Эта память разделила одного человека на Момону и Симону. Первая осталась в моей душе, а вторая… вторая рядом многие годы – и до моего успеха, и при нем. Первая была словно моей собственной половинкой, вторая завидовала и пользовалась моим успехом, как рыба-прилипала. Первая поддерживала меня хотя бы одним своим существованием, вторая беззастенчиво обирала (мне не жалко, совсем не жалко!) и обливала грязью за глаза. Эту вторую ненавидели все мои друзья, и только я верила, что в ней живет та, первая.
Нужно прожить большую и трудную жизнь, чтобы понять, что не было первой и второй, была только вторая, которая действительно считала, что судьба несправедливо обошлась с ней, дав мне больше певческого таланта, а потому я должна всю жизнь платить ей. Я платила…
Но теперь я зову ее Симоной, пусть Момона так и живет только в моей памяти, ее не стоит трогать, должно же быть и у меня в прошлом что-то хорошее.
К этому времени Симона, забыв о моей «неспособности» зарабатывать деньги и основательно потеряв свою собственную гибкость, просто прилипла ко мне. Дело в том, что ей вообще нечем было зарабатывать, кроме собственного тела. Но она, как и я, мала ростом, тоща и непривлекательна внешне, да и в «жрицы любви» не спешила. Работать где-то постоянно «сестричка» тоже не умела, она привыкла к свободе улицы. Но улица могла прокормить гимнаста Гассиона с его дочуркой, но никак не Симону Берто, зрителей на улице мало интересовала девушка, умевшая крутить сальто.
Зато я пела. Причем я уже прошла школу пения в казармах, куда мы ходили выступать сначала с отцом, а потом с парой – Раймоном и Розали. Мы знали подходящие песенки, изучили непритязательные вкусы публики, я научилась играть на банджо и губной гармошке, хотя на гармошке мне не нравилось и это мешало, а банджо сильно отвлекало.
Знаешь, когда на улице поешь перед зрителями песни о любви и страданиях и при этом подыгрываешь себе, слушают внимательно. Однако стоит затихнуть голосу и струнам, как публики след простыл, то есть нужно успеть собрать деньги, пока звучит песня, иначе хороших заработков не будет. Это означает, что выступать нужно вдвоем, да и без сбора денег вдвоем надежней: напарница поможет, поддержит, подстрахует.
В каждом деле есть свои тонкости, я знаток улиц и артистических заработков на них. В любом дворе, на любом перекрестке я сразу скажу, сколько можно заработать там за час. Когда сейчас вижу уличных артистов, хотя это бывает очень редко, им не позволяют петь или крутить сальто, мгновенно понимаю, на что человек годен. Знаешь, бывало, когда я подходила и пела вместе с такой девушкой. Дважды меня просто… прогоняли, считая конкуренткой, но чаще узнавали и деньги бросали щедро.
Один раз за такой «концерт» я заработала столько, сколько раньше получала за неделю. Девушка, которой я помогала петь и отдала всю выручку, была счастлива. Правда, пришлось посоветовать ей сменить репертуар или перестать петь вообще, голоса у бедолаги не было. Я пригласила ее работать и жить у себя, но, когда она пришла, Симона прогнала конкурентку прочь. Она вообще очень ревниво относилась ко всем, кто крутился вокруг меня.
О девушке я узнала много позже, снова случайно встретив на улице, только теперь… выбрасывающей своего новорожденного малыша в мусорный бак! Да-да, было и такое. Глупышка, видно, родила от кого-то и решила оставить ребенка у помойки в надежде, что его подберут добрые люди. Меня полоснул по сердцу взгляд светло-голубых глаз. Не сразу вспомнила, где уже видела такие, а потом бросилась догонять.
Я дала ей чек на большую сумму денег, которых было бы достаточно, чтобы жить, пока младенец не подрастет, не знаю, что сделала эта глупышка, надеюсь, не просадила деньги в пивной и не отдала малыша кому-то. Если честно, вчерашней бездомной очень трудно с толком потратить большую сумму, этому тоже нужно учиться. Но когда я предложила в случае необходимости прийти в мой дом, она фыркнула:
– Уже приходила, мадам! Меня прогнали, как шелудивую собаку.
– Кто?!
– Откуда я знаю, ваша помощница…
По описанию я поняла, что это была Симона.
Симона ревновала меня всегда, ко всем и ко всему. Глупо, но она даже радовалась, что я по утрам была не в состоянии петь нормально. Не знаю, может, потому, что родилась ночью, может, еще почему, но мне действительно легче во второй половине дня или ночью, по утрам я безвольная и бессильная. Симона наоборот, она утром свежа и бодра, а ближе к полуночи клюет носом, словно старая карга. Она моложе меня, но пыталась и здесь дать понять, что без нее я никуда. Пришлось предложить… несколько дней попеть по очереди.
Выглядело это так. Мне просто надоело ворчание Симоны, что я ни на что не годна, что она вынуждена и петь, и играть, и деньги собирать. Эта дурочка была убеждена, что поет не хуже меня.
– Хорошо, давай будем петь по очереди.
– Как это?
– Сегодня ты, а я собираю деньги, завтра наоборот.
Самоуверенная Симона согласилась. Я тоже была самоуверенной, иначе на улице не проживешь, но всегда готова признать, что не могу крутить сальто, как она, играю на банджо хуже, но пою-то лучше!
Симона вполне привычно начала день, заработала первые франки, мы смогли сходить позавтракать. Обычно после этого петь начинала я и продолжала уже до позднего вечера. Но на сей раз продолжила Симона. У нас уже были постоянные слушатели даже из числа полицейских! Они немного подождали, надеясь, что петь начну я, но я только играла.
– Эй, малышка, спой нам «Шаланду».
Я пожимала плечами, показывая на горло, дескать, не могу.
Симона пела заказанную «Шаланду», однако деньги собирать было не с кого, зрители расходились еще до окончания песни. Так повторялось на одной улице за другой. Еще часа через три Симона просто охрипла, и мы ушли домой. Заработка не хватило даже на обед.
– Это потому, что я пела с самого утра.
– Хорошо, завтра я наверстаю упущенное.
На следующий день я действительно пела с удвоенным чувством и напором. Мы заработали больше обычного, но десять франков я положила в карман.
– Это что? – в голове Симоны звучала уже не просто ревность, а настоящая обида, обычно мы делили деньги поровну или тратили вместе.
– Это на завтрак, чтобы тебе не пришлось петь с самого утра. Поедим, и начнешь с обеда.
До сих пор помню, как вытянулось лицо моей названой сестры.
– А ты завтра петь не будешь?
– Завтра твой день.
– Но, Эдит…
– Мы же договорились?
На следующий день заработок был никудышным, мы ужинали хлебом и на завтрак отложить не смогли.
– Я буду петь с утра, пока ты придешь в себя.
– Нет, не нужно, я справлюсь сама.
Я заставила себя встряхнуться и пела с самого утра. Конечно, это тяжело, но уже через час у нас был завтрак. Дальше все пошло как обычно – я пела, Симона собирала деньги. У нас снова было на что обедать и ужинать. Симона рассказывала журналистам, что зачастую нам не на что было завтракать и она вынуждена была драть горло по утрам, чтобы заработать на кофе с булкой. Это неправда, да, мы были похожи на нищих, редко мылись, потому что в нашей комнатухе вовсе не было воды, наша одежда больше подходила для мусорного бака, чем для носки, но бывало, в день мы зарабатывали по триста франков, это большая сумма для двух не обремененных семьей девушек. На эти деньги можно было одеться и вымыться, но мы предпочитали потратить все на ресторан.
Удивительно, но нас в таковые пускали; конечно, не в богатых районах Парижа, в шестнадцатом округе нас и к ресторану не подпустили бы, но все равно. Мы просаживали деньги, на которые спокойно могли бы жить несколько дней, если экономно. Жить, не выходя для выступлений на улицу, понимаешь, но стремление петь каждый день выше наших, во всяком случае моих, сил. Даже если не платили, я бы все равно пела.
Это болезнь, Тео, которой ты, к сожалению, не заражен. Но если видеть глаза слушателей, а когда зал большой, свет софитов яркий и глаз не видно, то просто ощущать присутствие слушателей, слышать аплодисменты жизненно важно, значит, ты болен этой болезнью. Я больна, заразилась в восьмилетнем возрасте, впервые услышав аплодисменты в свою честь, и больна до сих пор, причем болезнь усиливается. Тебе не понять, когда каждый выход к публике словно первое свидание, когда тебе непременно нужно завоевать ее, а для этого ты делаешь все, на что способна.
Это верно, если я не сумею завоевать сердца тех, кто сидит в зале, они больше никогда не придут на мой концерт, как бы меня ни расхваливали газеты или радио:
– Эта Пиаф? Нет, я слышал ее…
Действительно первое свидание, которое определяет, будешь ли ты симпатична и желанна каждому из сидящих в зале в следующий раз. Именно поэтому я говорю, что не пою для всех, я пою для каждого. Для всех – это «Марсельеза», потому что гимн, потому что символ Франции. А песни о любви для каждого, для каждой, так, словно они единственные во всем зале. Только тогда зал встанет не из-за «Марсельезы», а по велению души. Знаешь, я очень люблю «Марсельезу», но горжусь, когда после «Милорда» мне аплодируют стоя.
Знаешь, чего мне все время не хватает? Свободы. Да, я была нищей на улицах Парижа, но нищей только в смысле отсутствия звонких монет в дырявых карманах, хорошего жилья и новой одежды. Зато я была богата Свободой! Именно так – с большой буквы и даже большими буквами. Хотела – пела, не хотела – оставалась лежать на тощем матрасе голодной.
Мы работали только ради пропитания, собирали брошенные монетки, тут же покупали на них еду, не заботясь, останется ли что-то на завтра. Завтра снова заработаем. Еда из консервных банок, мытье изредка, старая, часто рваная одежда, которую не стирали – когда слишком изнашивалась, просто выбрасывали, подбирая в мусорных баках другую, чуть менее рваную. Я даже не представляла, что одежду нужно стирать. Зачем?
Новая одежда? Конечно, я видела женщин, мужчин, детей в красивой, новой одежде, видела витрины магазинов с разряженными манекенами, видела дорогие украшения, но для меня куда важнее были аплодисменты, которые слышались вокруг. «Малышка Эдит, спой еще вот эту песню!»… «Еще эту…»…