Единственный поступок

— Киозимо норио се! — в медово вкрадчивом голосе радиодиктора истаял непрочный утренний сон Кунио Асами. Он отбросил легкое одеяло, раздвинул зеленый марлевый полог и вскочил с матраса. Солнечный свет, проникавший в щели сударэ, привычно испещрил полосами его спальное кимоно. Душевная боль, не отпускавшая его со смерти сестры, отстала почти на целую минуту. Он успел потянуться, присесть, хрустнув коленями, выпрямиться, и лишь тогда боль привычно заполнила грудь. В роковой день Хиросимы Мицуэ было три года, всю последующую жизнь она прожила словно под топором. Впрочем, по ней этого нельзя было сказать, настолько легкой и радостной казалась ее открытая душа. Мицуэ жила так, будто ей ничего не грозило. Она лишь старательно начесывала по утрам густые, гладкие волосы на черный струп изуродованного виска. Под топором жила мать, теперь Кунио не сомневался, что мать все время ждала беды, у нее были стеклянные глаза: блестящие и неподвижные. Но нет, и Мицуэ чего-то ждала. Она не вышла замуж, хотя ей не раз делали предложение, она наотрез отказалась поменять Хиросиму на другой город, хотя Кунио звал ее сперва в Киото, затем в Иокогаму, да и мать настаивала на переезде. Нет, подобно всем отмеченным печатью дьявола, она держалась за Хиросиму; здесь не требовалось никаких объяснений, никто ни о чем не спрашивал, здесь заранее было списано все: странности, отчаяние, неполноценность, душевная...

Читать дальше