пришлось довольствоваться тем, что он представил, как «малыш <…> щиплет траву перед нашими окнами». Педдер предложил более полезный подарок: знакомство с естествоиспытателем, нуждающимся в помощи писателя.
Томас Уайатт, лектор и школьный учитель из Делавэра, опубликовал в издательстве Harper & Brothers большой учебник по конхиологии – классификации раковин моллюсков. Учебник Уайатта опирался на предыдущие работы французских биологов Ламарка и Бленвиля. Ему также помогал Исаак Леа, издатель и натуралист из Филадельфии.
В 1830-х годах геология оставалась одной из самых популярных отраслей науки, и не в последнюю очередь из-за растущего промышленного значения угля. Геология и конхиология были тесно связаны: знание того, какие раковины и камни сочетаются друг с другом, позволяло выстраивать геологические пласты как последовательные главы долгой истории Земли. Исаак Леа, чья страсть к естественным наукам подогревалась дружбой с геологом Ларднером Вануксемом, писал, что геология и конхиология, «родственная ей наука», открывают «предметы наивысшей важности, доскональное знание нашей космогонии», или происхождения Вселенной. Более радикально настроенный поэт и натуралист Эразм Дарвин взял за символ своей семьи фразу econchis omnia – все из раковин.
У Леа открылись глаза на чудо творения, когда он впервые осмотрел ящик с раковинами из Китая и Огайо: он не знал, «как жили раньше на Божьей земле». Леа опубликовал «Описание шести новых видов рода Unio» – раковин пресноводных мидий – для Американского философского общества и стал, наряду с Сэмюэлом Мортоном, одним из ведущих деятелей Академии естественных наук Филадельфии, основанной в 1812 году как менее формальное и более инклюзивное научное общество, чем патрицианская АФО.
В 1832 году, как и многие американцы его поколения, углубленно изучавшие научные темы, Леа отправился в путешествие по Европе. Он присутствовал на втором заседании БНО. Как Бейч и Генри четыре года спустя, он встретился с Фарадеем, Брюстером и Бэббиджем. Геолог «Бриджуотерских трактатов» Уильям Бакленд сказал ему, что «процветание Англии основано на ее угольных шахтах» и «после их истощения она вернется к своему первоначальному варварству». Когда Бакленд насмехался над мизерными запасами угля в Америке, Леа развернул геологические карты, чтобы продемонстрировать «практически неограниченное количество антрацита и битуминозного угля в Северной Америке» – обещание превзойти англичан в богатстве и цивилизации (и угольном дыме).
В Париже Леа получил доступ к библиотеке легендарного натуралиста Кювье. Он приобрел часть коллекции раковин Ламарка и познакомился с анатомами Сада растений – Бленвилем, Жоффруа Сент-Илером, Феррусаком, – которые переклассифицировали раковины Unio в музее в соответствии с системой Леа. По возвращении Леа опубликовал большой фолиант с полноцветными гравюрами «Наблюдения за гением Unio».
Томас Уайатт использовал классификацию Леа в своем учебнике конхиологии, объединив ее с классификацией Бленвиля и Ламарка, чтобы составить более полный обзор всех известных раковин. Однако, когда Уайатт читал лекции, его книга оказалась слишком большой и дорогой для слушателей, среди которых присутствовало много женщин и детей. Он нуждался в более удобном и доступном томе, но не мог опубликовать подобную работу, не разозлив своего издателя, могущественную компанию Harper & Brothers. Ему нужно было новое издание: более короткое, дешевое и подписанное именем другого автора.
И вот тогда появился По, недавно прибывший и жаждущий работы. Благодаря «Пиму» и его рецензиям в Southern Literary Messenger, у Эдгара появился опыт работы с научными темами. Свободно владея французским языком, он мог работать с соответствующими томами Кювье, Ламарка, Бленвиля и Жоффруа Сент-Илера, доступными для ознакомления в Библиотечной компании на Локуст-стрит – благородном помещении, над которым возвышался гигантский бюст Афины.
Опубликованная в 1839 году «Первая книга конхиолога» Эдгара А. По[33] стала тонкой, портативной и недорогой версией, с несколькими страницами гравированных раковин. Предисловие и введение были взяты из книги Уайатта и «Элементов конхиологии» Томаса Брауна, которые открыто признавали свои долги перед французскими предшественниками. Хотя позже острословы обвинили По в плагиате, все «новые» элементы естественной истории так или иначе зависели от более ранних систем, которые, в свою очередь, являлись продуктом огромного коллективного и в основном анонимного труда наблюдателей, коллекционеров и таксономистов по всему миру. В своем предисловии По поблагодарил Исаака Леа за его «ценные общественные труды» и за «личную помощь» в подготовке книги.
Эдгар По внес важные усовершенствования. Биолог Стивен Джей Гулд отметил в книге «прогрессивное, даже новаторское расположение материала»: труд Брауна следовал порядку описания Ламарка, представляя раковины по убыванию от тех, которые считались наиболее новыми к более низким, более «примитивным» типам, однако По принял более широко распространенную традицию, восходя от низших к высшим.
Подзаголовок книги «Система панцирной малакологии» возвестил о более значительном достижении. Малакология (взятая от греческого слова, означающего «мягкий») – это изучение маленьких, мягких существ. «Панцирный» означает «имеющий раковину». «Предыдущие работы по конхиологии, – писал По, – представляются любому ученому человеку весьма несовершенными, поскольку взаимоотношения животного и раковины, их зависимость друг от друга, являются принципиально важным моментом при изучении любого из них». Он не видел «никаких веских причин, почему книга по конхиологии, используя общепринятый термин, не может быть малакологической». Вместо изучения руин, оставленных мертвыми существами, По описывал как раковины, так и их склизких обитателей, поднимая конхиологию «от искусственного описания к интегративной биологии». Книга По оказалась не только короче и дешевле, но и более полной и включала новшества, превосходящие ее предшественников.
В отличие от Уайатта, По, как и Исаак Леа, также включал в свои произведения естественные богословские размышления: «Для правильного и хорошо настроенного ума не существует такой части творений Создателя, которая не предоставляла бы материал для внимательного и приятного исследования». Он цитировал немецкого натуралиста Карла Бергмана, который писал, что раковины – это «медали Творения», долговечные записи Божьего замысла.
Первое издание было распродано. Второе, опубликованное в том же году, включало «недавно открытые американские виды» с пометкой, что эта работа принята несколькими школами. За три издания книга разошлась бо́льшим тиражом, чем любая другая, опубликованная По за всю его жизнь. Она принесла ему не менее пятидесяти долларов, что позволило прокормиться. Кроме того, она помогла заключить важнейший контракт с Исааком Леа, чье издательство в Филадельфии напечатает первый сборник рассказов По. А успех «Первой книги конхиолога» послужил ему настоящим поводом для гордости.
Помимо трех поэтических сборников, в возрасте тридцати лет По стал автором двух совершенно разных книг: «Повести о приключениях Артура Гордона Пима», игривого, сенсационного, таинственного рассказа, полного эмпирических деталей и психологических прозрений, но осужденный как «попытка надуть публику», и «Первой книги конхиолога», широко читаемого научного учебника, дополняющего лучшие исследования того времени и распространяющего рациональную классификацию на значительную область природы.
В Филадельфии неимоверный общественный голод на развлекательные новинки сопровождался проектами по стандартизации знаний и запрету спекуляций шарлатанов. Находясь на пересечении этих двух выдающихся течений, По находился в своей стихии.