буржуазном строе, предпочитая говорить о жизни вообще, но эта недосказанность объясняется тем, что они не хотели (а может быть, не могли) восставать в частности против того общественного класса, продуктами которого они являлись.
Как бы то ни было, но уже самый факт появления пессимистической школы свидетельствует о том, что в жизни цивилизованных обществ гармония была нарушена. Вундт совершенно правильно указывает на то, что философское значение германского пессимизма невелико; но как социальный показатель, как мерило общественного настроения цивилизованных народов — он крайне ценен и характерен. И по мере того, как буржуазия утрачивает одну позицию за другой, по мере того, как этот обветшалый мир, под мощным напором новых социальных сил, все быстрее и быстрее стремится в сторону наименьшего сопротивления — в зияющую бездну веков, но мере этого, германский пессимизм все более утрачивает свою философскую сущность. Стройная пессимистическая философия Шопенгауера превращается под пером Гартмана в «умозрительную поэму», в элегию, местами мрачную, местами звучную и красивую, но повсюду поверхностную, в настроение прикрытое философской фразой; наконец, у Ницше пессимизм теряет даже свою философскую внешность, и его Заратустра произносит блестящие парадоксы, в которых преломляется безнадежно-печальное настроение, но и только настроение самого автора.