На всех стенах у нее тут портреты, вставленные в аккуратные рамки: Харальд Ландер, Эрик Брун, Нуреев, Барышников, Сюзанна Фаррелл, Питер Мартинс, Питер Шауфус, Марго Фонтейн — все фотографии подписаны, с «поцелуями и пожеланиями удивительной…» и так далее. Мама встает и проходит вдоль стены. Останавливается перед фото, которое висит на уровне ее глаз.
Эта фотография больше других. На ней молодой мужчина и молодая женщина, верхом. Они загорелые, скачут галопом, оба светятся жизнью, хотя снимок черно-белый и сделан сорок с лишним лет назад, возникает ощущение, что его могли сделать вчера. Чувствуется запах леса, ветра и загорелой кожи.
И денег. Фотография просто пухнет от денег.
На снимке мои отец и мать. Перед одним из охотничьих домиков отца, думаю, в Роль Сков.
Мама любит разглядывать эту фотографию. Особенно в моем присутствии. Так всегда бывает, когда речь идет о серьезных травмах. Мы не перестаем возвращаться к ним. Чтобы напомнить самим себе, что время разбираться с ними уже безвозвратно упущено. И чтобы тем не менее искать спасение от них.
И больше всего нам хочется иметь свидетелей нашей трагедии, особенно маме хочется. Если бы это было возможно, она бы продавала билеты, чтобы обеспечить себе публику для всех событий в ее жизни, включая посещение туалета.
— Зачем тебе эта чертова Магрете?
— Мне надо ее кое о чем расспросить. Если она согласится поговорить, с нас могут снять обвинения.
— Ничего интересного ты от нее не узнаешь. Она сидит в раковине, как устрица. Последний раз я общалась с ней двадцать лет назад. Тогда она жила у Озер. Потом переехала. Адреса ни у кого нет. Она работала в Министерстве обороны. Наверняка и сейчас работает. Она никогда не рассказывала, чем занимается. Что-то засекреченное. Но у нее был кабинет в казармах Сванемёлле. Я узнала об этом совершенно случайно. Там находилась военная гимнастическая школа. У них был обязательный курс стандартных танцев. Они нанимали лучших учителей. Меня несколько раз просили заменить кого-то из их преподавателей. У них были очень достойные ставки. Однажды я увидела, что она заходит в одно из зданий. После этого мы несколько раз встречались там по пятницам, когда у меня не было репетиций, и вместе шли пешком в центр.
— Как мне ее найти?
Она достает из ящика маленькую подарочную карточку, на которой отпечатаны ее инициалы — металлическими буквами. И перьевую ручку, которой можно очень эффектно подписывать фотографии и программки. Потом она рисует.
— Вот тут над железной дорогой мост, который ведет к бывшим казармам. Посторонним вход воспрещен, после строительства штаб-квартиры поставили шлагбаум и охрану. Их вам надо каким-то образом преодолеть. Здание, в котором она работает, находится в самой дальней части. Между ним и офисными зданиями еще остались несколько спортивных площадок, относившихся к гимнастической школе. И маленький стадион для занятий легкой атлетикой.
Она рисует эллиптическое спортивное сооружение. За ним — квадрат. В северо-западном углу квадрата ставит крестик.
— Она всегда была одержима временем. Точна, как часовой механизм. Начинает работать ни свет ни заря, с четырех утра и весь день. В одиннадцать ее всегда можно было найти здесь. Во всяком случае тогда. Каждый день, в том числе в Рождество и в дни рождений.
Она протягивает мне карточку.
— Есть основания беспокоиться за тебя, дорогая?
Девяносто девять процентов всех родителей испытывают чувство вины, когда становятся свидетелями поражения своих детей. Или внуков. Но это не относится к моей матери.
Хотя, похоже, на сей раз слышится легкий оттенок сочувствия. Что уже само по себе поразительно.
Прощаясь, я обхватываю ладонями ее голову. В ее взгляде, как и всегда, читается страдание человека, потерпевшего крушение. И что-то напоминающее религиозный экстаз.
Она смотрит на Харальда. Если предположение, что у мамы может быть другой любимчик кроме нее самой, вообще имеет право на существование, то этот любимчик он. Не раз, наблюдая за ней украдкой, я видела, что она смотрит на него, как Серый Волк на Красную Шапочку. Ей бы очень хотелось, чтобы он был на пару лет старше и чтобы она не была его бабушкой.
— А ты изменился, малыш. С тех пор как мы виделись в последний раз. И дело не только в том, что прошел год.
Харальд широко улыбается.
— Мне грозит восемьдесят лет тюрьмы, бабушка. Это вроде как вторая ступень конфирмации. Если ты меня понимаешь.
Мы удаляемся. Она смотрит нам вслед. Я посылаю воздушный поцелуй. И закрываю за нами дверь.
8
Площадь Конгенс Нюторв залита ярким солнечным светом. Я не сразу завожу машину.
Автомобиль предоставляет родителям единственную возможность поближе узнать своих детей. Лишь когда близнецы сидели, пристегнувшись ремнями, и не могли выскочить на ходу, появлялась возможность немного поговорить с ними о жизни и смерти.
Этому пришел конец, когда им исполнилось девять и они заявили, что теперь сами будут ездить на поездах и автобусах. С тех пор мне приходится довольствоваться случайными, редкими минутами. Как вот сейчас на Конгенс Нюторв. Поэтому я и не тороплюсь включать зажигание.
— Мама. А как у тебя отношения с бабушкой?
Он никогда прежде об этом не спрашивал. Никто никогда меня об этом не спрашивал, даже саму себя я не спрашивала.
Я все-таки завожу двигатель и выползаю в поток машин. Чтобы немного снять внутреннее напряжение.
Встречная полоса забита демонстрантами, тысячей людей, которые, очевидно, идут к Кристиансборгу. Машины останавливаются. Мы встали в пробке.
— Она много ездила на гастроли, — говорю я. — Я не очень часто ее видела.
Он молчит. Но ждет продолжения.
— Однажды я ждала ее возле школы, она обещала заехать за мной, я не видела ее два месяца. Ее все не было. Я стояла у ворот и ждала, школа постепенно пустела, и через три четверти часа я поняла, что она не приедет. Я пошла домой пешком, прошла весь путь до Хавнегаде, где мы жили в одной из квартир театра. Пока я шла, я кое-что поняла. Поняла, что все-таки люблю ее. Несмотря ни на что.
Вереница машин приходит в движение. На некоторых плакатах демонстрантов написано что-то про цены на молоко.
— Что там с ценами на молоко?
Харальд единственный в семье читает газеты.
— Они повышаются вслед за ценами на энергоносители. Выросли на сто процентов. Пока нас не было в Дании.
Мы проезжаем мимо лабораторий компании DONG на Готерсгаде, Геологического института, Института микробиологии, Института Панума, Государственной больницы, филиала Университетской библиотеки, Института Х. К. Эрстеда на Нёрре Алле, Музея естественной истории, Центра физики элементарных частиц на Ягтвай.
Так я ориентируюсь в Копенгагене, город для меня — это рельефная карта, на которой более всего видны естественно-научные организации. Именно на них можно положиться и по ним ориентироваться. Плевать на Фолькетинг, на СМИ и культуру. Плевать на цены на молоко. Но если я в один прекрасный день, вернувшись домой, обнаружу, что Институт Нильса Бора опустел и двери заколочены, то для меня это будет означать гибель цивилизации.
Мы проезжаем мимо станции Сванемёлле, я поворачиваю на мост через железную дорогу. В конце его шлагбаум и будка охранника. Из нее выходит молодой человек в серой форме, не в военной, а в форме охраны.
С тех пор как я была в этом районе в последний раз, здесь всё плотно застроили устремленными в небо пятнадцатиэтажными офисными зданиями. Значит, не только наша семья преуспевает, а и все общество развивается, движется вверх, устремившись в бесконечную вселенную.
На небольшой площадке стоит низкое цилиндрическое сооружение, покрытое блестящими стальными листами. Это один из восьми служебных входов в Копенгагенский коллайдер, который через пять лет, после завершения строительства, станет крупнейшим в мире ускорителем частиц, на десять процентов длиннее и на сорок процентов мощнее, чем Большой адронный коллайдер в ЦЕРНе.
Я достаю свое удостоверение сотрудника Копенгагенского университета. На одном из фасадов замечаю знакомое мне название. Протягиваю охраннику удостоверение.
— Я на совещание по коллайдеру. В компанию COWI.
Он смотрит в свой блокнот.
— В моем списке вас нет.
Он вежливый и корректный молодой человек. Лет на пять старше Харальда. Он стоит на холодном бетоне, и он прекрасен, как фигурист из балета на льду. Под мышкой у него открытая книга. Наклонив голову, я вижу, что это сонеты Шекспира. Имя, которое для вас, может быть, что-то и значит. Только не для меня.
— Можете внести в свой список, — говорю я. — В бальную книжечку. Что скажете?
Румянец проступает сначала под глазами, потом спускается вниз по щекам и исчезает под узлом галстука. Каким-нибудь женщинам было бы интересно проследить, как этот румянец распространяется вниз по его телу.
Шлагбаум открывается. Мы заезжаем внутрь.
Боковым зрением я вижу, что Харальд смотрит на меня. Так, как он прежде никогда не смотрел. И я знаю почему. Он пытается — возможно, в первый раз — посмотреть на свою мать глазами другого мужчины.
— Мама, ты его смутила. Он чувствовал себя неловко.
— Это только внешнее впечатление, — отвечаю я. — На самом деле он жутко польщен.
9
Здание, отмеченное на рисунке моей матери как место работы Магрете Сплид, нисколько не похоже ни на какую академию. Оно выглядит как любое другое офисное здание, возведенное при недостаточном финансировании и слабом понимании того, что если вы сооружаете дом торопливо и не очень тщательно, то он всегда будет мозолить вам глаза, пока не обрушится или его не снесут бульдозерами.
Но на парковке тут не сэкономили, она размером с футбольное поле. Может быть, второй отдел Академии обороны ожидает наплыва гостей?
Если так, наверное, это еще не скоро. На футбольном поле сегодня кроме нашего «пассата», стоит двенадцать велосипедов и экскаватор у ограждения.