Сэмюэл БатлерЕдгин, или По ту сторону гор
Всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо.
I. Пустынные земли
Надеюсь, читатель простит, что я не стану рассказывать ни о моем прошлом, ни о тех обстоятельствах, которые вынудили меня покинуть родную страну: ему это наскучит, а мне причинит боль. Достаточно сказать, что я покинул дом с намерением отправиться в одну из новых колоний и там либо получить в пользование, либо даже приобрести на пустующих землях короны участок, пригодный для разведения овец или крупного рогатого скота, благодаря чему, думалось мне, я смогу поправить свое положение гораздо быстрее, чем в Англии.
Из дальнейшего будет видно, что я не преуспел и что, сколько бы ни встречалось на пути нового и необычного, не сумел извлечь из этих встреч финансовой выгоды.
Истина в том, что я совершил открытие, которое, если б я первым смог извлечь из него прибыль, принесло бы мне вознаграждение, в денежном выражении не поддающееся учету, и обеспечило бы мне положение, какое со времен сотворения мира было достигнуто не более чем 15 или 16 лицами. Но для этой цели мне необходимо располагать значительной суммой, и я не вижу иного способа ее раздобыть, кроме как заинтересовав публику моей историей и побудив щедрых даятелей откликнуться на призыв и оказать мне содействие. С этой надеждой предаю я гласности мои приключения, хотя и с неохотой, ибо опасаюсь, что история моя будет подвергнута сомнению, ежели я изложу ее не во всех деталях; и все же я не рискую рассказывать всё, дабы конкуренты, располагающие средствами, меня не опередили. Я предпочитаю рисковать тем, что в правдивости моей усомнятся, риску быть упрежденным, и умалчиваю как о том, куда я держал путь, покинув Англию, так и о пункте, откуда берет начало наиболее сложная и трудная часть путешествия.
Утешает меня прежде всего то, что правда убедительна сама по себе и моя история будет внушать доверие в силу подлинности, каковая и послужит порукой ее неложности в глазах читателя. Никто из тех, кто сам честен, не усомнится в моей честности.
Я достиг пункта назначения в один из последних месяцев 1868 года, но остерегусь называть стоявшее там время года, дабы читатель не сообразил, в каком я оказался полушарии. Колония за более чем 8 или даже 9 лет была все еще мало обжита и исследована даже самыми предприимчивыми из поселенцев, а до того являлась и вовсе необитаемой, если не принимать в расчет нескольких племен дикарей, селившихся по преимуществу на побережье. Часть страны, известная европейцам, состояла из береговой полосы, имевшей протяженность примерно 800 миль (и располагавшей тремя или четырьмя хорошими гаванями), и местности, простиравшейся от этой полосы вглубь суши на расстояние от 200 до 300 миль — вплоть до отрогов чрезвычайно высокой горной цепи, издалека видимой с равнины и покрытой вечными снегами. К северу и к югу от описанной территории морской берег также был хорошо разведан, но в обоих направлениях на протяжении 500 миль не имелось ни единой удобной гавани, а горы, круто спускавшиеся почти к самому морю, были покрыты густым лесом, так что селиться в этих местах никому и в голову не приходило.
С упомянутым равнинным куском территории дело обстояло совершенно иначе. Гаваней тут было достаточно; местность — лесистая, но леса не слишком густые; условия для занятий сельским хозяйством — отличные; и, прежде всего, здесь были лучшие в мире луга — миллионы акров земли, поросшей прекраснейшей травой и как нельзя лучше подходящей для разведения любых пород овец и коров. Климат тут был умеренный и очень здоровый; дикие звери не водились вовсе, а туземцы не представляли опасности, ибо были немногочисленны и отличались мирным нравом и разумным поведением.
Легко понять, что едва европейцы ступили ногой на эту территорию, они не замедлили воспользоваться замечательными ее свойствами к вящей своей выгоде. Завезли овец и коров, и те расплодились с быстротой необычайной; земля пошла нарасхват — кто из поселенцев взял 50 000, а кто и 100 000 акров — один за другим продвигались они вглубь страны, пока, спустя считанные годы, не осталось ни одного свободного акра между морем и передней линией гор, и фермы, либо для разведения овец, либо для крупного рогатого скота, не рассыпались на расстоянии 20–30 миль друг от друга по лицу этой земли на всем ее протяжении. На время ближние горные отроги задержали прилив скваттеров; считалось, что слишком много снега лежит на них в течение слишком многих месяцев в году, что овцы могут заблудиться в горах и пасти их при таком рельефе местности окажется слишком трудно, что затраты, необходимые, чтобы доставить шерсть на борт корабля, будут съедать весь доход, что трава тут слишком жесткая и кислая для овец; однако один за другим, поселенцы решались на эксперимент — и чудо что за результаты давали эти попытки. Люди забирались все дальше в горы и по ту сторону передней их цепи обнаружили весьма обширную долину, простиравшуюся между нею и следующей, куда более высокой цепью, хотя даже и она еще не была высочайшей — высочайшей была та, величественная и заснеженная, которую издалека можно было видеть с равнины. Эта вторая цепь, похоже, означала крайний предел пастушеского края; и здесь-то, на маленькой, недавно устроенной ферме, и был я принят сперва временно, подсобником, а вскорости и на постоянную работу. Мне тогда сравнялось 22 года.
Я наслаждался и самой страной, и тамошним образом жизни. Ежедневная работа состояла в том, чтобы взбираться на вершину горы, а затем спускаться по уступам вниз, на равнину, по пути убеждаясь, что ни одна овца не пересекла положенных ей для пастьбы пределов. Мне надлежало надзирать за овцами, не обязательно постоянно находясь рядом и не сгоняя их в стадо — достаточно было приглядывать, удовлетворяясь тем, что ничего худого с ними не происходит: задача не слишком сложная, ибо их число не превышало 800; а поскольку там сплошь были самки, чья жизнь сводилась к тому, чтобы кормиться, ягниться и пестовать потомство, вели они себя спокойно.
Немалое число из них я научился распознавать — к примеру, двух-трех черных, пару черных ягнят и еще несколько других, обладающих отличительными признаками, благодаря которым я мог выделить их в общей массе. Я старался разглядеть, на месте ли эти знакомцы, и если все они были тут и стадо в целом выглядело достаточно большим, я мог быть уверен, что всё в порядке. Поразительно, до чего быстро глаз научается замечать, что в стаде в 200–300 голов недостает каких-нибудь двух десятков. В моем распоряжении были подзорная труба и собака; с собой я брал хлеб, мясо и табак. Я выступал на рассвете, и уже близилась ночь, когда обход завершался, ибо гора, на которую мне приходилось взбираться, была очень высока. Зимой ее покрывал снег, и отпадала надобность следить за овцами сверху. Заметив помет или ведущие вниз по склону следы на противоположной стороне горы (там была долина с ручьем — узкий и длинный горный проход), мне полагалось двинуться по следам и отыскать заблудших; но я ни разу не видел ничего подобного — овцы всегда спускались вниз по своему склону, отчасти в силу привычки, отчасти потому, что именно на нем было изобилие корма: прошлогоднюю траву на пастбище выжгли ранней весной, как раз перед тем, как я там появился, и теперь пажить радовала глаз густой и яркой зеленью, обратный же склон никто не выжигал, и он зарос жестким бурьяном.
Жизнь у меня была однообразная, но для здоровья очень полезная. Страна была грандиозна — грандиозней трудно и вообразить. Как часто сидел я на склоне, глядя на волнистую линию холмов, на две белые крапинки в отдалении — фермерские домики; на задах виднелся маленький квадрат сада; чуть выше — ярко-зеленое пятно: огороженный участок, засеянный овсом; далее, в низине — загоны и сараи для стрижки овец. Я как будто наблюдал через подзорную трубу, но с обратной стороны — настолько чист был пронизанный светом воздух; казалось, это не реальная местность, а колоссальный макет или карта. Там, где холмы сводили на нет, начиналась равнина и тянулась вплоть до реки, на дальнем берегу которой высились уже другие горы, покрытые снегом, с зимы до сих пор не растаявшим; выше по реке, которая текла, делая множество излучин, по долине, достигавшей в ширину мили две, не меньше, виднелась вторая громадная горная цепь, и можно было различить узкое ущелье, прячась в котором, река скрывалась из виду. Я знал, что за этой цепью есть еще одна горная гряда; но за исключением одного места около самой вершины моей горы никакую часть ее ниоткуда не было видно; с этой же точки я всякий раз, когда погода была безоблачной, мог видеть отстоящий от меня на многие мили одинокий, покрытый снегами пик, который высотой мог поспорить с любой горой на свете. Никогда не забыть мне чувство одиночества, ощущение полной затерянности, какое испытывал я при лицезрении этой перспективы — лишь маленькие усадебные строения вдалеке давали знать о присутствии в мире чего-то человеческого, рукотворного; незабываема обширность этих гор и равнины, реки и неба; незабываемы изумительные атмосферные эффекты: иногда горы казались черными на фоне белого неба, а иногда, после холодов, наоборот — белыми на фоне черного неба, иногда они были видимы в разрывах или сквозь кружение облаков — а иногда, и это было самое лучшее, я взбирался на гору в тумане, а потом поднимался выше уровня его пелены; восходя всё выше, я глядел вниз, на море белизны, которую пронизывали бесчисленные горные вершины, казавшиеся островами.
Сейчас, с пером в руке, я вновь переношусь туда; в воображении я снова вижу холмы предгорий, фермерские домики, равнину и русло реки — ложе стремительного потока, оглашающего пустынный край издалека слышным ревом. О, до чего же всё это чудесно, поистине чудесно! — сколь торжествен безлюдный ландшафт, осеняемый плывущими в вышине печальными серыми облаками и погруженный в безмолвие, нарушаемое лишь блеянием ягненка, заблудившегося на склоне и зовущего на помощь так жалобно, что кажется, будто маленькое его сердечко вот-вот разорвется от горя. Тут появляется старая овца, тощая и чахлая, с грубым хриплым голосом и неказистой внешностью, на рысях покинувшая соблазнительное пастбище; она обследует один за другим овражки и ложки, замирает, задрав голову, и вслушивается, желая понять, с какой стороны доносятся отдаленные скорбные вопли, и откликнуться на них. Вот овца и ягненок видят друг друга и кидаются один другому навстречу. Оба они ошиблись: овца не матка этого ягненка, они не только не близкая, но даже не дальняя родня, и расстаются, одинаково равнодушные. Каждому надо блеять погромче и продолжать скитания; пусть повезет обоим, и найдут они тех, кого ищут, до наступления ночи. Но это лишь грезы; надо возвращаться к рассказу.