Однажды на улице я встретила Малыша Луи. Он смотрел на меня во все глаза, словно увидел самую красивую девушку на свете. Малыш Луи взял меня за руку и повел с собой в никуда. Я пошла. Я жила в мире, где от предложения любого мужчины не отказываются; честно говоря, мне даже в голову не пришло отказаться.
Мы снимали крошечную конуру в затхлой гостинице, но я ничего другого в жизни не видела; конечно, у «мамы Тины» было почти нормальное жилье, но ведь я-то в то время была почти слепой. Мне казалось вполне нормальным спать на матрасе, поставленном на кирпичи, есть из консервных банок и не мыться.
Малыш Луи был очень заботливым, он работал разносчиком в магазине и исхитрялся то и дело что-то приносить с работы, так у нас появились тарелки, вилки, еще какая-то ерунда из домашнего скарба. Луи казалось, что я должна бы старательно обихаживать наш «дом», он ждал, что я стану хорошей хозяйкой, буду стирать, готовить еду, рукодельничать…
Но это не для меня, я уличная девчонка, из всей домашней работы мне нравилось и до сих пор нравится только одно – вязание. Стирать? Фу, какая глупость! Придумывать какие-то блюда и подолгу возиться, пытаясь превратить нищий стол в богатый? Нет уж! Если бывали монеты, то еду проще купить в лавочке или кафе, а заношенные вещи просто выбросить.
Луи, может, и бросил бы меня, но очень скоро оказалось, что я беременна. Я носила ребенка с удовольствием: мне казалось, что теперь уж нищенское существование на улице ушло в прошлое; правда, о том, откуда возьмутся деньги на любое другое и каким оно будет, я почему-то не задумывалась. Я хотела иметь настоящую семью, но ничего не делала для этого – если честно, то я просто не представляла, что нужно делать, в моей жизни никогда не было семьи.
Симону девать некуда, и она жила с нами в той же самой крохотной комнатушке. Можешь представить, насколько были перекошены наши понятия о жизни, если с нами в одной постели спала довольно взрослая четырнадцатилетняя девчонка, но это никого не смущало. Если бы у нее была нормальная мать или Гассион действительно был ее отцом, они забрали бы девчонку из столь ненормальной семьи, как наша с Малышом Луи.
Мало того, никого не заботило, кто будет записан отцом будущего ребенка, ведь мы с Малышом Луи не были женаты. Мне везло на разных «луидоров» – Луи. Каждый из них сыграл свою роль в моей жизни, кто-то очень важную, как отец, без него меня бы и вовсе не было, вернее, была бы, но совсем не такой. Не сомневаюсь, что мать родила бы кого-то, ведь родила же Герберта, но это была бы уже не я.
Малыш Луи не смог стать для меня чем-то важным просто потому, что он был из другой жизни. Нет, он был нищ, как и я сама, я даже состоятельней, но он был домашний, пусть этот дом мало отличался от нашей конуры и вовсе не похож на твой, Тео. Малыш Луи был домашним по убеждению, он считал, что женщина должна сидеть дома и заниматься хозяйством, а если и работать, то где-нибудь постоянно и уж никак не петь на улицах.
– Вы занимаетесь нищенством!
– Глупости, я зарабатываю пением. Просто пока у меня нет контракта с каким-нибудь кабаре. Вот когда будет, ты еще обо мне услышишь!
Малыш Луи смеялся:
– Тебе бросают монеты по пять су из жалости!
Я злилась и набрасывалась на него с кулаками. Мы даже дрались.
Однако наступило время, когда я уже не могла ходить по улицам, живот был слишком заметен, и поневоле пришлось устраиваться на постоянную работу. Ее нашел Малыш Луи, я стала «украшать» фальшивым жемчугом похоронные венки, вернее, красить этот самый белый жемчуг в черный цвет. Весьма веселое занятие для беременной женщины. Но Луи нравилось то, что в определенное время ухожу и прихожу, что он всегда знает, где я, что в конце недели я приношу крошечную, но постоянную зарплату. Никакие заявления, что на такую зарплату не только ребенка прокормить невозможно, но сами скоро протянем ноги, не помогали: для Малыша Луи важнее всего было постоянство, пусть и совершенно нищенское.
Я же задыхалась и, не будь большого живота, ни за что не согласилась бы сидеть в вонючей мастерской. Она действительно была вонючей, потому что ради экономии мы использовали отвратительную краску. Конечно, не мы, а хозяин, но он твердил, что мертвым все равно, как скоро стечет краска с принесенных им венков, как и родственникам. Все прекрасно понимали, что за крепкие венки нужно платить в несколько раз больше, и предпочитали экономить. В нашем районе не было богачей, зато жили добрые и веселые люди.
Симона, как обычно, была со мной. Она тоже обливала «жемчуг» черной грязью, тоже задыхалась и кашляла. Хорошо, что это продолжалось недолго…
Наша дочка Марсель родилась там же, где и я, нет, не на тротуаре, а в больнице на Рю-де-ля-Шин. Но Малыш Луи мне уже надоел. Он был всего на год старше меня и главой семьи, которую тоже страстно желал, быть просто не мог. Содержать жену и дочь простой разносчик не в состоянии.
Но тогда я меньше всего думала об этом. Еще будучи в положении, я влюбилась в мужчину гораздо старше своего мужа. Он был легионером, прибывшим в Париж на побывку. Солдат Иностранного легиона увел меня от Малыша Луи просто, как сам Луи увел с улицы, – за руку. Но все осложнялось присутствием Марсель, любовнику моя дочь была не слишком нужна. А мне самой? Я много лет старалась не думать об этом.
Когда я родила Марсель, мне едва исполнилось шестнадцать. И дело не столько в возрасте, сколько в полном отсутствии жизненного опыта. Он у меня был, но какой-то искореженный, как в кривом зеркале. Я любила Марсель, но не как мать любит свое дитя, а словно игрушку. Где я могла научиться материнской любви, если у меня не было матери? Игрушка временами мешала, а потому, когда однажды, вернувшись с улицы вечером в свою крошечную комнатушку, я услышала от хозяйки, что приходил отец Марсель и забрал ее к себе, то, честное слово, не слишком переживала. Так даже лучше, мне не приходилось оставлять Марсель одну, закрывая в комнате, и не спать по ночам.
Мой легионер тоже не слишком расстроился из-за отсутствия маленького плачущего ребенка в комнатушке. Я повторяла поступок своей матери – отдала ребенка на воспитание другим, как она когда-то отдала меня своей матери, мало заботясь о том, каково мне так, и я легко смирилась с тем, что моя дочь будет воспитываться без меня.
Я жестоко заплатила судьбе за такой поступок, у меня больше не было детей, совсем не было. Верно, судьба решила – той, что отказалась от одной малышки, ни к чему давать других. У меня не было матери, не было нормальных бабушек, не было семьи в обычном ее понимании, не было дома, я не была приучена к человеческой жизни, мало того, я не видела такой жизни, а потому в семнадцать лет мне и в голову не приходило, что отдать ребенка отцу – это плохо. Меня же отдали отцу, и ничего, я жива…
Я выжила, а вот Марсель нет. Не знаю, что именно стало причиной, но она заболела менингитом и умерла. Я успела застать ее в больнице еще живой. Смотрела на красивую, хотя и умирающую двухлетнюю девочку, не в силах поверить, что это моя крошка, которую я не видела почти полтора года. Время пролетело так незаметно, что я даже не сразу поверила, что это Марсель.
Она умерла, а я смотрела на малышку и вспоминала собственную мать, когда мы встретились с ней и с братом в кафе. Чем я лучше?
Тебе этого не понять, Тео, у тебя была нормальная семья, с заботливыми мамой и папой, с сестрами, домом, устоявшимся бытом, с семейными традициями… У вас был постоянный дом, вы знали, что вечером все соберутся за общим столом, будет вкусно пахнуть из кухни, что о вас позаботятся родители, а потом вы будете заботиться о них. А мы ничего этого не видели. Фургон с блохами – плохая замена дому, бордель с вечно хохочущими или визжавшими «девушками» тоже, и грязные комнатушки с нищенским содержимым, когда мачехи меняются раз в сезон, мало похожи на нормальную жизнь.
Нет, я не жалуюсь, совсем не жалуюсь, просто пытаюсь объяснить, что мне негде было научиться нормальной жизни, я видела ее только со стороны, словно в витринах магазинов.
Конечно, я плакала из-за смерти Марсель, вернее, напилась в стельку. Но не только потому, что малышка умерла, я ведь не успела почувствовать себя матерью, но и потому, что у нас не было денег на ее похороны. И взять эти десять франков тоже негде. Симона Берто, с которой мы в то время вместе выступали на улицах, порылась в своем кошельке и протянула один франк. Смешно, вместо десяти только один! Но у меня не было и того.
Петь? Но за день я все равно не соберу столько, а держать малышку не будут, просто закопают в общей могиле. Я и так чувствовала себя ничтожеством, бросившим малышку, а если ее и похоронят, словно безродную…
И я… я в первый и последний раз в жизни попыталась торговать своим телом! Вообще-то, торговать было нечем, я выглядела ребенком и в гораздо более взрослом возрасте, но мне удалось притащить в свою комнату какого-то австрийца, обомлевшего от моего наскока, от моего детского вида, от слез в моих глазах. Не помню, что именно говорила ему, наверное, просто объяснила, что мне нужно всего десять франков, чтобы по-человечески похоронить свою дочь.
Он дал мне эти десять франков, может, последние в его собственном кошельке. Просто дал, не потребовав ничего взамен, он понял мое горе и безысходное положение. Положил деньги на стол и ушел!
Знаешь, Тео, я не привыкла плакать, жизнь научила меня, что никто не пожалеет, не придет на помощь, что рассчитывать нужно только на себя и лить слезы – пустое занятие, наоборот, на улице в районе Пигаль уважали только тех, кто мог постоять за себя и не плакал ни при каких ситуациях. Но тогда я плакала, рыдала до самого утра, а утром отнесла деньги в больницу, чтобы малышку похоронили нормально, хотя и на кладбище для бедных.
Там решили, что мой зареванный вид из-за материнского горя. Конечно, и от этого тоже, но еще больше я плакала от понимания, что переступила какую-то черту, что прежней жизни уже не будет. Понимаешь, я перешла невидимую грань и теперь понимала, что обратного пути нет. До того времени я жила по законам улицы, но для детей, потому что, хоть и родила дочку, имела любовника, но все же была ребенком в душе, а теперь приняла закон взрослой женщины – если нечем заплатить, плати своим телом!