САМКА ДЛЯ ЧЕРЧИЛЛЯ
Отличительная черта русского нрава есть веселое лукавство ума и живописный способ выражаться. Мы смешливый народ. Мы идем тяжелой дорогой, и если бы не посмеивались, что бы из нас было?
ГЛАВА 1ПОСВЯЩЕНИЕ
Я вообще против посвящения чего бы то ни было живым людям.
Многоуважаемый Петр Ильич! Прошу Вашего разрешения посвятить Вам эту книгу.
ГЛАВА 2И ВСЕ-ТАКИ ПОСВЯЩЕНИЕ
Никто, кроме жены Татьяны, не помогал автору писать «Эфиопа»; тех же, кто ему мешал, невозможно перечислить.
ГЛАВА 3ПОТОМОК НЕГРОВ БЕЗОБРАЗНЫЙ,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний,
С невольным пламенем ланит
Украдкой нимфа молодая,
Сама себя не понимая,
На фавна иногда глядит.
О, ужас, ужас!.. Какой ужас! Графиня Л. К. ответила африканцу «oui», как отвечают последние припортовые шлюхи, вроде ее севастопольской квартирной хозяйки Люськи Екатеринбург.
Графине стало совсем страшно и жарко после этого «oui». Яд купидона начал действовать. Она ускорила шаг, чуть ли не побежала, трясясь всем телом, спустилась грязными кривыми проулками к своему временному прибежищу, открыла калитку, взошла на крыльцо скособоченной беленой хаты, оглянулась, хотела захлопнуть дверь, но оставила дверь открытой. Нащупала на столе блюдце с оплавленной свечой и дрожащими пальцами зажгла огарок.
Морячка Люська — та самая припортовая шлендра, у которой графиня Л. К. все лето снимала комнату, а за осень еще не заплатила, — Люська вот уже вторую неделю не просыхала с матросней и солдатней где-то на Малаховом кургане и в домике почти не появлялась, а если иногда приходила днем, то отсыпалась в сарае за хатой. Черный шкипер вошел за графиней в холодную комнату и уселся на продавленный пружинный диван с кружевными салфетками. Комната была чистая, с неровным земляным полом и очень низкими кривыми окошками — чтобы в них заглянуть, надо было нагнуться; от стен исходил стойкий запах сырого развратного притона, похоже, что эта халупа в лучшие времена была местом встреч, сюда моряки приводили своих подружек и проституток. Кроме стола, двух стульев и дивана в комнате ничего не было, даже бумажной иконки. Вместо иконы в углу на стене, закрывая рваные обои с коричневыми следами раздавленных клопов, был наклеен вырезанный из «Нивы» портрет императрицы Марии Федоровны, а ниже — фотография Столыпина в белой морской форме. При желтом дрожащем свете свечи черный шкипер был почти невидим, лишь ярко светились, как у кота, желто-зеленые зрачки.
Графиня впервые находилась в одной комнате наедине с незнакомым мужчиной, да еще с таким мужчиной. («Она дрожала, как пламя свечи», — написал бы Пушкин о своей графине, но толстая графиня Л. К. дрожала, как толстый газовый факел из нефтяной скважины.) Она не знала, что ей делать. Впрочем, догадывалась. Как это делается, графиня тоже не знала, но понимала, чувствовала. Наверно, сейчас ей предстоит раздеться прямо при шкипере и совсем голой залезть к нему на колени под портреты убиенных императрицы и Столыпина. «Зачем ей этот позор? — спрашивала себя графиня и отвечала: — Затем, что от этого эфиопа ей нужно добиться всего лишь одного — обещания забрать ее на свой французский корабль и доставить во Францию». Больше графиня от него ничего не хотела, она хорошо понимала, что между обещанием и исполнением ей предстояло крепко потрудиться. Для того чтобы оказаться во Франции, ей сейчас нужно было раздеться и залезть на колени к негру. Это ужасало графиню.
«Может быть, как-то обойдется», — с тоской подумала графиня.
— A quoi pensel-vous?{64} — спросил африканец с дивана.
— Так, — невпопад по-русски ответила графиня.
— Je vois-que je vous fais peur,{65} — сказал африканец.
Графиня не расслышала, что он сказал, и перепугалась до смерти. "Не обойдется, — поняла она. — Le vin est tire, il faut le boire{66}".
— Dites moi, pourquoi cette vilaine guerre?{67} — спросил он.
Наверно, прежде чем приступить к делу, шкиперу требовалось поговорить. О чем говорить с русской графиней? О погоде? Об Африке? О русской гражданской войне? Он и сам был неожиданно смущен и возбужден графининым смущением, но как описать графинино томительное ожидание настоящего грехопадения? Она всю жизнь ждала этой минуты, ей было уже за тридцать. Пушкин описал бы ее состояние так: «Состояние графини было ужасно. Роковая минута приближалась. Графиня Л. К., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею русскою красотою…»
— Ne me tourmentes pas, j'ai peur!{68} — вдруг заплакала графиня.
— Je ne serai pas violent, ne craignez rien, c'est agreables{69} - деликатно ответил негр,прямо с дивана задул свечу и, чтобы успокоить графиню, стал в темноте рассказывать ей офирскую легенду о том, как однажды арабские купцы плыли из Омана в Канбалу, но сильный ветер и блуждающие течения забросили их судно к легендарной земле Офир, где в допотопные времена произрастал райский сад, где потом добывали золото для царя Соломона и где сейчас, по слухам, жили каннибалы и водились сказочные купидоны.
Графиня начала раздеваться. А что ей было делать?
— Воинственные туземцы окружили их на лодках, заставили сойти на землю и повели к своему царю, — рассказывал невидимый в темноте негр.
Графиня дрожала, раздевалась и слушала.
— Уверенные в своей погибели, арабские купцы стали читать предсмертные молитвы…
ГЛАВА 4ЧЕРНЫЕ ЛЮДИ
В какой стране или на какой планете носится теперь эта оптическая несообразность?
Но, несмотря на апорию Зенона и на железное правило «последняя плюс одна», последней бутылки все-таки не хватило. Глухой вечер уже превращался в ночь, когда опять надо было идти за последней.
— Какой же русский не купит ночью бутылку водки? — уверенно сказал отец Павло.
— Я ук-краинец, — икнул Гайдамака.
— Люблю украинцев. Наши люди. Я знаю, где купить водку, — сказал Шепилов, надевая фуражку. — За мной!
Теперь они уже примкнули к Шепилову и ушли в ночь.
Дверь захлопнули, ключ забыли. Заблудились, долго бродили пьяненькие по Гуляй-граду.
— Посоветуйте, батюшка, — говорил Шепилов. — Меня переводят на партийную работу.
— Ну? — спрашивал поп.
— Первым.
— Что?
— Секретарем.
— Чего?
— Гуляйградского… райкома… партии.
— Ого! Так ты же дурак, от, — удивился поп.
— Зато молодой дурак, — не обиделся Шепилов. — Молодым везде у нас. Омоложение.
— Примкнуть тебя хотят. От.
— Так что же делать?
— Примыкай.
— Да? — с надеждой переспросил Шепилов.
Наконец нашли искомый овощной магазин, купили у сторожа Моргалыча последнюю бутылку за 25 рублей, по тут же вспомнили правило «плюс одна», вернулись и купили вторую, уже за 50, совсем уже последнюю, чтоб уж точно все было для того, чтобы утром опохмелиться.
Вернулись. Под домом поспорили на 100 шепиловских рублей: поп утверждал, что в один глоток выпьет бутылку, водки, вознесется на шестой этаж, войдет в открытое окно и откроет закрытую дверь. Шепилов вынул нежную светлокофейную банкноту с отцом-основателем в овале. Гайдамака сорвал с первой последней бутылки латунную бескозырку.
Поп крепко обнял кулаком бутылку, запрокинул голову, открыл рот и влил водку в глотку. Потом он взмахнул черными полами сутаны и, как стоял, так и взлетел на шестой этаж.
Гайдамака с Шепиловым раззявили рты.
Отец Павло помахал крылами перед окном, спустился вниз и доложил, что окно закрыто. Шепилов подумал-подумал и под впечатлением вознесения отдал попу сто рублей.
Вернулись к Моргалычу, купили за сто рублей третью последнюю бутылку, вернулись к дому, Гайдамака нашел на свалке злополучный топор, поднялись по лестнице на шестой этаж, взломали дверь и ввалились в квартиру. Окно было открыто. Ну и хрен с ним.
Продолжили пить в полвторого ночи. Выпили вторую последнюю бутылку, стали пить третью, совсем последнюю. Когда оставалось грамм двести, кто-то постучал в дверь. Подумали, что это Элка со спиртом, и закричали:
— Заходи, Элка!
Но вместо Элки в дверь вошел негр — но какой-то другой, незнакомый, новый, в джинсовом костюме, но тоже похожий на Гайдамаку. Тот негр был черный, как готовальня, а этот красно-шоколадный, окрашенный в «капут-мортуум». Гайдамака и поп негру не удивились, а Шепилов испугался и сказал:
— Ну вот, допились до чертиков.
Негр сказал:
— Извиняйте, пожалуйста, меня зовут Сашко Гайдамака, я из Офира.
Нет, это был не тот Сашко Гайдамака в десантном «листопаде», который прыгал в окно и ходил под облаками.
— Из ОВИРа? — не расслышал Шепилов.
— Из страны Офир. Не верите, вот паспорт.
— Ну вот, опять, — расстроился Гайдамака и потрогал негра за черный локоть и за металлическую пуговицу «Вранглер». Локоть был живой, теплый, а пуговица твердая, настоящая. — А ты почему не в окно, а в дверь?
— Почему в окно? — удивился негр. — Я водку искал. Ночью темно. Шел мимо, услышал — хорошие люди пьют. Вот и вошел в дверь.
Заглянули в паспорт, убедились, все правильно: Александр Александрович Гайдамака, родился в Офире. На Гайдамаку похож, как вылитое лицо, только черное и более молодое.
Паспорт подписан Шепиловым. Подпись подлинная, но Шепилов уже не помнил своей подписи.
— Допились до негров, — сказал он. — Почему ты здесь?
— Учусь я здесь в театральном институте. Я водку хочу, — объяснил негр.
— А ты hu ne ho? — в шутку спросил отец Павло.
К неграм в России всегда относились хорошо, с уважением, потому что негров в России мало, да еще с таким именем: Сашко Гайдамака.
— Ладно, пей, дорогой Сашко!
Вылили негру в стакан последнюю водку, негр выпил ее вполне по-русски сплошным медленным глотком, занюхал джинсовым рукавом и сказал:
— Теперь спасибо на этом, а я пошел спать.
И ушел. Нормально ушел, не в окно, а в дверь.
— Хороший негр. Люблю, — похвалил Шепилов. — В окно не прыгает.
— Он еврей, — сказал Сашко.
— Не может быть!
— Иудей он, — подтвердил отец Павло. — В паспорте записано: «фалаша». От.
— Этакий некультурный негр! Не люблю! — возмутился Шепилов. — Выпил чужую водку и ушел. А поговорить? (Было сказано ненормативное слово.) А рассказать о своей стране?
— Ничего, ничего, хороший негр, — примиряюще сказал отец Павло. — От лучше объясните мне, Шепилов, — от ты все говоришь «люблю — не люблю». Это у тебя присказка такая?
— Люблю.
— Или это философская категория? Или вы в самом деле кого-то любите, кого-то не любите?
— Не люблю.
— От! Любите кого или нет, спрашиваю? Если затрудняетесь объяснить, что вы любите, тогда объясните то, что не любите, — оставшееся будет понятно.
— А, понял! Люблю! — просиял Шепилов. — Вот, не угодно ли, батюшка, прочитать вот этот список о еврейском вопросе. — Он вытащил из-под себя кожаную милицейскую папку, вынул несколько страниц на скрепке и положил на стол.
Гайдамака с попом принялись читать.{70}
ГЛАВА 5УВЕРЕННЫЕ В СВОЕЙ ПОГИБЕЛИ
…арабские купцы стали читать предсмертные молитвы.
Графиня тянула время и никак не могла стащить трусы (автор точно не уверен, что именно стаскивала с себя в той реальности графиня Л. К. — трусы или панталоны? — наверно, все-таки длинные панталоны с рюшечками, потому что их трудней стащить), а Гамилькар деликатно не торопил ее и продолжал свой рассказ:
"Местный негус по имени Логон оказался молодым негром с привлекательным лицом и отлично сложенным. Его юная сестра Лагане была еще прекрасней, а непоседливый маленький брат сразу принялся дергать купцов за бороды и колоть сабелькой в задницы. На расспросы негуса арабский шкипер ответил, что они приплыли в Офир торговать.
— Лжете, — сурово сказала сестра Лагане. — Вы плыли в Канбалу, но ветер занес вас в Офир. Убей их".
Негр увлекся и рассказывал в лицах — то шептал, то повышал голос, менял интонации, входил в образ. Графиня наконец-то стащила панталоны, закрыла глаза и присела на край дивана.
"— Ты права, — признался шкипер. — Но я солгал только для того, чтобы заслужить царскую милость. Не убивай нас.
— Не убивай их, — сказал очаровательный малыш Арам. — Они старые и невкусные.
— Разгрузите товары и торгуйте, — решил Логон. Никто не сделает вам зла.
Купцы поднесли подарки негусу, его красавице сестре и маленькому Араму, а Логон в ответ одарил их еще богаче. Торговля шла прекрасно, без пошлин, акцизов и налогов. В те времена Офир был еще в прямом смысле золотой страной — в реках намывали золотой песок серебристо-желтого цвета, а небольшие серебристые самородки золота лежали на берегах вперемешку с камнями. Такое светлое золото называется электрум, его не путают с серебром. Днем между хижинами ходили ручные купидоны, здесь их почитали как священных животных; а ночью в кронах деревьев шуршали дикие купидоны, подстерегая зазевавшуюся жертву. Через два месяца, когда наступило время отъезда, Логон отпустил купцов. Они завершили все дела, нагрузили корабль электрумом, негус с братом и со свитой проводили их — даже сели в лодку, подплыли и поднялись на судно. Шкипер вдруг подумал:
«Этого царька можно выгодно продать на оманском рынке динаров за пятьдесят, его братца — за тридцать, слуги стоят не меньше ста шестидесяти динаров, да их одежда стоит динаров двадцать. Очень жаль, что их сестренка осталась на берегу, ее красота дорого стоит. Хотя она и не знает науки любви, но это дело наживное, ее можно было бы продать в гарем султана за сто динаров».
В ту первую ночь с графиней случился конфуз. Искать негра в черной комнате Элке не пришлось, потому что, прервав рассказ на самом интересном месте, африканец, всегда по-артиллерийски деловито и неторопливо исполнявший свои дела, не выпуская изо рта любимую трубку испанской фирмы «Real Briar», зажег свечу, увлек графиню на диван, расстелил ее под собой и уже собрался приступить к делу, но, обнаружив перед собой сказочный обнаженный ландшафт с нетронутыми крутыми горами и долинами в первозданной красоте, шкипер неожиданно взволновался, заторопился, не попал в ритм, зачастил, диван застонал, выстрелил продавленной пружиной прямо в укушенную ягодицу графини, она вскричала от новой острой боли в старой ране, Гамилькар издал львиный рык, трубка упала на пол и разломилась в том месте, где баобабовый мундштук соединялся с чашечкой из драгоценного корня дерева сикоморы, но Гамилькару было сейчас не до трубки, он вдруг очутился в чрезвычайно пикантном положении: почувствовав внутри себя могучий ствол шкипеpa и раненная коварным диваном, графиня, что называется, одеревенела, а после львиного рыка в животе у благородной девицы Смольного института от страха прошла судорога, графиня непроизвольно зажала внутри себя это орудие мужского труда, Гамилькар не смог освободиться и продолжил рассказ о Логоне, всю ночь пролежав на графине, как на перине, удобно положив курчавую голову на ее левую грудь, а правой укрывшись:
"Шкипер тихо приказал матросам поднять якорь и развернуть паруса. Арам в это время играл со штурвалом, а негус прощался с купцами и приглашал в гости, обещая им новые милости. Заметив, что паруса подняты и судно уже отчаливает, Логон заспешил и сказал:
— Вы отплываете? Так я распрощаюсь с вами.
Он позвал Арама и хотел спуститься в лодку, но шкипер перерубил канат и сказал:
— Ты останешься здесь. Мы отвезем тебя в нашу страну и вознаградим за все, что ты сделал для нас.
— Чужеземцы! — ответил Логон. — Когда вы оказались в моей власти, мои люди хотели вас ограбить и съесть. Но я спас вам жизнь и обогатил вас. Воздайте же нам по справедливости, отпустите нас!
Но купцы не слушали его. Ветер усилился. Туземцы суетились на берегу и не знали, что им делать. Лагане бросилась в воду и плыла за кораблем. Купцы очень жалели, что не могут остановиться и подобрать ее. Не прошло и часа, как земля Офир скрылась из глаз, и они вышли в открытое море. Лагане все еще плыла за ними. Они поместили Логона, Арама и слуг в трюм.
Негус к купцам больше не обращался, ни о чем не просил и даже не смотрел на них, как будто они были совершенно незнакомы. Он сидел неподвижно, обняв брата, и ничего не ел. В Стамбуле купцы выгодно продали товары, Логона, его слуг и их одежду, а Арама подарили султану. О дальнейшей судьбе офирского негуса Логона ничего не известно, а Арама султан назвал на свой манер Ибрагимом, через год подарил русскому посланнику, и тот увез Ибрагима в Россию, где подарил Питеру Первому".
ГЛАВА 6ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 5
Какого черта к каждой главе и даже к приложениям автор дает эпиграф?!
Вот какой список Шепилова прочитали отец Павло и Сашко Гайдамака глухой ночью в засаде у окна в Европу:
Не секретно
К сведению
Для внутреннего пользования
100 ЗНАМЕНИТЫХ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ, ПРОДАВШИХ РОССИЮ
(состояние на конец второго тысячелетия)
Составление тов. Наобум Лазаря
* Отмечены выходцы из России.
** Некоторые исследователи утверждают, что многие иностранные специалисты, переселившиеся в Россию в петровско-екатерининские времена, скрывали свое еврейское происхождение и записывались «немцами».
1. АГНОН Шмуэль* — израильский писатель, лауреат Нобелевской премии.
2. АЗЕФ Евгений — эсэр, террорист, провокатор, платный агент царской охранки.
3. АКСЕЛЬРОД Павел — меньшевик-ликвидатор.
4. БАБЕЛЬ Исаак — писатель-буденовец.
5. БАГРИЦКИЙ Эдуард — одесский поэт.
6. БАЛ-ШЕМ-ТОВ — житомирский раввин, основатель хасидизма.
7. БАРАТЫНСКИЙ (Боратынский?) Евгений Абрамович — русский поэт.
8. БЕЙЛИС Менахем — приказчик киевского кирпичного завода. «Дело Бей лиса».
9. БЕРНЕС Марк — певец, киноактер.
10. БРОДСКИЙ Иосиф — поэт, 5-й русский лауреат Нобелевской премии по литературе.
11. БЛАНК Израиль — дед Ленина. Принял православие и стал ревностным антисемитом.
12. БЛЮМКИН Яков — левый эсер, чекист и убийца германского посла Мирбаха.
13. БОГРОВ Дмитрий — убийца Столыпина.
14. БОТВИННИК Михаил — 6-й чемпион мира по шахматам.
15. БРОНШТЕЙН Лейба (Троцкий Лев) — демон революции.
16. БЫСТРИЦКАЯ Элина — актриса.
17. ВАЙНЕРЫ-братья — писатели-детективщики.
18. ВАННИКОВ Борис — нарком вооружений.
19. ВИННИЦКИЙ Михаил (Мишка Япончик) — одесский налетчик, прототип бабелевского Бени Крика.
20. ВОДЯНОЙ (Вассерман) Михаил — актер (роль Мишки Япончика).
21. ВОРОШИЛОВА Екатерина (Горбман Голда) — жена К. Ворошилова.
22. ГАЙДАР Егор — политический деятель. (Очень похож.)
23. ГАЛИЧ (Гинзбург) Александр — поэт.
24. ГАМАРНИК Ян — военачальник. Один из немногих, кто застрелился перед арестом.
25. ГАННИБАЛ Абрам — арап Петра I, прадед Пушкина. (По некоторым исследованиям — эфиопский фалаша-иудей.)
26. ГЕЛЬМАН Полина — летчица, Герой Советского Союза.
27. ТЕРЦЕНШТЕЙН Михаил — экономист, депутат I Государственной думы, убит черносотенцами.
28. ГЕРШЕНЗОН Михаил — публицист, историк русской литературы, философ.
29. ГЕРШВИН Джордж* — американский композитор.
30. ГИЛЕЛЬС Эмиль — музыкант.
31. ГОРЕНШТЕЙН Фридрих — писатель.
32. ГРОССМАН Василий — писатель.
33. ДАНИЭЛЬ Юлий — писатель, соавтор АБРАМА ТЕРЦА.
34. ДАЯН Моше* — министр обороны Израиля.
35. ДОВАТОР Лев — генерал кавалерии, Герой Советского Союза.
36. ДУНАЕВСКИЙ Исаак — композитор.
37. ЖАБОТИНСКИЙ Владимир — один из лидеров мирового сионизма. «Позвольте уж и евреям иметь своих собственных подлецов!»
38. ЖВАНЕЦКИЙ Михаил — юморист.
39. ЖЕМЧУЖИНА Полина — жена В. Молотова.
40. ЗИНЬКОВСКИЙ (ЗАДОВ) Лев — начальник махновской контрразведки.
41. ЗАХЕР-МАЗОХ Леопольд* — австрийский писатель. («Мазохизм».)
42. ЗЕМЛЯЧКА (Залкинд) Розалия — знатная большевичка.
43. ЗИНОВЬЕВ (Радомысльский) Григорий — член Политбюро ЦК РСДРП(б). Расстрелян вместе с КАМЕНЕВЫМ.
44. ИЛЬФ Илья (Файнзильберг) — соавтор Е. Петрова.
45. ИОФФЕ Абрам — физик-теоретик.
46. КАГАНОВИЧ Лазарь — член Политбюро ЦК ВКП(б). Умер собственной смертью в 97 лет.
47. КАМЕНЕВ (Розенфельд) Лев — член Политбюро ЦК РСДРП(б). Расстрелян вместе с ЗИНОВЬЕВЫМ.
48. КАПЛАН Фаина — боевик эсеров, будто бы стрелявшая в Ленина.
49. КАСПАРОВ Гарри — 13-й ЧМ по шахматам.
50. КИО (Гиршвельд) Эмиль — иллюзионист, отец-основатель династии Кио.
51. КОБЗОН Иосиф — певец. Не пущен в США но подозрению в связях с мафией.
52. КОГАН Леонид — скрипач.
53. КОЛЬЦОВ (Фридлянд) Михаил — журналист, собкор «Правды» в Испании.
54. КОРЖАВИН Наум — поэт.
55. КРУЗЕНШТЕРН Иван** — адмирал, мореплаватель. (Обрусевший еврей?)
56. ЛЕВИТАН Исаак — великий русский художник.
57. ЛЕРМОНТОВ (Лерман?) Михаил — великий русский поэт. (Обрусевший шотландец или еврей?)**
58. ЛИБЕРДАН — имя постоянного героя ленинских инвектив, образованное из фамилий двух политических деятелей: ЛИБЕР Михаил — лидер Бунда, ДАН (Гурвич) Федор — лидер меньшевиков.
59. МАНДЕЛЬШТАМ Осип — поэт. «Мы живем, под собою не чуя страны».
60. МАРКИШ Перец — писатель.
61. МАРТОВ (Цедербаум) Юлий — лидер меньшевиков, лучший друг молодого Ульянова-Ленина.
62. МАРШАК Самуил — поэт.
63. МЕИР (Меерсон) Голда* — премьер-министр Израиля, родилась в г. Пинске.
64. МЕЙЕРХОЛЬД Всеволод — театральный режиссер.
65. МЕНДЕЛЕЕВ Дмитрий (Мендель, Мендельсон?) — великий русский ученый.
65а. МЕНЬ Александр — православный священник. Зарублен топором.
66. МЕЧНИКОВ Илья — русский биолог.
66а. МИХОЭЛС Соломон — актер, главный режиссер Еврейского театра.
67. НАХИМОВ (Нахимсон?) Павел — адмирал, герой Севастопольской обороны.
67а. НАОБУМ Лазарь — составитель этого списка.
68. НОВАК Григорий — первый русский чемпион мира по тяжелой атлетике.
69. ОЙСТРАХ Давид — скрипач.
70. ПАСТЕРНАК Борис — поэт, 2-й русский лауреат Нобелевской премии по литературе.
71. ПЕРЕЦ Шимон* — премьер-министр Израиля.
72. ПЛИСЕЦКАЯ Майя — балерина.
73. ПУШКИН (Пушкинзон?) Александр. (просто ли шутка?)
74. САХАРОВ Андрей — отец водородной бомбы, правозащитник. (По советско-партийным слухам — Цукерман.)
75. СОЛЖЕНИЦЫН Александр — писатель. 3-й русский лауреат НП. (По советско-партийным слухам — Солженицер.)
76. СТАЛИН (Джугашвили) Иосиф (Йоська) — старый большевик. (Грузинский еврей?)
77. РАБИН Ицхак* — премьер-министр Израиля. Убит евреем-террористом.
78. РАБИНОВИЧ (Хаим?) — собирательный образ и постоянный герой еврейских анекдотов.
79. РАДЕК (Зобельсон) Карл — член Политбюро ЦК ВКП(б).
80. РАЙКИН Аркадий — эстрадный артист.
81. РАНЕВСКАЯ Фаина — актриса.
82. РОХЛИН Лев — генерал. Взял Грозный в 1995 г.
83. РЕЙЗЕН Марк — певец, полный Георгиевский кавалер.
84. РУБИНШТЕЙН Акиба — композитор, пианист.
85. СВЕРДЛОВ Яков — председатель ВЦИК.
86. СТРУГАЦКИЕ Аркадий и Борис — писатели-фантасты.
87. ТАЛЬ Михаил — 8-й ЧМ по шахматам.
88. ТАММ Игнатий — физик-теоретик.
89. ТЕРЦ АБРАМ (Андрей Синявский) — писатель-налетчик, соавтор ДАНИЭЛЯ. (Кто же вы, доктор Зорге?)
90. УЛЬЯНОВ-ЛЕНИН Владимир (по матери БЛАНК) — вождь мирового пролетариата.
91. ФЕТ (Шеншин) Афанасий — поэт. (Устойчивые литературные слухи.)
92. ХАРИТОН Юлий — физик, трижды Гертруда.
53. ШАГАЛ Марк — белорусско-американский художник. («Шагал один, а пришли другие».)
94. ШАФИРОВ Петр — барон, вице-канцлер, птенец и сподвижник Петра I. Приговорен за взятки к смертной казни, но Петр дал знак, и палач всадил топор в плаху мимо шеи Шафирова. Был сослан в Сибирь.
95. ШЕСТОВ (Шварцман) Лев — философ-беспочвенник, экзистенциалист, иррационалист.
96. ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (Шолом Рабинович) — писатель.
97. ШОСТАКОВИЧ Дмитрий — композитор.
98. ШТЕРН Григорий — командарм. Расстрелян.
99. ЭРЕНБУРГ Илья — писатель, общественный деятель.
100. ЯКИР Иона — командарм, маршал.
ГЛАВА 7ИЗВОЛЬТЕ, Я ЖЕНЮСЬ,
но мои условия: вы должны жить в Москве, а я в деревне, и я буду к вам ездить. Счастье, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, я не выдержу.
Утром, когда спазмы отпустили несчастную графиню Л. К., а графиня в свою очередь отпустила шкипера, тот благосклонно пошлепал ее по обнаженному объекту, который Пушкин назвал бы «афедроном». Африканец был озадачен. Он впервые в жизни опоздал на корабль из-за того, что не смог вытащить меч из ножен. Рассказать кому-нибудь в Африке — не поверят.
С бывалым шкипером ничего подобного не случалось. Его черные соотечественницы ни в чем не уступали в любовных играх многоопытным француженкам, но таких сюрпризов не преподносили даже они, на это способны только русские бабы, решил африканец, не зная, наверно, что в медицине это явление хорошо известно и что подобное сокращение мышц женского места может случиться с пугливыми и целомудренными женщинами любой расы. Он был озадачен, но и доволен, потому что за ночь успел сочинить целое стихотворение:
Давай окно приотворим…
И не стесняйся, в самом деле!
Я под луной неразличим,
Ты — с невидимкою в постели.
Я ночь впустил в твое окно
И замер, двинуться не смея:
Твое влагалище черно —
Черней, чем ночи Эритреи.
Никто тебе целует грудь,
Отбросив лифчик воспаленно.
Увидела кого-нибудь?..
Нет, это черный контур клена.
Там эфиоп среди ветвей —
Друг Пушкина, столетний ворон
Глядит, как делают детей…
Но не увидит ничего он!
Пускай умерит интерес
Пернатый соглядатай старый.
Я — тот, о ком писал Уэллс
За черным мокко и сигарой.
Ты стонешь, будто боги сна
Тебя волнуют, лапят, нежат…
Нет никого! Лишь ты одна
И веток инфернальный скрежет.
А я? Блестя белками глаз,
Тебя ревную, что Отелло,
Ко всем (невидимым сейчас!)
Партнерам грез твоих и тела{71}
Но утро настало, за любовь следовало платить, и Гамилькар, как порядочный человек, расплатился с графиней кульком с апельсинами и бутылкой шампанского «Madame de Pompadour».{72}
— Que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous,{73} — сказал он.
Апельсины и шампанское по тем временам были очень щедрым вознаграждением, потому что графиня, начиная с Великого Октября, медленно истощалась от авитаминоза, хотя ее жировых запасов до Франции могло хватить.
— Пожалуйста, возьмите меня с собой во Францию! — вдруг по-русски разрыдалась графиня, но африканец, как видно, не понял.
— De grace, faites cela pour moi! Arranges-moi cette affaire et je suis votre,{74} — продолжая рыдать, перевела графиня.
На что шкипер, надевая клеши, хмуро буркнул:
— Qui vivra verra.{75}
И стал завязывать шнурки на добротных английских ботинках. Гамилькар был осторожен, в Севастополе к нему уже обращались с подобными просьбами. Он не имел таких далеко идущих планов в отношении графини, и это «qui vivra verra» прозвучало для нее как вежливая насмешка деликатного людоеда, она была уверена, что сплоховала в постели, и пребывала в отчаянии, — хотя африканец был такой страшный и непривычный, что даже клопы удрали с дивана, даже диван напрягся, но уж лучше лежать под интеллигентным эфиопом, чем под большевистскими хамами.
— Аu revoir!{76} — попрощался шкипер.
«Alles vous promener»{77}, — подумала и чуть не сказала графиня.
— A demain, — прошептала графиня. И неожиданно для себя добавила: — Mon cher!{78}
Она была уверена, что шкипер никогда не вернется.
ГЛАВА 8СПИСКИ ШЕПИЛОВА: КОГО ЛЮБИТЬ И КОГО НЕНАВИДЕТЬ
«Я не фельдкурат… Я свинья! — с трудом выговаривал фельдкурат с пьяной откровенностью. — Знаете Отто Каца? Это — я. Я у архиепископа был! Сам Ватикан проявляет интерес к моей персоне!»
Отец Павло прочитал список 100, нашел карандаш, сказал «от» и под номером 101 аккуратно приписал:
«И примкнувший к ним Шепилов».
— Что ж вы, батюшка, документ мне испортили? — обиделся Шепилов. — Не люблю.
— Запиши еще в него Иисуса Христа, деву Марию и всех апостолов, — посоветовал Гайдамака, уже наученный отцом Павлом.
— Да разве ж Иисус Христос евреем был?! — воскликнул Шепилов, и Гайдамака выложил ему уже известную историю со Львом Толстым и попом.
Эта история произвела на Шепилова сильное впечатление, он внимательно слушал и не перебивал.
— Ну и зачем тебе сей список? — спросил отец Павло.
Шепилов подумал и ответил:
— А чтоб знать. К кому примкнуть. Кого любить, кого ненавидеть. У меня еще списки есть.
И он вытащил из кожаной папки на свет божий еще два списка. Опять принялись читать. Оказалось, что Шепилов любил славян. Он был неистовым (или истовым) патриотом-славянофилом — то есть, любил исключительно славян (и славянок, попятно), полный список которых выписал из энциклопедии в алфавитном порядке и носил в своей папке, чтобы знать и помнить, кого любить. Славян оказалось пятнадцать племен. Гайдамака думал, что больше. Вот этот священный список современных славян:
СПИСОК СЛАВЯН
1. Белорусы
2. Болгары
3. Боснийцы-муслимане
(не мусульмане)
4. Лучижане
5. Македонцы
6. Поляки
7. Русские
8. Сербы
9. Словаки
10. Словенцы
11. Украинцы
12. Хорваты
13. Черногорцы
14. Чехи
15. Югословены
16. Казаки
(Сашко подумал-подумал и шестнадцатыми в этот список приписал казаков.)
— С казаками я согласен, — тоже подумал и согласился Шепилов.
Оказалось, что, кроме вышеперечисленных славян, Шепилов вряд ли еще кого-нибудь любил. Он не любил негров, азиатов, итальянцев, лиц кавказской национальности, но больше всего на свете он ненавидел всякие жидовские морды и потому носил в своей панке список семитских племен, чтобы помнить, кого ненавидеть:
СПИСОК СЕМИТОВ
1. Алжирцы
2. Амхара
3. Арабы неклассифицированные
4. Аргобба
5. Ассирийцы
6. Бахрейнцы
7. Гураге
8. Евреи
9. Евреи Магриба
10. Египтяне
11. Иорданцы
12. Иракцы
13. Йеменцы
14. Катарцы
15. Кувейтцы
16. Ливанцы
17. Ливийцы
18. Мавры
19. Мальтийцы
20. Марокканцы
21. Оманцы
22. Офиряне
23. Палестинцы
24. Саудовцы
25. Сирийцы
26. Суданцы
27. Тиграи
28. Тигре
29. Тунисцы
30. Хорари
31. Эдемы
32. Эмиратцы
— Да вы, брат мой, антисемит в самом прямом и широком смысле этого слова, — сказал отец Павло. — Да вы в Маркса-то верите? В вашу коммунистическую идею?
— Не совсем, — неуверенно сказал Шепилов.
— Ну, а с Богом какие у вас отношения?
— Тоже не совсем, — опять сказал Шепилов. — Хотя уважаю. А вот вы, батюшка, даже ни разу не перекреститесь. Вы сами-то в Бога веруете ли?
— Это ты меня спрашиваешь? — переспросил отец Павло.
— Вас, кого же еще. Сашко у нас беспартийный велосипедист. Не обижайся, Сашко.
— Не приставай к Богу, — сказал Гайдамака.
Отец Павло плеснул всем водки в стаканы и водку перекрестил.
— Так веруете ли, батюшка? — приставал Шепилов.
Было видно, что батюшка собрался сказать что-то очень душевное. Он и сказал:
— Отвечу честно: верю.
— Вы сказали это таким топом и такими словами, будто все-таки сомневаетесь.
— Сомневался. Но однажды, читая неканонические евангелия, я наткнулся — даже налетел, как корабль на скалу, и дал пробоину! — на изречение Христа, которое бездарные церковники обрезали…
— Как вы однако о церкви!..
— …и пустили гулять по свету в тупом незаконченном виде. Вы знаете это изречение: «Отдайте Богу богово, а…»?
— «…кесарю — кесарево», — подхватил Шепилов.
— Вот-вот! — обрадовался отец Павло. — Настоящее же изречение Христа в своей первозданной красе выглядело иначе. Ох, как оно выглядело! Когда я его обнаружил, то поверил в Христа сразу и бесповоротно, потому что такую живую фразу мог произнести только очень живой человек и к тому же человек великого юмора. Вот она полностью: «Отдайте Богу богово, кесарю — кесарево, а мое — Мне».
— Вот так сказанул! — удивились Шепилов и Гайдамака, — Я думаю, что это самая мудрая фраза, которую когда-либо слышало человечество, но, к сожалению, даже эта мудрость прошла цензуру — церковники стыдливо обрезали ей конец.
ГЛАВА 9ЧЕРЧИЛЛЬ УДРАЛ
Написал я также повестушку в два листа под названием «Черный монах». Вот если бы Вы приехали, то я дал бы Вам прочесть. Да-с.
Черчилль куда-то запропастился — вечером слетел с корабельной трубы, улетел в город и не вернулся. Днем над Севастополем кружили белые аисты, а ночью порхала основная пища купидонов, мелкие черные летучие мыши, просеивая свет Луны сквозь прозрачные перепонки. Летучих бульдогов не было видно, но Гамилькар чувствовал их присутствие, в городе были купидоны. Он бродил по Севастополю с русским естествоиспытателем Акимушкиным, который застрял в Крыму, спасаясь от большевиков. Николай Николаевич Акимушкин в каком-то самодельном, коротком, до колен, брезентовом балахоне с серым всклокоченным воротником был похож на ежа; они познакомились на толкучке, куда Гамилькар завернул в поисках Эльдорадо, Черчилля и нового дивана для графини, и где Акимушкин без успеха легально торговал папиросами и (подпольно) кокаином; к нему даже никто не подходил, более того — покупатели шарахались от него так же, впрочем, как и от Гамилькара. Они разговорились, испытывая друг к другу естественное уважение настоящего естествоиспытателя к натуральному натуралисту. Акимушкин пообещал коллеге-натуралисту достать удобный диван, а, узнав о пропавшем купидоне, так разволновался, что сразу свернул свою торговлишку и присоединился к поискам.
Эти отверженные искатели рая на толкучку уже не совались, а, задрав головы, бродили по городу с блокнотами, подсчитывали заброшенные гнезда купидонов и, скосив глаза, отмечали филеров, ведущих их.
— Если вы ищете Рай в Крыму, то вам следует посетить Бахчисарай, — советовал Гамилькару Акимушкин. — Вслушайтесь: Бах-чи-са-рай. Чувствуете?.. Бахчиса-Рай. Бахчисарайский фонтан — там же. Впрочем, туда вас не пустят без пропуска.
Эти две странные фигуры давно уже привлекли внимание врангелевской контрразведки. Ходят по осажденному городу подозрительный черный негр с подозрительным белым естествоиспытателем и считают ворон. Акимушкин был похож на ежистого большевика. С большевиков станет заслать в Севастополь шпиона-негра и шпиона-зоолога. Наружных филеров всегда было двое, но они менялись через день — ходили sur les brisees de monsieur{79} — то один за Гамилькаром, а второй за зоологом, то второй за Гамилькаром, а первый за зоологом по другой стороне улицы шагах в пяти за спиной. Это было демонстративное наружное наблюдение, психическая атака.
Их брали на испуг. Было слышно, как филера уныло переругиваются между собой:
— Семэн!
— А?
— … на. Де Moi чоботи, Семэн?
— Звiдкiля я знаю, Мыкола.
— Ну, чому ти такий дурний?
— Тому що бiдний.
— А чому ти бiдний?
— Тому що дурний.
Купидонов в Севастополе было гораздо меньше, чем филеров, купидоны днем — вообще не появлялись, спали на чердаках, в дуплах или в заброшенных вороньих гнездах, сложив крылья и подвесившись вниз головой, как длинные черные огурцы. Гамилькар хорошо знал повадки этих крылатых вампиров, так похожих на летучих мышей, естествоиспытатель Акимушкин был в восторге. Ночами Гамилькар чувствовал их живое присутствие, а днем находил даже следы жизнедеятельности — по беспокойному поведению ворон, по обескровленным трупам бродячих котов и собак. Впоследствии Николай Николаевич описывал:
"Я представился Гамилькару «естествоиспытателем», не упомянув о второй и основной своей профессии, — что ж, Пржевальский тоже был русским офицером, но остался в истории великим естествоиспытателем. Из севастопольских красот Гамилькару больше всего нравилось Итальянское кладбище, где по всем признакам гнездилась целая купидонья стайка — среди могил часто встречались мертвые тушки воробьев и ворон. Купидоны очень похожи на крупных летучих мышей и одновременно на французских бульдогов — драпированная черная морда из скрученной в морской узел мокрой тряпки с красными глазами. Купидоны — это рептилии, ящеры, родня доисторическим птерадонам и птеродактилям, звероящеры, несут яйца и живородящи, но не птицы и не млекопитающие. Купидон всеяден — в голодуху может отведать и падаль, есть грех. Они славятся как друзья дьявола или даже само его воплощение (на иконах чертей изображают с кожаными угловатыми крыльями). Ворон, сова, летучая мышь — домашние животные ведьмы; купидон — любимчик самого сатаны. В Библии купидоны «нечистые», их запрещено ловить и есть. Древние греки посвящали их богине Персефоне, жене Аида — царя загробного мира. Они оборотни, вестники беды, увидеть во сне купидона — это болезнь, ураган, нападение грабителей. Пролетевший над головой купидон — смерть. Женщины вечером плотно закрывают окна и не выходят простоволосыми, потому что купидоны любят цепляться в женские косы. Души грешников отправляются в ад на купидонах, а нечистая сила летает на них на свои шабаши на Лысую гору и даже на Луну. Но есть страны, где к купидонам относятся с большим уважением. Майя почитали их священными. Священны они и у австралийцев и буддистов. Особенно их почитают в Офире. Там верят, что душа спящего человека оставляет тело в образе купидона, чтобы утром вернуться обратно. Убить купидона — погубить спящего офирянина. На офирском «фу» означает «счастье», «купидон», «летучая мышь». Собачья команда «фу» пошла от дрессированных купидонов. Ведут ночной образ жизни. Необычная и страшная внешность с непривычной точки зрения. Днем прячутся по темным закуткам, в щелях, в заброшенных зданиях, на колокольнях, в склепах, на кладбищах. Филеры на кладбище не лезли, поджидали у входа. Название кладбища успокаивало Гамилькара, вон сколько полегло итальянцев, Россия хороший, надежный антиитальянский союзник".
Научные наблюдения за филерами и купидонами не были главной целью Гамилькара. Он второй месяц стучался во все штабные инстанции Добровольческой армии и предъявлял свое офирско-итальянское подданство и рекомендательное письмо от самого сэра Черчилля. Он добивался обещанной встречи с самим Верховным Главнокомандующим и жаловался Акимушкину на русскую военную бюрократию. Филеры и Акимушкин в штаб не входили, поджидали его у входа. Штабная охрана у входа играла в древнеримскую игру «ландскнехт», или костяной покер. Гамилькар показывал охранникам письмо от Черчилля и проходил в штаб, слыша за спиной бормотанье: «Большой стрит, две пары, малый стрит, каре…»
— На какой предмет вы хотите видеть Главнокомандующего? — спрашивали Гамилькара штабные крысы, вертя в руках англоязычное письмо Уинстона Черчилля.
— На предмет снабжения русской армии консервированным мясом и яйцами купидона, — отвечал Гамилькар и вываливал на штабной стол консервы. — В мясе купидона значительно меньше холестерина, чем в свинине, оно отличается приятным вкусом и совсем не жесткое.
«Que diable est-ce que tout cela?»{80} — думали крысы из штаба Врангеля, но были вежливы и не отказывали господину африканцу. Они пробовали под водку консервы, нахваливали нежный вкус, но у Верховного Главнокомандующего пока не находилось времени на гастрономические этюды.
ГЛАВА 10ДВА МИТРОПОЛИТА
Монахам Киево-Печерской лавры, пригласившим его остаться в монастыре, Григорий Сковорода ответил: «Достаточно и вас, столпов неотесанных, в храме Божьем!»
Выпили еще водки, и на повторный вопрос «верует ли он» отец Павло уверенно сказал:
— Не совсем. Зачем креститься, молиться или, скажем, записочки писать? Если Он есть, то Он всемогущ и прекрасно знает, о чем я думаю. Зачем же записочки и молитвы? Думаю, что я не самый последний грешник на Земле. Был я в Ершалаиме. И в Риме был. От. В Нью-Йорке не был, не хочу врать. Ершалаим — белый город на горе — ни к селу, ни к городу. Знаете, в самом деле потрясает. Впечатление сильное. От. Черт знает что. Что-то вроде нашего Гуляй-града. Эйкуменизм какой-то. Думаю, Он посмотрит на меня, сплюнет и определит куда-нибудь посерединке — где ни жарко, ни холодно. Расскажу вам историю моей молодости из серии «как я пришел к Богу». От. Звали меня тогда Мыколой, имя Павло я потом принял, а к Богу меня привела киевская география. Меня как дурака, отличника и Ленинского стипендиата оставили ассистентом при медицинской кафедре университета. Ассистент — это «принеси-подай-пошел вон». От. Вы хоть Киев знаете? Мать его городов русских?.. Красное здание Киевского университета расположено на Владимирской улице; ниже по бульвару Шевченко — справа здание историко-философского факультета, слева — патриархия. Этакий Бермудский треугольник. Так от. Один из престарелых кандидатов биологических наук написал наконец свою докторскую диссертацию на тему, что «бога нет» — бог, естественно, он писал с маленькой буквы, — а называлась диссертация, понятно, как-то вроде «Атеистические аспекты советской биологии в борьбе с религиозными предрассудками». Я не насмешничаю, он был хорошим человеком. И от этот застрявший кандидат подозвал меня: «Эй, Мыкола!», вручил толстую папку со своими атеистическими аспектами и приказал отнести па Пушкинскую на отзыв митрополиту. «Он знает, я с ним договорился».
Я постеснялся переспросить «что за митрополит такой?» и вышел из красного здания в сомнениях. «Митрополиту на отзыв…» — соображал я и чувствовал некую странность поручения, но через дорогу на Пушкинской находилась патриархия, там служил киевский митрополит, диссертация же была о религиозных предрассудках, а я был дурак. На той же Пушкинской, но справа, находилось здание историко-философского факультета, там никаким митрополитом не пахло, а стоял такой прокуренный атеизм, хоть топор вешай. Ничтоже сумняшеся, я направился в патриархию. От нее пахло ладаном и свечами. Дверь охранял здоровенный амбал в черной сутане. Он взглянул на советского аспиранта и подозрительно спросил:
«Чего тебе надобно, отрок?»
«Я к митрополиту, от», — ответил я.
«От, — передразнил амбал. — Зачем?»
«Отдать на отзыв диссертацию из университета».
Я протянул ему папку, амбал прочитал название «Атеистические аспекты…», перелистал страницы и крепко удивился.
«С митрополитом договорились, он знает», — подсказал я.
«Ладно, постой, я сейчас позвоню».
Я слышал, как амбал говорил по внутреннему телефону. Потом он вышел и сказал: «Митрополит сейчас на обедне, я положу ему папку на стол».
С сознанием исполненного долга я вернулся в красное здание.
«Отдал митрополиту?» — спросил меня престарелый кандидат.
Я немного приврал:
«Митрополит обедает, я положил папку ему на стол».
«Отличник!»
Теперь объясняю, от. Оказалась, что в красном здании тоже был свой митрополит — декан кафедры научного коммунизма, доктор философских наук Глафир Митрохин, которого за крутой нрав, седую бороду и фамилию все называли Митрополитом с большой буквы — и никак не иначе. Я же этого знать не знал. Прошел месяц, от. Наступил день рождения Пушкина. Старый кандидат подозвал меня и спросил:
«Слухай, Мыкола, пропала моя диссертация, Митрополит не может ее найти. На какой стол ты ее положил?»
Я честно ответил, что стола не видел, потому что отдал диссертацию привратнику.
«Какому еще привратнику?»
«Там у дверей стоит».
«Кто где стоит?»
«Там, в патриархии».
«В какой патриархии?! Кому ты отнес мою диссертацию?!» — завопил кандидат.
«Митрополиту».
«Какому Митрополиту?! Куда? Мою диссертацию?! Дур-рак! Беги в патриархию, забери ее!»
Я побежал в патриархию и спросил амбала в сутане: написал ли митрополит отзыв на диссертацию. Амбал позвонил митрополиту, тот ответил, что диссертацию прочитал, очень удивлен, с ней не согласен, потому что Бог есть, отрицательный отзыв написал, расписался, оставил свой телефон, и ее можно забрать. Хорошо, мне вернули диссертацию, я принес ее с отзывом настоящего митрополита на кафедру атеизма лже-Митрополиту — Митрохину. Тот сказал: «Садись, посиди», прочитал отзыв и стал хохотать во все слезы из глаз. Потом он при мне позвонил в патриархию настоящему митрополиту, представился и пригласил его в ресторан «Кукушка» отпраздновать день рождения Пушкина, на что тот засмеялся и дал согласие. Меня они взяли с собой. Беседа и выпивка были славными, они говорили об Оригене, Цельсе и «Парацельсе», а я нажимал на коньяк; причем оба Митрополита друг друга понимали и уступали друг другу; более того, митрополит-атеист приводил аргументы в пользу Бога, митрополит-священник же сомневался в присутствии оного. Меня они не принимали во внимание, хотя решили, что я гарный хлопчик, но вот что я накрепко должен запомнить: вот что сокрыли из апокрифического Евангелия от Фомы от верующих и неверующих хитрые церковники и коммунисты: фраза «Богу — богово, а Кесарю — кесарево» подверглась обрезанию, — подлинные исторические или истерические слова Иисуса были таковы:
«Богу — богово, Кесарю — кесарево, а Мне — мое».
Я все понял.
Крепко приняв на грудь, они отправились в Пушкинский парк к памятнику Пушкину на официальный ритуал к какому-то летию со дня рождения поэта, которое праздновалось по всей стране под всеми сидящими и стоящими пушкинскими памятниками. Меня не следовало брать с собой, потому что я был дураком, тем более пьяным молодым дураком, но они меня взяли с собой. В Киеве лил холодный дождь, но я не протрезвел. Под памятником собрались самые отъявленные пушкинзоны. Будущий украинский президент Кравчук, а тогда секретарь по идеологии, сказал что-то дежурное о дружбе Пушкина с Шевченко. Пьяный лже-Митрополит тихо спросил меня: «Знаешь „Телегу жизни“?» — «Помню», — ответил я. «Иди, расскажи», — подмигнул он. «Не надо, Глафир!» — сказал настоящий митрополит, но было поздно: я уже вылез на постамент и в пику всем чертям назло, пьяный, взахлеб с криком и ором прочитал пушкинскую «Телегу жизни», которую так любил декламировать Лев Толстой, — доходя до ключевой фразы, Толстой по-детски счастливо улыбался и заменял ее энергичным мычаньем, но я проорал ее в тот вечер во всю луженую глотку. От. Уже подзабыл начало и конец, но ударный стих помню:
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел, ыбена мать!
Гениально! Гениально!
Кравчук от этой «ыбеной матери» пребывал в некотором шутливом обалдении, зато его референт, эта сука-Мещерякова, взяла меня на карандаш, хотя сидящему под дождем каменному Пушкину претензий как-то не решилась предъявить, тем более что Пушкин, видать по всему, тоже был очень доволен моим выступлением. Пушкинисты под холодным дождем зааплодировали, разбрызгивая ладонями капли дождя, а один пьяненький седовласый дедок, случайно завернувший на чужой праздник и приглатывавший из бутылки, вдруг прояснел, заулыбался, и так ему сделалось на душе хорошо!
На следующий день Мещерякова явилась в университет и сказала:
— Даже Шевченко и Пушкин не позволяли себе то, что позволяет себе этот…
Она не подобрала слова, разрыдалась и предложила вышвырнуть меня из университета. Еще через день оба митрополита опять призвали меня в «Кукушку», извинились, сказали, что крепко виноваты передо мной, опять угостили меня коньяком и решили, что житья мне уже с таким анонсом не будет и что должен я выйти из университета атеистического и пройти университет религиозный. И быть по сему. Что я и сделал. С тех пор, Шепилов, я всегда сомневаюсь во всем — и в Боге, и в кесаре, и в себе — и думаю, что я прав. От.
ГЛАВА 11НАСТАЛ УЖ ВЕЧЕР ДНЯ ДРУГОГО,
Купчиха гостя дорогого
В гостиной с нетерпеньем ждет,
А время медленно идет.
В тот день у Гамилькара все дрожало и стояло. Даже посещение любезного сердцу Итальянского кладбища не успокоило его. Он с трудом дождался вечера, долго искал под Сапун-горой кривую акацию, несколько раз проходил мимо, поднял на ноги всех слободских собак, наконец отсчитал пятую хату справа, открыл скрипучую кривую калитку и вошел во двор. Из такой же кривой уборной как раз выходила молодая красивая хозяйка-морячка Люська — она вернулась утром с большого бодуна после недельного загула в Морском экипаже и весь день отсыпалась в сарае на сене под ржавой швейной машиной с ножным приводом. Увидев в сумерках черного человека, она с ужасом прошептала: «Эфиоп твою мать!», перекрестилась и опять рванула в родной сарай, где немедленно глотнула горькой ореховой самогонки прямо из сулеи, глянула в щель, бочком, бочком выбралась со двора и помчалась на blyadki в Артиллерийские казармы на Малахов курган. Африканец не обратил на Люську никакого внимания.
Он взошел на крыльцо, постучал к графине и дождался уже знакомого:
— Oui!
Гамилькар вошел, поклонился, поставил на стол черную бутылку турецкой мастики, сел на коварный пружинный диван рядом с графиней и сразу задул свечу.
Во вторую ночь графине Л. К. пришлось тяжело потрудиться, зато она получила неожиданное удовольствие — она уже немного привыкла лежать под горячим негром, уже успела оценить, что африканец был чист, аккуратен, вежлив, европейски образован и неутомим в постели — то, что называется по-французски «d'un homme de beaucoup de merite».{81} В графине внезапно проснулась молодая самка, в свое оправдание она вспомнила великих африканцев — Ганнибала, Отелло и прадеда Пушкина le Negre du tzar{82} Абрама Петровича, которых так страстно любили белые женщины; elle est debordee{83}, она стыдливо покраснела в темноте, зажмурила глаза и представила себя в постели с самим Пушкиным, тем более что Гамилькар, как стандартный эфиопский тип, очень смахивал на Александра Сергеевича — курчавостью, толстыми губами, широким лбом, серо-голубыми глазами навыкат. Графиня не знала, что Пушкиных в Офире водилось столько, сколько на Украине Шевченок, полная страна вылитых Пушкиных — высоких, маленьких, совсем юных и пожилых, — это демографическое явление научно называется «генетическим типажом». Попади Пушкин в Офир, его бы там не узнали, не обратили бы на него внимания и даже, наверное, не заметили бы — до тех пор, конечно, пока Пушкин, с присущей ему прямотой, не высказал бы офирскому нгусе-негусу все, что о нем думает. Короче, Пушкину графиня Л. К. дала бы не кобенясь, без всяких уговоров, как не дала Онегину Татьяна. Эти пушкинские видения неожиданно помогли графине, ей полегчало, и, когда шкипер расчехлил свое орудие труда, она хотя и покраснела, по безропотно разрешила ему проделывать с собой, а себе разрешила проделывать с ним все, что заблагорассудится по весьма вольным приемам французской любви, a la francaise{84}.
Вообще, представления графини «sujet de cette affaire»{85} оставались на уровне скромных догадок и фантазий пушкинской капитанской дочки или чеховской дамы с собачкой (несмотря на то, что была замужем, или из-за того, что у нее был целомудренный муж). Графиня многое себе представляла, додумывала, фантазировала, но не имела в этом деле никакого опыта, а без опыта любое дело страшит, пугает. Но, как говорится, глаза боятся, руки делают. Каждую ночь любовники опробывали всяческие пикантные способы — и так, и эдак. Пугливая графиня обучалась медленно, но верно. В начале с ней надо было повторять пройденное для закрепления навыков — «повторение — мать учения», как говаривал великий русский педагог Алехандро Ушинский, — а потом преподать что-нибудь новенькое. Утром графиня наконец-то смогла внимательно разглядеть африканское орудие производства детей. Ой, qu'est ce que c'est?{86} Шкипер в самом деле был d'un homme de beaucoup de merite{87}. Черт оказался страшен, страшнее, чем на порнографических фотографиях, и очень внушителен. Дубина что надо. Но — глаза боятся, руки делают. Гамилькар в свою очередь был ласков и терпелив. Графиня оказалась прилежной ученицей, к тому же приторная турецкая мастика, проваренная на сахаре белая жидкость, была крепче самого свирепого рома, наваливалась сразу и давала жестокое опьянение. Пьяный от мастики может лихо танцевать, но идти прямо не может. Может брать сложнейшие аккорды на гитаре, но не в состоянии ухватиться за дверную ручку. Полная ясность мысли, но утром ничего не помнит. Уже в третью ночь графиня, несмотря на раненую ягодицу, осмелилась встать в нескромную позу известного речного членистоногого, а к заходу Луны — даже сесть верхом на de beaucoup de merite{88}, отчего старый диван одобрительно застонал и выстрелил шкиперу в спину. Вскоре графиня раскрепостилась почище крестьян в освободительную реформу. Она расцвела и потеряла всякий стыд. Каждую ночь весь месяц октябрь до прихода большевиков Гамилькар ревел львом на весь Севастополь, даже сорвал голос, когда графиня, облизываясь и мурлыча от наслаждения, делала ему то, что по-французски рифмуется с танцем «менуэт»{89}, и спрашивала:
— Tu I'as voulu?{90}
— Mais c'est a en devenir folk!{91} — отвечал он и целовал ее (скажем так) в диафрагму.
Наконец Гамилькар твердо пообещал забрать графиню во Францию:
— Oh, la France! Vive la France!{92} Я возьму вас в la France… Но что вам делать в la France, моя дорогая? — прохрипел африканец и опять лизнул графиню в самое сладкое и укромное местечко между ногами. — Я лучше возьму вас в Рай.
— Хоть к черту на рога, mon сher!{93} — извиваясь питоном на диване, воскликнула графиня.
Она бы опять очень испугалась, если бы поняла, что африканец говорит о рае буквально. Бедная женщина потеряла не только стыд, но и голову. О! Увидала бы ее в этот момент Марья Алексеевна, строгая классная дама из Смольного института! О!
Шкипер вполне оценил графиню. Любовь уже постучалась, как цветисто говорят в Офире, «в двери его сердца», и начальник дверей уже пошел открывать. Повторим, Гамилькару правились крупные женщины, потому что его мужская стать в боевом состоянии напоминала старинное корабельное орудие главного калибра, требовала к себе внимания и ухода, такой механизм нельзя доверить случайной обслуге. Как верблюду никогда не пролезть сквозь игольное ушко, так и Гамилькару не войти в лоно тощей стенографистки. С такой пушкой много возни, Даже расчехлить ее для малой нужды требовалось много времени. Такую чугунную пушку надо драить, мыть с мылом, смазывать маслом. Из такой пушки нельзя стрелять по воробьям, она требует соразмерной цели. Такой ствол во вздыбленном состоянии мелкой женской ладонью не обхватить. Женщина должна быть мягкой, большой и толстой, считал Гамилькар. Любить тощих женщин все равно что носить тесную обувь. У женщины все должно быть в размер. Графиня Л. К. была женщиной «его размера» — то, что надо для этого дела. Вот только диван надо менять, этот диван не то, что Надо для такой женщины.
— Где ж я возьму новый диван? — удивилась графиня.
— Tranquillisez, je repasserai demain с новым диваном. Vous me ferez grand plaisir{94}, — сказал Гамилькар.
— A demain, mon cher!{95}
ГЛАВА 12А ПОУТРУ ОНИ ПРОСНУЛИСЬ,
кругом примятая трава…
…Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Утром, едва продрали глаза, кинулись инспектировать пустые бутылки, но водки не осталось ни капли.
Встал вопрос: русский человек ночью водку всегда достанет, но утром где ее взять?
Принялись ругать негра на чем свет стоит: каков подлец, последнюю водку выпил! Как вдруг опять открылась дверь и на пороге возник улыбчивый ночной негр с бутылкой водки.
Произошла немая сцена, а негр объяснил, что его друг-сторож из того же овощного магазина отпускает ему водку в кредит.
Выпили на ура.
И тогда негр вытащил вторую бутылку. Слов не было. Не было слов! Это было уже не ура, а аура! Значит, негр понимает русскую душу! Значит, подсуетился с утра!
Стали расспрашивать: что да как? Негр Гайдамака родился в Офире, но в детстве в результате эфиопско-итальянской войны потерял этот рай земной, беспризорничал, очутился в Камеруне, с тех пор ищет свой Офир по всей Африке, Востоку и близлежащей Европе и не может найти. По призванию он поэт, артист, великий актер Оливье. В Африке бродячих актеров называют гайдамаками. В Камеруне же нету театра, нету водки, ничего там нету, кроме футбола. В Украину он попал по созвучию — какой-то турецкий полицейский чин перепутал Камерун с Украиной и выдворил Сашка из Стамбула сюда. Негру здесь очень нравится, он хочет жить в Украине, играть Отелло. Он тут же по случаю сочинил стихи:
Вот и водка налита,
да какая-то не та:
как ни пробуешь напиться —
не выходит ни черта.
Хорошие стихи, белому Гайдамаке понравились. Он забыл, что это его стихи. Но у негра денег нет, он их пропивает. Ему хочется выброситься из окна, так и тянет, непреодолимое желание. Это желание надо залить, потушить: и негр достал третью бутылку. Все его расцеловали, даже Шепилов — решив, что и среди негров встречаются хорошие евреи.
Выпили третью и уснули, потом пришла Элка с заначеной бутылкой спирта, потом опять спали и опять шли за водкой; три дня прошло, как один день, — день за три, как на фронте.
Отец Павло ушел к Элке будто бы писать свою «Летопись», но у него не пошло, и он вернулся. О чем три дня говорили — Гайдамака плохо помнил. Говорили про мост «Гуляй-град - Тель-Авив». Шепилов в этот мост не верил. Негр с Гайдамакой хотели прыгнуть в окно, чтобы доказать, что мост существует, их еле удержали. Негр говорил, что можно заработать много деньжищ — наладить по этому мосту переправу за бугор. Акционерное общество «Переправа». По мосту. Шепилов смеялся и всех любил, отец же Павло крепко задумался. Говорили о евреях. И Ленин евреем был, и Пушкин евреем был, и у Брежнева жена еврейкой была, и Джугашвили евреем был, только грузинским евреем. Даже Иисус Христос евреем был.
Да что ж это такое? Что за нация такая? А Хрущев? Нет, но похож. Не, он не был. «А может быть, я сам еврей?! — спрашивал Гайдамака, и ужасное подозрение обжигало его. — А может, мы все евреи — и я, и ты, Шепилов, и негр, и отец Павло?» Отец Павло этого не отрицал, потому что все мы от еврейских Адама и Евы. Более того, он еретически предположил, что в исторической жизни Иисус Христос был негром, хотя чуть светлее. То есть, был эфиопом-иудеем, фалашем.
Например: эфиопы несли против итальянских танков хоругвь с надписью: «Белые распяли Христа», от. И это неоспоримо — убийство Христа лежит на совести белой расы. Правда, к ней принадлежал и сам Иисус. Но это для африканцев не очевидно. О цвете кожи Христа в Библии ничего не сказано. От.
«Некоторые идеологи африканизма, — объяснял отец Павло, — настаивают, что и Моисей и Иисус были неграми. На африканских лубках на кресте рисуют черного Христа. От».
Отец Павло был заражен марксистской фразеологией, как его отдаленный родственник поп Гапон. Он говорил так:
— Общественное развитие человечества определяется объективными социально-историческими законами. От.
Гайдамака изумился и развязал язык.
— Кто это говорит, отец святой?! — завопил он. — Вы ли это говорите, или вашими устами глаголет партийный работник?
— Ничего, хорошо говорит, — хвалил Шепилов.
— Вы должны сказать мне, что все объективное развитие истории человечества находится «в руце Божьей», от, и ни один волосок не упадет ни с чьей головы без воли Божьей, а вы что в торбе несете? — не успокаивался Гайдамака.
Негр продекламировал:
Плох тот митрополит, что не был замполитом!
И плох тот замполит, что не митрополит!
— Браво! От! — захлопал ладонями отец Павло.
Потом опять все исчезли — все негры, и поп, и примкнувший к ним Шепилов, а Гайдамака проснулся под жарким боком у Элки. К его удивлению, Элка была довольна.
От Шепилова на столе остался «Список 100», от отца Павла на гвозде в туалете осталось две страницы предисловия и начала к его еретической «Летописи». От:
"Летописец разрешает всем, кому не лень, делать с этой «Летописью» все, что угодно, от: вставлять или зачеркивать слова, писать предисловия, послесловия или комментарии, делать заметки на полях, издавать ее в «Самиздате», от, переделывать в сценарии, перекладывать на музыку, переводить на любые языки, от, изымать из библиотек, сжигать на костре, подвергать цензуре, издавать с купюрами, от, вообще не издавать в любых тиражах с гонораром и без оного — «Летопись» от этого все равно не изменится. Разрешается ее запрещать, никогда ее не читать и ничего о ней не знать, от. Разрешается преследовать автора по политическим, религиозным, моральным, философским и всяким иным соображениям, где бы он ни находился, от. Разрешается обвинять автора в чем угодно, как это сделал его законченный недоброжелатель какой-то «г-н А-ин» в солидном издании «Русская беседа» в статье о русских богатырях, от".
Гайдамака прочитал первую страницу, ничего не понял и спустил ее в унитаз. Следовала вторая страница:
"В лето, от. Первоначальный толчок Сашко Гайдамака получил в 6562 году от сотворения мира (1054 год от Рождества Христова) неподалеку от Киево-Печерской лавры на знаменитой Лысой горе, где, по преданиям, жил Змей Горыныч и проходили шабаши нечистой силы. От. Говорят, что когда академик Патон с прорабом Берковичем строили мост через Днепр и Лысую гору за ненадобностью сровняли, то в недрах ее бригада проходчиков обнаружила ведёрную, из толстого зеленого стекла времен гетьмана Наливайки, запечатанную сулею с горилкой, полуистлевшее помело да желтый клык какого-то допотопного животного, от. Работы были прекращены, взволнованные проходчики выпили доисторическую горилку и вызвали прораба Берковича, прораб схватился за голову и вызвал академика Патона, тот страшно манерился и приказал вызвать «скорую помощь», от. Но никто не пострадал, горилка оказалась отличная, осталось и прорабу, и академику, и врачам-санитарам, от. Работы в тот день уже не было. Вызвали археологов. Клык чудища отдали в палеонтологический музей, где он затерялся в запасниках, пустая зеленая сулея заняла почетное место в музее историческом как величественный памятник быта времен До-Запорожской Сечи, а метлу за ненадобностью археологи отбросили в сторону. И зря. От. Проходчики с Берковичем, когда академик уехал и солнце село, увидели с пьяных глаз, как метла подпрыгнула, от, и запрыгала-запрыгала на палке к Днепру. У самой воды заколебалась, потрогала — холодная ли вода, потом вдруг завертелась пропеллером, взлетела невысоко над водой — «нызэнько-нызэнько», — совершила перелет через Днепр (а ведь «не всякая птица»!) и скрылась в зарослях кустарника Труханова острова…"
Гайдамака и вторую страницу отправил но назначению.
От негров же на память ничего не осталось. Впрочем, через месяц Элка принесла несвежую «Гуляйградскую правду» с заметкой о том, что в больнице «Скорой помощи» умер камерунский негр без прописки с фамилией Гайдамакайя, которого привезли пожарники с белой горячкой («У кого горячка-у негра или у пожарников? У негра, наверно, должна быть черная горячка? У пожарников — красная?» — подумала Элка), сняв его с края крыши Гуляйградского Драматического театра (ГДТ — «гыдота», как называли свой театр гуляйградцы), когда африканец в шапке-ушанке изображал из себя Отелло и кричал собравшемуся внизу пароду:
Я — царской крови и могу пред ним
Стоять как равный, не снимая шапки.
Народ аплодировал и кричал:
— Давай еще!
— Читаю стихи! — кричал негр.
— Давай! — отвечал гуляйградский народ.
Пожарники уже выдвинули лестницу и лезли на крышу.
Негр закричал:
Я памятник себе воздвиг среди Сахары —
Кастальский чистый ключ поэзии моей.
Ни юный эфиоп, ни караванщик старый
его не обойдут в жару январских дней.
Нет, весь я не умру! Но, вознесенный к тучам,
прольюсь, как свежий дождь. И, бедный бедуин,
я буду знаменит, пока под солнцем жгучим
жив будет негр — хотя б один.
Пожарники уже были на крыше.
Пускай ползет гюрза за ядом в тень анчара —
а мне не страшен яд хандры и забытья.
О, Русская земля! Ты тоже как Сахара —
нечерноземная, пустынная моя.
Твой сын, Сковорода! Твоих цветущих вишен
вошел в меня озноб.И, черный негритос,
я был тобой любим,когда бродил, нелишен,
среди беленых изб, черемух и берез.
Негр продолжал декламировать, когда пожарники бережно снимали его с крыши, пораженный народ внимал и безмолвствовал:
И пушкинский мой дар — божественный гостинец! —
оценит, полюбив, разумный индивид:
Негроид, и русак, и щирый украинец,
и друг пустынь — семит.
И долго буду тем любезен я потомкам,
что, воспевая страсть, я улетал в астрал,
что сердце я вспорол стихом, как бритва, тонким
и с кровью века кровь свою смешал.{96}
В больнице негр кричал, что он «народный артист Камеруна», и порывался выброситься из окна, поэтому держали его на первом этаже, пока он не переселился в мир иной. В Камерун была послана телеграмма, а пока артиста похоронили на городском кладбище возле забора. Там много заброшенных могил, и кладбищенской администрации следует привести все беспризорные захоронения в порядок — перекопать, свалить всех в одну братскую могилу и установить памятник «Неустановленной личности».
ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА
13 числа каждого месяца в Офире никто не работает.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ «ДЕЛА О СЕКСУАЛЪ-ДЕМОКРАТАХ»(авторское отступление)
Бойтесь одесских репортеров!
Была ли у сексуалъ-дофенистовъ положительная программа? Безусловно. Почти целый век основную продукцию «Суперсекстиума» составляли прокламации эротического содержания. Она (программа) зафиксирована даже на вывеске веселого заведения мадам Кустодиевой. Эта программа заключалась в одном-единственном слове, которое Великие французские энциклопедисты почему-то забыли вписать в свой Великий лозунг своей Великой революции, хотя в черновике это слово было. Как видно, в начале французской революции Ж.-Ж. Руссо в страшной спешке успел написать три слова (и каких! Это вам не тухлые «мир, труд, май»):
СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И…
Но последнее, четвертое, написать не успел: уже обмакнул кисть в белую краску, по стоявшие над душой нетерпеливые граждане бабефы, лаптопы и Робеспьеры схватили недописанный лозунг и потащили па улицу. С Великими Словами, как сказал один офирский Pohouyam, спешить не следует — иначе пойдут гулять по улицам в незаконченном виде, а потом объясняй на каждом углу, «что ты хотел сказать». С четвертым словом революционный лозунг приобрел бы понятный и всеобъемлющий смысл развития человеческих отношений — недоставало последнего слова, и улица-дура, чувствуя его нехватку, дописала сама:
…ИЛИ СМЕРТЬ!
СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО ИЛИ СМЕРТЬ!
Но нет, не угадала улица; а вот аристократические записные шутники, когда их везли на эту самую ИЛИ СМЕРТЬ, кричали с повозки:
СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И БЛЯДСТВО!
И были ближе к истине.
Император Наполеон I тоже чувствовал недостачу последнего слова и тоже приписал отсебятину:
…И СОБСТВЕННОСТЬ!
И тоже угодил пальцем в небо. Вот последнее слово:
…ЛЯМУР!
Вот подлинный лозунг истинного сексуалъ-демократа:
СВОБОДА, БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И ЛЮБОВЬ!
…И ЛЮБОВЬ!
Проблеме «любви» посвящен весь несгораемый архивный шкаф КГБ. Перелистывая «Дело», легко сообразить, что и ротмистр Нуразбеков, и полковник Акимушкин, и чекист Гробшильд-Гробштейн (все тот же вечный следователь Нуразбеков, но в другой реальности), и военный преступник капитан Изнуреску (как видно по почерку — он же), и бериевский любимчик комиссар Мыловаров — все они могли стать Пржевальскими и открыть купидона, если бы сразу соотнесли доносы тайных агентов с нравами вольнолюбивых и жизнерадостных жителей Южно-Российска — этого южного Гуляйграда. «Дело» могло быть закрыто в две-три недели и никак не позднее Нового года. И, значит, план по раскрытию подпольных борделей и запрещенных партий мог быть в Российской империи перевыполнен, а купидон был бы обнаружен во благо человечества на девяносто лет раньше. Каждый из сыщиков, если бы сильно захотел, мог бы войти в анналы зоологии, но дело в том, что каждый (каждый!) из них так или иначе пользовался услугами веселого заведения мадам Кустодиевой и так или иначе лоббировал ей и игнорировал это «Дело».
Сейчас, задним числом, понятно, что не следовало пускать полицейских ищеек по следу «двух грузчиков очень крепкого телосложения». Миф о какой-то р-революционности южнороссийских грузчиков и биндюжников распускали сами грузчики и биндюжники — чтобы их боялись и больше платили. Эти вполне аполитичные орангутаны придерживались тредюнионской экономической стратегии, они, конечно, занимались контрабандой — но, безусловно, контрабандой не подпольных гамбургских типографий, а французских фильдеперсовых рейтуз и модных тогда американских литых презервативов из бразильского каучука. Генералу Акимушкину следовало послать грузчиков к черту и предположить самое простое: быстрее кого бы то ни было издать прокламацию с подробным художественным описанием потасовки в веселом заведении могут только САМИ УЧАСТНИКИ ЭТОЙ ПОТАСОВКИ!
Маху дал генерал Акимушкин. Следовало предположить, что десять пудов железа могут таскать по городу не только два южно-российских грузчика крепкого телосложения, но и ОДИН чертовски сильный человек. А именно: Сашко Гайдамака, чемпион Средиземноморья по французской борьбе и самое активное действующее лицо первой прокламации. Вот уж кто мог так мог (на пари в 25 тысяч рублей) ухватить под боки два чемодана с «Суперсекстиумом» и пробежать с ними из Южно-Российска в Санкт-Петербург, останавливаясь в придорожных трактирах лишь для того, чтобы сменить стоптанные сапоги и принять допинг в виде бутылки водки и соленого огурца с кашей.
Сыщикам надо было перелистать подшивку вездесущего «Южно-российского вестника» и выписать летний спортивный маршрут Сашка Гайдамаки по циркам Средиземноморских городов, что и сделал вечный следователь Нуразбеков:
Лиссабон — Барселона — Марсель — Тулон — Монако — Генуя — Неаполь — Палермо — Вена — Гамбург — Мальта — Афины — Стамбул — Констанца — Южно-Российск
Потом он перечитал донесение агента Родригеса, бляха 3682, который еще весной подслушал у открытого окна веселого заведения разговор Сашка Гайдамаки с хозяйкой «Амурских воли» вдовой купца 1-й гильдии Кустодиевой. Гайдамака горячим шепотом что-то просил у вдовы:
— Дай мне… (Родригес не расслышал — что именно.) Купчиха Кустодиева отвечала: — Езжай туда… (Дворник не расслышал — куда.) …привези мне… (Не расслышал — что.) тогда и получишь то".
Нуразбеков пытался представить, что именно просил чемпион Средиземноморья Сашко Гайдамака, терпеть не могший революционно-озабоченных курсисток, у вдовушки Элеоноры Кустодиевой. Что может просить влюбленный шкаф у прекрасного буфета?
Что же она ему отвечала? «Езжай туда… привези мне… тогда и получишь то». То есть, ставила какое-то предварительное условие: прежде чем получить «ЭТО САМОЕ», Гайдамака должен был привезти своей возлюбленной «ЧТО-ТО ЭТАКОЕ».
«Что именно? — спросил себя майор Нуразбеков. — Французские фильдеперсовые рейтузы, как тогда назывались колготки? Всего лишь?»
Странно. Почему он, Нуразбеков, ротмистр в той реальности, не снял трубку вертушки, не соединился с морской пограничной таможней, не изучил Гайдамакину декларацию (вот же она, в «Деле»!) и не вызвал его в охранку? Предложил бы стул, папиросу, здоровье, успехи, то-се, и между делом поинтересовался бы:
— А что вы, милостивый государь, привезли из загранпутешествия? Шесть пар португальских сапог хромовых 48-го размера? Зачем столько? Ноги потеют, подметки летят? Так ведь гамбургские сапоги не в пример мягче. Верно, верно, север Европы в этом году вы не изволили посетить, гамбургский пересчет у борцов состоится в следующем сезоне. Гм, гм… А три испанских корсета из китового уса в подарок мадам Кустодиевой — привезли?.. Ну почему же «нельзя»! Для мадам Кустодиевой всегда можно. А трехведерный флакон французской «Шанели» и деревянный ящик фильдеперсовых рейтуз — для кого так много? Ах, для девиц ее благородного заведения! Верим, что за собственные кровные рубли куплены, верим. А хоть бы и за казенные. Вам — можно. А белый итальянский рояль — тоже для заведения? По заказу музыкальных фабрикантов Мыколы Бавдуренка и Семэна Шафаревича? Но зачем вы этот рояль вместе с фабрикантами со второго этажа уронили? Из-за девиц поссорились? Нехорошо-с".
И как бы между прочим: "А гамбургскую подпольную типографию «Суперсекстиум-666» кому изволили доставить? Ведь вы же в Гамбурге были, вас там южно-российские репортеры репортировали!"
И все. На этом «Дело» и завершилось бы. Не смог бы Сашко Гайдамака толком объяснить, за каким таким чертом он из Палермо рванул в Гамбург, со Средиземного моря к Северному, а из Гамбурга опять вниз, на остров Мальту. Никаких подметок не хватит.
"Да вы туда аэропланом, что ли?.. Так ведь аэропланов-то нету еще, не запатентованы аэропланы, братья ведь Райт Орвилл и Вилбур на своей этажерке пока едва-едва взлетают — да не взлетают еще, а подпрыгивают пока только. Российская разведка все знает. Как же вы в Гамбург попали? Пешком-с? Ах, бегом-с! Через Вену? А в Гамбурге вам, собственно, что понадобилось? В гамбургском цирке этим летом чемпионат французской борьбы не проводился по причине объегоривания немецкой публики в прошлом сезоне. Там братья наши Дуровы гастролировали с учеными слонами и моськами. Ага, так вы к братьям Дуровым в Гамбург в гости, значит? Бегом-с? Соскучились по дружкам закадычным? Дуровы, значит, Володя и Толик подпольную типографию «Суперсекстиум» в Гамбурге приобрели, а вы ее в Россию доставили?"
И все. Надавить на психику, припереть к стенке. А братьев Дуровых, Володю и Толика, этих клоунов, революционных демократов и мучителей животных — вспомним хотя бы свинью Зеленую, — туда же, по тому же «Делу» доставить на очную ставку в охранное отделение на Еврейскую улицу, как тогда называлась улица Бебеля. И все. Немедленный обыск в «Шурах-мурах», конфискация «Суперсекстиума» с последующей передачей в питерскую Кунсткамеру, где он успешно затерялся бы в годы Гражданской войны, а какую-то летучую мышь с мордой бульдога — выгнать сраной метлой или отнести в зоопарк. Проведи Акимушкин это обычное полицейское мероприятие, и временно-пространственный завиток перестал бы реплицироваться, испарился бы как дым, а реальность вернулась бы на круги своя — разразившись, разве что, статьями в Лярусе и в Большой Советской энциклопедии о «купидоне Акимушкина». «Купидон Акимушкина» — звучит не хуже, чем «лошадь Пржевальского» или «Стеллерова корова».
Но этого не произошло.
ГЛАВА 14EBOUN-TPABA
Кoнчаю писати Bipшi, бо мени здаеться, ниби я з каменя витискую воду. Краще прозою що-нeбудь.
Но вот Сашко Гайдамака придумал кое-что новенькое. На следующий день с восходом солнца, когда над Сапун-горой во второй раз раздались раскаты львиного рева, означавшие, что африканец начал кончать, хлопчик уже сидел на Графской пристани и с нетерпением ожидал появления этого сладострастного уоЬаr'я{97} — хлопчик приготовил для негра ответный сюрприз: перед ним на мостовой лежал холщовый мешочек с высушенными и мелко нарезанными листьями севастопольских лопухов, одуванчиков, подорожников, акации и махорки, а из мешочка на длинной выструганной палочке торчала картонка с кривой надписью чернильным карандашом:
EBOUN-TPABA
100 000 крб
Сашко рыпал на аккордеоне и сочинял новые слова к старой музыке:
Над Сапун-горою
За eboun-травою
Козаки йдуть…
Гамилькар со своими филерами не заставил себя долго ждать. Он появился на Графской пристани с каким-то свертком из вощеной бумаги. Апельсинами на этот раз вроде не пахло. Сашко запел:
Закурил бы —
Нет бумажки!
Полюбил бы —
Нет милашки!
Африканец прочитал надпись на картонке, удивился, нагнулся, размял листики в пальцах, понюхал и спросил:
— Что это есть «крб»?
— Карбованцы, — ответил Сашко.
— А что это есть «ыбунтарава»? — спросил Гамилькар, вспомнив пушкинскую «ыбенумать».
— А чтоб рогом стояло, — еще охотней объяснил да еще показал известным жестом Сашко.
— А, рога-носорога, — понял Гамилькар. — Молодец, очинь хорошо. Ыбунтарава — ноу-хау.{98} Я бы купил, но мине не нада. У миня рога-носорога сама всегда стоит. — И Гамилькар развернул перед хлопчиком свой промасленный сверток ("из подпольной большевистской газеты «Червоный партизан», — отметили филера) с какой-то бесформенной коричневой липкой массой.
— На, — сказал он.
«Глына», — понуро подумал Сашко.
«Халва», — подумали филера, и у них потекли слюни.
Сашко никогда не ел халву, тем более на халяву. Он даже никогда не видел халву.
— Що це?
— Давай-давай.
Хлопчик осторожно попробовал халву и чуть не проглотил язык; хорошо, что сладкий язык приклеился к гортани. «Глына! — с восторгом подумал он. — Солодка глына!»
— Вкусно? — спросил Гамилькар.
— М-ага, — промычал Сашко, ворочая языком халву.
Ответ не удовлетворил Гамилькара, ему хотелось подробностей:
— А как вкусно?
Хлопчик задумался. Он вдруг понял, что от правильного ответа на этот вопрос может зависеть его судьба.
— Ну как, как вкусно?.. Как апельсин? — подсказал Гамилькар.
— Не-а.
— Как сало?
— Не-а.
— Ну как, как?
«Как халва», — подумали бездарные филера.
Хлопчик облизал бумагу, облизал пальцы, проглотил сладкую слюну и ответил:
— Как е……я.
Сашко употребил русский глагол несовершенного вида на «е» и с окончанием на «-ся» — тот самый глагол, который он часто слышал от взрослых и который Гамилькар не посмел предложить графине Л. К.
Ответ поразил Гамилькара в самое сердце. Он даже исполнил вприсядку на мостовой какое-то па из офирского национального танца, напоминавшего «яблочко».
— Хороший хлопчик. А ты эта самая «е……ся» — пробовал?
Сашко солидно кивнул. Можно было подумать, что он всех девок перепробовал в своем Гуляй-граде.
— Ой, врешь! — захохотал Гамилькар и отбил на мостовой чечетку, — Давай курочку-уточку!
— Какую курочку?
— Про куренка-ципленка. Его поймали-арестовали. Давай куренка-варина-циплепка-жарина-ципленка-тоже-хочет-жить!
Сашко рванул мехи и дурным голосом заорал на всю Графскую пристань очередной фольклор:
Цыпленок уточку
В одну минуточку
В куточок темный поволок!
Засунул пилочку
В ее копилочку
И наслаждался, сколько мог!
Негр отбивал огненную чечетку, у филеров тоже ноги тряслись, а Сашко чувствовал, что только что сдал какой-то очень важный экзамен в своей жизни. Халва весь день сладко вспоминалась во рту, но от халвы еще больше хотелось жрать. На следующее утро Сашко был тут как тут со своим аккордеоном и с eboun-травой. Он глотал слюну и ожидал халвы с апельсинами, но на этот раз африканец развернул кулек ("Опять «Червоный партизан», — отметили филера) — и разложил на мостовой перед хлопчиком какую-то невиданную распятую птичку-табака, фаршированную кусочками бананов.
— Маленький куренка-купидонка, — объяснил Гамилькар. — Вкусная.
— Глына! — с восторгом сказал Сашко и стал жрать птичку со всеми косточками и бананами.
— Смотри сюда, — сказал Гамилькар. Он вынул флакон с белым порошком, щедро подсыпал в мешочек и размешал порошок с eboun-травой.
— Що це? — спросил Сашко.
— Яд.
— Ой, та що ви, дядьку? — испугался Сашко.
— Яд, — повторил негр. — Яд. Любов.
Он послюнил чернильный карандаш и пририсовал к карбованцам шестой ноль.
— Забагато, — засомневался Сашко.
— Так надо. Ноу-хау. Лучше рога-носорога. Крыла купидона. Купят.
ГЛАВА 15РОКИРОВКА В ДЛИННУЮ СТОРОНУ
Хоть время и запуталось, и перекрутилось, даже петлями захлестнулось, а все же — как оно летит!
В общем, Люська исчезла, и Гайдамака стал жить дальше с Элкой Кустодиевой.
Ничего не хотелось, от самогона тошнило, весь Гуляй-град провонялся самогоном, на водку денег не хватало. Не пил, выходил только за хлебом, лежал на диване, думал о жизни.
Начал читать ученые книги; хотел разобраться: что за штука такая — жизнь? Какая-то дезоксирибонуклеиновая кислота, загнутая в двойную спираль. Разжирел. Опять запил. Всем надоел: Опять бросил пить. Сам себе надоел. И так далее. Как вдруг умер Брежнев, и в самом начале коротких андроповских времен, когда водка ненадолго подешевела, а КГБ совсем обнаглел, первый секретарь Шепилов пригласил Гайдамаку в Гуляйградский райком единственной партии — «зайди, Сашко, потолкуем»; посмотрел в его хитрованские голубые глаза, предложил должность начальника районного дорожного отдела и по-дружески напутствовал Гайдамаку следующими словами:
— Садись, командир. Пока ты пил, Брежнев умер. Грядут перемены. Скажу тебе откровенно: скоро людей начнут хватать в трамваях, банях и кинотеатрах. Пора, пора тебе, Сашко, приниматься за дело. А то психуешь, будто какой-то Фрейд. (Нахватанный был Шепилов.) Ты ж наш герой, заслуженный мастер спорта, самого папу римского оприходовал, хоть и не состоишь в партии. Люблю. Ты ж культурный человек, отпил свое, от самогона морду воротишь. Жаль. Мы ж тебя знаем, добра желаем, о тебе заботимся. (Шепилов говорил «мы» от имени партбюро.) Чего ты все читаешь? Строй дороги, командир! Ты ж техникум кончил, автодорожный.
Черт-те что — не помнил Гайдамака за собой никакого автодорожного техникума. Белого священника помнил, а техникума — нет.
— Ты ж понимаешь! Ты ж умеешь! Ты ж командир! — продолжал заклинать Шепилов. — Ты ж у нас философ и народный умелец! На Руси со времен Мыколы Гоголя две беды — дураки и дороги. Сплошные выебоины и колдоебины. Надо как-то бороться, вот. Тебе ж асфальт как дом родной, ты ж специалист по асфальту.
Это уж точно: дорожные покрытия Гайдамака знал досконально, на собственной морде и шкуре.
— Предлагаем разделение труда — ты, Сашко, строй дороги, а дураками займемся мы. Кто «за»?.. Вот видишь: у всех руки вверх! Благоустрой для начала въезд в Гуляй-град, чтоб районный фасад был лицом, а не задним местом. (Сильнее было сказано — Шепилов, став первым секретарем и завязав пить с зарплаты по-черному, развязал язык — задние и другие места так и мелькали.) Иногда сам пан Щербицкий по трассе едут, невдобно.
Так Гайдамака ему и поверил…
— Чого ж невдобно? У Щербицкого zhopa жирная, гарный амортизатор, куда надо доедет, — отвечал Гайдамака. — Щебенку дастэ? Подъемный кран? Битум? Грейдер? Рабочу сылу? Зарплату? Тот же асфальт? Я ж вас наскризь бачу — ничого нэ дастэ.
— Не торопись. Чего ты вдруг по-украински заговорил? Держись в руках. Подъемный кран — это ты загнул. Напиши список — чего тебе нужно. Обсудим. Поможем, чем можем. А сам попридержи язык и соблюдай умеренность в мыслях, а то диссидентствуешь много. В кого ты такой вумный? Евреев, случаем, в роду не было?
Гайдамака евреев в роду не имел, фамилия не позволяла, — хотя кто знает, кто застрахован? — но, услыхав про список, все окончательно понял: нашли умельца, заботливые… Все стало ясно и без евреев — дело в том, что прежний начальник дорожного отдела недавно окончательно спился, а Гайдамака как раз наоборот: перешел на трезвый образ жизни и подумывал полетать вахтовым методом в Тюменскую область за длинным рублем, а то скучно что-то без денег на спортивной пенсии. Вот и решили на партбюро: надо Гайдамаку от той трудовой вахты попридержать, авось пригодится дома.
Вот и вся рокировка в длинную сторону.
«А борьба с дураками, — думал Гайдамака, — это очередная социальная антиутопия и занятие для идиотов».
Что было правильно. Так он Шепилову и сказал. Так Шепилов и воспринял:
— Забыл, тебя как по матери кличут?
— Чё?..
— Через плечо. Девичья фамилия матери какая?
— Сковорода, — ответил Сашко.
— А бабки?
— Кочерга.
— Вот! А я думал — Лопата. Слушай сюда анекдот: "Сын уехал в Тюмень за длинным рублем и прислал домой телеграмму: «Мама, здесь деньги гребут лопатой. Вышли деньги на лопату». О!.. Понял?.. Нет, ты скажи: понял?
— Ну, понял.
Ладно, убедили. Кто его видел, тот длинный рубль? Лучше короткий в руках, чем длинный на горизонте.
Гайдамака написал длинный список, чего ему нужно и не нужно, отнес список в райисполком, демонстративно уселся в кабинете с Пикулевыми «Пером и шпагой» и стал повторять, если кто-нибудь входил и чего-нибудь просил:
— А что я могу? Ничего я не могу. Щебня нет, того нет, этого нет, подъемного крана тоже нет. Брежнев умер, и мне что-то нездоровится.
Новые времена требовали неординарных событий, в воздухе пахло грозой и молниями, но до восхождения на Олимп Горбачева оставались еще похороны двух генсеков. И все-таки очищающая гроза случилась. Смерч, труба с хоботом! Всех закрутило, затянуло, страшно было без громоотвода за спиной — фетровые шляпы и ондатровые шапки-ушанки с электрическим треском летели со многих уважаемых голов, да и сами буйны головы с вытаращенными глазами катились с плеч долой по гуляйградским дорогам, а диссидентский картуз Гайдамаки занесло этим смерчем аж на Луну, в кратер имени Циолковского.
ГЛАВА 16HIXTO НЕ ВТЕЧЕ
За что ж вы Ваньку-то Морозова?
Ведь он ни в чем не виноват.
Так оно и продолжалось: каждое утро в последние октябрьские дни перед окончательным воцарением большевиков Гамилькар ревел львом на графине Л. К., будил весь Севастополь не хуже голландского гуляйградского петуха, надевал клеши, целовал графиню в грудь, протирал руки апельсиновыми корками и под охраной двух унылых невыспавшихся филеров возвращался на свой корабль «Лиульта Люси». Каждое утро перед восходом солнца, заслышав львиный рев, Сашко спешил с аккордеоном на Графскую пристань и, разложив мешочек с eboun-травой, выдавал для Гамилькара что-нибудь новенькое:
Эх, яблочко,
Понадкусано!
Полюбила я хохла
Безыскусного!
И тому подобное, в том же духе. Для Сашка настали добрые времена. Он полюбил апельсины, бананы, халву и негров.
Более того — дела у него пошли неплохо, волшебная трава с порошком африканского купидона вдруг стала пользоваться успехом у разного севастопольского люда — торговля процветала, eboun-траву, посмеиваясь, охотно покупали крестьяне, молдаване, мещане, морячки, евреи, товарищи большевистские подпольщики и даже господа белые офицеры. От яда купидона стояло лучше некуда — штаб Врангеля нюхал вместо кокаина eboun-траву и ходил с оттопыренными галифе. Севастопольские обыватели нюхали. Все сбесились. Каждый вечер к хлопчику длинной тенью подкрадывался Булат Шалвович из Дикой дивизии — тот самый полковник в косматой папахе, которому Врангель посоветовал изучать современный фольклор. Полковник покупал маленький кулечек eboun-травы и нюхал с тыльной стороны ладони, как кокаин. Булат Шалвович был главным редактором армейской газеты «Белый патриот». Должность была хоть и полковничья, но дохлая, бессильная, импотентная, к тому же в газете что-то было не в порядке с поэтическим отделом. Поручики приносили всякие разные анти-стихи. Поручик Голицын принес антикоммунистические частушки:
Большевик берет винтовку
И ведет врага к оврагу.
Потому что коммунисту
Убивать врага во благо.
Большевик стреляет в спину
Ненавистного врага.
Потому что коммунисту
Жизнь врага
Недорога.{99}
Корнет Оболенский принес антисемитские рифмы:
Жили-были,
Жидов били.
Оборзели по Расее
Фарисеи.
В гостях у Сары
Сидят хазары.
Придешь в село ты,
А там зелоты.
Зайдешь в контору,
А там канторы.
В садах хасиды.
Такие виды.
И по равнинам
Одни раввины.
Какие евреи —
Такое время.{100}
А штабс-капитан Таксюр, забыв, где находится, совсем уж ни к селу, ни к городу, ни в дугу, ни в Красную Армию, написал русофобские вирши:
Отак подивишся здаля
На москаля,
і ніби справдi вiн — людина,
iде собi, мов сиротина,
Очима — блям,
Губами — плям,
I десь трапляеться хвилина —
Його буває навiть жаль,
А ближче пiдiйдеш — м о с к а л ь!
Ну как такое публиковать?
Булат Шалвович ничего не приносил хлопчику, музыки не заказывал, ничего не говорил, а только стоял в сторонке, нюхал eboun-траву, ощущал неслыханный прилив сил в нижней половине тела, упрятанной в офицерские галифе, слушал и записывал в сафьяновый блокнотик современный южно-русский фольклор:
Эх, яблочко,
Да ты сушеное!
Полюбила армянина
Искушенного!
«Вагончики-чики, — записывал Булат Шалвович, — япончики-чики, апельсинчики-чики, лимончики-чики, пончики-чики, карманчики-чики, стаканчики-чики, чубчики-чики, голубчики-чики, пальчики-чики, похылылысь на трави одуванчики-чики».
Однажды Сашко свернул козью ножку с eboun-травой, закурил, подмигнул Булату Шалвовичу и выдал специально для него:
За окном белым-бело —
входят белые в село.
Поменять бы надо флаги,
пока еще не рассвело.
— А не боишься, что я тебя за такой фольклор в контрразведку сдам? — спросил Булат Шалвович.
— Не-а, — ответил Сашко и спел:
Эх, яблочко,
Консервируют!
Попадешься в ЧК
Изнасилуют!
— Конъюнктурщик ты юный, — процедил Булат Шалвович, переминаясь с ноги на ногу. Eboun-трава с купидоновым порошком таки здорово действовала, полковник чувствовал прилив молодых сил и любви к отечеству.
— Не обижаешься, что я тебя байстрюком обозвал?
— Не-а, — ответил Сашко.
Полковник так умилился, что достал из кошелька царский золотой рубль и положил на панель аккордеона: — Давай весь мешок.
— Не, мешок мне нужен, — пожадничал Сашко.
Полковник пересыпал eboun-траву в косматую папаху и отправился в редакцию нюхать. На следующий день Булат Шалвович вышел на берег моря, чтоб еще чего-нибудь фольклорного записать, а хлопчика и нету. Много воды утекло с тех пор, Булату Шалвовичу из-за любви к отечеству не захотелось эвакуироваться во Францию; он уничтожил блокнот с фольклором, постригся наголо, оделся обывателем, подделал документы, покраснел, начал писать советские стихи, был, в общем, счастлив, экономно держал свой темперамент на запасе eboun-травы, вступил в союз пролетарских писателей, редактировал газету «Культура и жизнь», куда теперь уже пролетарские графоманы носили свои перлы («Пес завизжал, как автомобильные тормоза, и ощетинился зубами за»), заделался известным советским поэтом, но в конце концов крепко залетел — отпетые частушки Сашка Гайдамаки на Графской пристани так врезались ему в память, что лет через пятнадцать полковник Окуджава написал свое знаменитое, несравненное и гениальное:
Огурчики!
Помидорчики!
Сталин Кирова убил
В коридорчике!
За что и был расстрелян без суда и следствия по приговору мчащейся неизвестно куда особой тройки НКВД.
— Hіхто не втече, — сумрачно прокомментировал Сашко Гайдамака, когда узнал о судьбе полковника Окуджавы.
ГЛАВА 17НЕЗНАКОМЕЦ ПОЯВИЛСЯ В НАЧАЛЕ
февраля; в тот морозный день, бушевали ветер и вьюга.
События начались с появления в Гуляй-граде нового человека по фамилии Скворцов. Никто потом не мог вспомнить, откуда он взялся. Скворцов вроде бы купил здесь домик и переселился помирать на родину предков откуда-то с туруханского Крайнего Севера от самого Блядовитого океана.
Никто его здесь ни во что не ставил, и все над ним беззлобно посмеивались. Тихий был человек и какой-то весь примороженный — летом ходил в коротком поношенном пальто, зимой — в черной шубе на рыбьем меху. Все ему тепла не хватало, все Скворцов о тепле заботился: в летнюю жару кутался в шарф, а кроличью шапку-ушанку вообще не снимал — наверно, в ней и спать ложился. Будто промерз весь до основанья на Крайнем Севере. Но деньги он имел, всегда можно было стрельнуть червонец. За его забором то дрова разгружают, то уголь; то стены стекловолокном утепляют, то в доме новую печь кладут, то перекладывают, то все лето труба дымит (самогон гонит? — не гонит, не пьет, проверено!), то во дворе костер горит, у костра под лупой Скворцов сидит, озябшие руки греет, над ним летучая мышь летает — большая, с-собака! Слова он связывал с таким трудом, что, бывало, начнет говорить, а все уже разошлись. Никак не мог на работу устроиться, посоветовали ему в насмешку (а как же! — страна Советов!) обратиться прямо с улицы в райком партии, он и пошел. Пришел в райком, посмотрели ему в райкоме в кругленькие очки — очки Скворцов носил с такими толстыми стеклами, что глаз не видно, — документы толком не проверили, решили — человек безобидный, неприкаянный, примороженный, пострадал в 37-м за генетику — и назначили Скворцова командовать районной селекционной станцией — ну там, семена, агрохимия, говно-удобрения, битва за урожай.
Однажды весной заглянул Скворцов на огонек в дорожный отдел и сказал:
— Здравствуйте, командир…
— Ну, здравствуй, Скворцов, — ответил Гайдамака, откладывая «Перо и шпагу».
Замолчали. Скворцов умел замолкать. Пришел и молчит.
— С чем пожаловал?
— Командир… одолжите мне. Пожалуйста…
— Денег? Не могу. Сам сижу на колу.
— Нет, не денег… Деньги у меня есть. Угля… Тонны три. Сколько можете…
— Подайте, Христа ради, кто сколько может! — жалисно передразнил Гайдамака. — Зачем тебе уголь, Скворцов? Очки протри — весна на дворе.
— Да холодно тут… у вас. А я вам чего-нибудь в обмен… предоставлю. Вы — мне, я — вам…
— Говори быстрее, не жуй слова. Что ты можешь мне предоставить?
— А что вам нужно?..
— Щебенку — можешь?
— Щебенку?.. — надолго задумался Скворцов. — Щебенку не могу… А вот реголит могу… Берите реголит, пока есть… Пока в порту… сухогруз стоит.
— Подожди, не спеши, говоришь много. Дай вспомнить… Реголит, реголит… Что это — реголит?
— Да лучше, чем щебенка…
Слово «реголит» Гайдамака когда-то знал, но забыл. Дай Бог памяти: реголит, реголит… Что-то знакомое. Какой-то стройматериал, что ли?
— Ладно, по рукам. Давай свой реголит. Один к двум — три тонны угля на шесть тонн реголита.
— Я вам больше достану!.. — обрадовался Скворцов, протер, не снимая, очки и ушел, дыша в шарф.
Гайдамака полистал свой справочник мастера-дорожника.
Реголит, реголит… Что за кот в мешке? Все позабыл со времен автодорожного техникума.
Не нашел реголита.
Опять пришел Скворцов, попросил самосвал с грузчиками и водителем:
— Я с ними расплачусь.
— Гляди, расплатись.
Дал ему Гайдамака самосвал с Андрюхой Лукьяненко и с двумя алкоголиками без фамилий — Семэном и Мыколой, которые постоянно околачивались у дорожного отдела в поисках случайного заработка. Увезли они три тонны угля во двор к Скворцову, а утром сделали две ходки в Григорьевский порт, привезли с какого-то иностранного сухогруза этого самого реголита в полиэтиленовых мешках. Посмотрел Гайдамака на сей реголит, потрогал пальцами… Какие-то гладкие белесые стеклоподобные прозрачно-мутные камешки шаровидно-овальные. Похожи на стекла в очках Скворцова — ничего сквозь них не видать. Наверно, в самом деле получше щебенки будут — лопатами ровнять-насыпать удобней.
Значит, реголит. Хай будэ реголит.
Гайдамака повеселел и взялся за подъездную дорогу к Гуляй-граду, а то воистину елдовина получается — в двух километрах от Гуляя проходит стратегическая трасса «Киев — Одесса», а подъезд к трассе хуже любого проселка, как при Соловье-разбойнике.
ГЛАВА 18ГЕНПЛАН
Меня в одной из записок спрашивают, каково отношение ЦК партии к моему докладу. Я отвечаю: ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.)
Есть у меня тут на примете
Один парнишка, — ей же ей,
Не отыскать на белом свете
Такого дрына у людей.
Натуралист Акимушкин сдержал слово, где-то раздобыл диван, — это был поистине царский, обтянутый черной гиппопотамьей кожей и набитый конским волосом диван, раздвижной диван с мягкими спинками, с зеркалами, валиками и подлокотниками, которые то и дело выпадали с дивана на мостовую, и их приходилось подбирать. Наверно, этот диван попал в Севастополь от распродажи царской мебели из Зимнего дворца. Африканец так удивился величине увиденного, что даже вытаращил глаза. Потом он уважительно кивнул и вдруг самым деловым образом стимулировал обалдевшего Сашка, довел его до вулканического извержения, растер детскую сперму на своей черной ладони, понюхал, даже лизнул и остался очень доволен. Он опять взвалил диван на плечи и повел раскрасневшегося хлопчика в домик под Сапун-горой.
Гамилькар не зря проверял у Сашка сперму. Хитрый дьявол, он опять что-то задумал, у него возник какой-то еще неясный даже ему, но далеко идущий план относительно хлопчика, хотя этот план он пока не мог сформулировать даже для себя. Шкипер, как уже говорилось, был контрабандистом, пиратом, картежником, умел пить не пьянея, но все, что он делал плохого или хорошего, он делал для свободы и независимости родного Офира, — в Эдеме вот уже шесть лет Гамилькара с нетерпением ожидала царствующая невеста Люська, но и она должна была подождать ради свободы и независимости. Вот и Сашка африканец решил спасти от большевиков не просто из доброты душевной, а для пользы многострадальной Африки.
Следующей ночью на испытаниях нового дивана (старый диван негр перенес в Люськин сарай) и после восьмого результативного захода на графиню хитромудрый план наконец сформулировался. Гамилькар сполз с графини, потом с дивана, зажег свечу, разыскал синий чернильный карандаш и, пачкая розовые губы, прямо в постели начал высчитывать на белом афедроне графини какие-то свои резоны. Получалась красивая синяя татуировка из сложных заверченных химических формул и схематических (по хроматографическому методу) изображений тимина, аденина, гуанина, цитозина, аллелей, зигот и двойных спиралей дезоксирибонуклеиновой кислоты. Графиня Л. К. извивалась и хихикала от щекотки острого карандаша, но когда Гамилькар наконец поделился с графиней своей идеей, она так захохотала, что диван чуть не лопнул.
Безумная идея Гамилькара оказалась научно оригинальна и проста, как веник: хлопчику предстояло крепко потрудиться на благо Африки, шкипер решил заняться генетической селекцией и сделать Сашка Гайдамаку отцом-основателем новейшей офирской литературы, прадедом великого национального поэта, то есть прадедом офирского Пушкина, по аналогии с арапом Петра Великого, но НАОБОРОТ, — следовало вывезти хлопчика в Африку, подарить офирскому нгусе-негусу, а потом запустить его в гарем к отборным породистым женам негуса и сидеть-дожидаться, когда путем естественного дарвиновского отбора и генетической селекции Бог пошлет в четвертом поколении Гайдамак офирского Пушкина. Таков был генетический план Гамилькара — «генплан» в сокращении.
Конечно, с генпланом все обстояло не так просто. Утром позвали Сашка, и Гамилькар через графиню стал допытываться у хлопчика, кем были его отец, мать, дедушки, бабушки. Гайдамаками? Террористами-безмотивниками? А не был ли дедушка украинским князем? гетьманом? кошевым атаманом? или хотя бы першим хлопцем на селi? Не было ли в роду поэтов? Фамилия матери — Сковорода? Великий философ Григорий Сковорода не родственник ли ему? Фамилия бабушки — Кочерга? Украинский Шекспир Иван Кочерга — не из их ли рода?
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил — он знать не хотел, а помнить не любил.
ГЛАВА 19ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Подвижное полевое укрепление русских войск. Составлялся из деревянных щитов с бойницами, за которыми располагались пехота и артиллерия. Иногда из щитов собирали осадные башни и осторожки (пограничные укрепления). Щиты перевозились град-обозом, а в бою передвигались на колесах или полозьях. Впервые Гуляй-град упоминается в описании похода русских на Казань.
Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков — Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека — «праця, праця, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров сто асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитно-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, — буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
РАЙ-ЦЕНТРЪ
ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Получилось красиво, ничего не скажешь. Художник-оформитель вместе со сварщиком от души постарались и уже приготовили карманы пошире — за эту художественную халтуру им причиталось вознаграждение с гуляйградского райкома партии. Но уже утром следующего дня Семэн с Мыколой поковыряли в носах, опомнились от своего трудового подвига, покидали лопаты в озимые поля и, как были в оранжевых фуфайках, отправились жаловаться в районную прокуратуру на произвол нового дорожного командира:
— Козел такий — арештував нi за що, нi про що i примушує працювати за так! (Сильнее было сказано: «ні за хрін собачий».)
Гуляйградский прокурор Андрей Януарьевич Вышинский послал новоявленных забастовщиков на три известные буквы (ну, не можем мы без мата!), а Гайдамаке по-свойски позвонил и строжайше напомнил о соблюдении внутреннего человеческого достоинства Семэна и Мыколы — хоть пьянь и рвань, но тоже все-таки люди; да и времена сейчас не те, а другие. Но и прокурор, и Гайдамака в глубине души понимали, что делают правое дело, сближая город с деревней посредством этой подъездной дороги, — и к Одессе поближе, и алкоголики при деле, и вообще соответствуют последнему курсу партии об укреплении трудовой дисциплинки. Вот еще бы культурку поднять на должную высоту и перестать осквернять язык — и все будет хорошо. А то все «ерш твою maman» да «пошел ты на хутор». А честный труд трех оранжевых баб и двух законченных алкоголиков будет «конешно, оплочен» по государственным расценкам плюс, как на фронте, командирскими ста граммами с полным обедом в общепитовской столовке — первое, второе и третье, как положено.
На том и порешили с прокурором Вышинским.
Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольнаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.
Кругом была весна, птички щебетали, травка зеленела, дисковые колеса шуршали, солнышко пахло асфальтом. Чего еще нужно заслуженному мастеру спорта? А бывшие забастовщики Семэн и Мыкола с тремя безответными Верой, Надеждой и Любовью уже подзабыли свои классовые обиды, флиртовали у реголитной тумбы и с нетерпением высматривали на горизонте начальника, надеясь на обещанную командирскую водку с украинским борщом, рублеными котлетами и компотом из сухофруктов — чтобы все как положено.
— Мыкола! — окликала Верка.
— А, — отвечал Мыкола.
— На, — говорила Надька. — Чому ти такий дурний?
— Тому що бідний, — отвечал Мыкола.
— А чому ти бідний? — спрашивала Любка.
— Тому що дурний, — отвечал за Миколу Семэн.
Торжественная обстановка располагала к началу какой-нибудь глупой истории.
ГЛАВА 20НА ПЕРЕДОК ВСЕ БАБЫ СЛАБЫ,
Скажу, соврать вам не боясь,
Но уж такой блудливой бабы
Никто не видел отродясь!
Гамилькар назвал Сашка Alexandr'oм, прикормил его арахисом, халвой и апельсинами, взвалил себе на плечо германский аккордеон, взял хлопчика за руку и привел в домик к молодой морячке Люське. Сашку было все равно: Александре — хай буде Александре, хоть попом назови, только в топку не кидай и картошкой корми.
Люська Екатеринбург уже не боялась негра. Она уже уважала его и завидовала счастливой Элке (так по инициалам она называла графиню Л. К.) незлой белой завистью.
Люське не везло в жизни, ее девичья фамилия была Екатеринбург, по первому мужу — Свердлова, а по второму — Никифорова, ее принимали то за родственницу председателя ВЦИК Свердлова, то путали с известной анархо-синдикалисткой Марией Никифоровой, да и девичья фамилия Екатеринбург вызывала подозрения у всех властей, и ее всю жизнь тягали то в контрразведку, то в ЧК, то в сигуранцу, то в гестапо, то в КГБ. Ее первый муж, тихий сапожник Свердлов, жил рядом, кроил сапоги и был впоследствии сослан в Свердловскую область за свою подозрительную фамилию, второй же муж, Вова Никифоров, участник цусимского сражения, был слаб на почки, отбитые в пьяной драке в японском плену, и вообще пропал в позапрошлом году где-то на подступах к гражданской войне, и сейчас в ее расставленные объятья шла сплошная пьяная матросня и заполошные дезертиры. С настоящими неграми Люська никогда не спала, даже рядом не лежала; из черных людей ей всегда доставались лишь уставшие мазутные машинисты — а тут красивый чистый курчавый негр с апельсинами! Как ей было не позавидовать Элке! Хотя Люська и строила негру глазки и виляла хвостом, но тот глядел мимо нее, на графиню.
Хлопчик подружился и с графиней Л. К., и с Люськой. Он стал им песни петь:
Эх, яблочко,
Кривобокое.
Эх, яблонька,
Одинокая.
Все в этом мире были одиноки, даже яблоньки. Всем не хватало любви — но не той, зоологической, со стопами и львиными рыками, а другой, доброй, человеческой. Без Сашка они уже жить не могли:
— Сашко, иди сюда!
— Сашко, сходи туда!
— Сашко, помой полы, принеси то, принеси это!
Недавно хозяйку-морячку злые люди в порту опять спутали с махновской атаманшей Марусей Никифоровой, подбили ей глаз и обещали зарезать. Люська со своим глазом целую неделю не могла появляться в городе. Лежала в сарае на сене. Скучала. Распевала известные частушки:
Как на улице
Морской меня …бнули доской!.
С белой завистью смотрела на счастье Элки с негром.
Кака барыня ни будь,
Все равно ее …буть.{101}
Поджаривала картошку на сале, ела сама и кормила Сашка. Сашко обжирался картошкой с халвой и консервированными купидонами в апельсинах. Люська, горемычно задумавшись, смотрела, как хлопчик ест. От безделья ей в голову приходили всякие несуразные мысли. Хлопчик отъелся, был рослый, крепкий, выглядел старше своего возраста, на все тринадцать. Такой гарненький хлопчик, так бы и съела! Люське шел всего-то двадцать второй годок. Она по-матерински гладила хлопчика по белобрысой головке и приговаривала, совсем как Маруся Никифорова:
— Ешь, Сашко, ешь.
Однажды, когда африканец с графиней Л. К. опять отправились на полковые танцы, а Сашко, нажравшись картошки с апельсинами и пригревшись па диване, подбирал на аккордеоне «чубчики», хозяйка неожиданно даже для себя в порыве уже не только материнской нежности вынула из его рук аккордеон, привлекла Сашка к своей теплой груди, жарко поцеловала его в губы и нащупала в штанах его девственный, еще никем не пользованный инструмент.
— Ого! — приятно изумилась и даже немного испугалась Люська.
Тут же по праву опытной наставницы она просветила малолетку, с вожделением дала Сашку первый в жизни урок любовного коитуса. Мало сказать, что Сашко был в полнейшем обалдении, — даже аккордеон самопроизвольно вздохнул на полу во время этого действа — Сашко чуть не умер от наслаждения; он не раз видел смерть от страданий и жестокости, но не догадывался, что можно умереть от нежности и любви.
Через девять месяцев этот октябрьский вечер на севастопольском диване имел для красивой и молодой Люськи свои отдаленные последствия: Люська и в мыслях не держала родить от восьмилетнего хлопчика, она и не с такими бугаями старалась, а тут на диване все спонтанно получилось: она зачала от Сашка и родила сыночка через девять месяцев после отплытия «Лиульты Люси» и прихода красных в Севастополь. Хотела назвать сына Сашком, но получился он Лукой: Люська понесла его крестить в Успенский собор к попу Павлу, который, по слухам, скрывал белых офицеров, но поп куда-то очень торопился и отказывался крестить без бумаг и отцовства. Тут как раз в собор ворвался отряд красноармейцев во главе с чекистом по фамилии Нуразбеков и по прозвищу «комиссар Гробштейн». Честь по чести был предъявлен ордер на обыск, отец Павло навсегда перестал куда-то спешить и заорал во всю глотку на мамашу:
— Ты шо, дура?! Белую пеленку надо, а ты притащила коричневое одеяло!
Пока производился обыск (беляков не нашли), отец Павло принес купель и белую простыню (служки разбежались) и начал медленно, обстоятельно крестить младенца. Люська развернула сыночка. Поп взглянул и сказал:
— Ого! Сподобил Бог увидеть в конце жизни!
И захохотал. Такого непропорционально могучего фаллоса он в своей жизни у младенцев не видел.
Красноармейцы во главе с комиссаром Гробштейном тоже весьма удивились.
— Наш человек! — сказали они. — Крести, патлатый, в последний раз!
Поп не спеша крестил и прыскал со смеху.
— Нарекается Лукой в честь незабвенного Луки Святого, — весело пел поп.
— Кто такой этот Лука? — невежливо спросил комиссар Гробштейн под руку попу. — Контрик?
— Moudack{102} ты, — смеясь и утирая слезы белой простыней, по-французски ответил поп.
— Кто moudack?!! — вызверился Гробштейн и выхватил маузер.
— Ты! И твой Лука Мудищев, — захохотал поп.
Поп не мог стоять от хохота. Пришлось расстреливать его хохочущим. Хохочущего отца Павла вывели на паперть, поставили к церковной стенке, комиссар Гробштейн честь по чести зачитал приговор ревкома, но попа нельзя было призвать к порядку, отец Павло продолжал хохотать, ноги подкашивались от хохота, он сползал, его поднимали, он от смеха опять сползал.
— Серьезный попался поп, — уважительно сказал один красноармеец.
У Гробштейна что-то проклюнулось в душе. С ним впервые такое случилось.
— Пли! — неуверенно сказал он.
Руки дрогнули. Раздался залп. Отец Павло искренне хохотал. Мимо. Комиссар Гробштейн опустил маузер и нажал на курок. Осечка.
— Ладно, нехай. В следующий раз, — пробормотал комиссар Гробштейн.
Поп продолжал хохотать и не мог остановиться.
Потом комиссар Гробштейн, охотясь в Крыму на белых офицеров, вызывал в ЧК и с пристрастием допрашивал Люську:
— Кто ты есть, гражданка Никифорова? Не родственница ли той бандюги, которая грабит магазины дамского белья? От кого ребенок-то? Не от белых ли, не графских ли, не буржуазных ли кровей?
Люська смело отвечала:
— От твоих, от красных-ohouyasn'ыx! Снасиловали меня твои красно-умельцы в сарае — сразу, когда пришли!
Комиссар Гробштейн что-то высчитывал на пальцах, проверял у писарей на бумажке — все получалось, как по календарю: 15 октября под водительством красного командарма прапорщика Фрунзе в Севастополь пришли красные, и уже 15 июля гражданка Свердлова-Никифорова-Екатеринбург, которая не является ни родственницей председателю ВЦИКа Свердлову, ни родственницей известной бандитки, которая при взятии Екатеринослава ограбила магазин дамских бюстгальтеров, честно родила мальчика Луку. Выходило: наш человек Лука!
— А где поп? — спрашивал комиссар. Что-то клевало в его душе.
Нецензурный ответ был понятен: — А … его знает где!
— Не выражайся, гражданка!
Комиссар Гробштейн сладко улыбнулся и выдал Люське охранную грамоту, продовольственные карточки и усиленный комиссарский паек, она же в ответ дала Гробштейну известно что. Так и выжила с сыном, да еще спасла второго мужа, Вову Никифорова, который так и не смог ей сделать ребенка, — этот муж не погиб на фронтах гражданской войны, а был спасен Люськой в совершенно неожиданной ситуации — она выдернула его из колонны пленных белогвардейцев, когда один охранник-красноармеец вел из тюрьмы эту похоронную команду, — то ли рыть могилы, то ли на общественно-полезные работы, то ли самих на расстрел. Похоронная команда еле брела, тогда таких призраков водили по Крыму тысячами. Люська несла куда-то сыночка Луку, как вдруг увидела среди арестованных своего мужа. С криком «Вова!» она подбежала к пленным. Произошло замешательство, команда остановилась. Все поняли, что произошло. Красноармеец, разумеется, тоже понял, что произошло. Он заинтересовался, приблизился к пленному Вове, который обнимал Люську, и спросил:
— Сожительница?
— Нет, — ответил Вова.
— Невеста?
— Нет.
Красноармеец начал терять терпение:
— Жена?
— Да.
— Врешь?
— Нет.
Тогда красноармеец спросил Люську:
— Муж?
— Да.
— Твой муж?
— А то чей! Вот ребенок от него!
— Дочь?
— Сын.
— Он офицер?
— Какой из него офицер? Дурак он!
Охранник огляделся. За ним никто не наблюдал. Взвод красноармейцев на углу улицы с гоготом играли в «морру», но в более грубом ее варианте «жучка» или «жмурика»: они окружили какого-то болвана Семэна (жучка, жмурика) и на счет «три» лупили сзади по его выставленной ладони. «Мыкола, не бей так сильно!» — кричал жмурик. Он должен был угадать ударившего, и тогда ударивший сам становился жмуриком. Игра могла продолжаться до сотрясения мозга у жмурика.
Красноармеец принял решение и тихо сказал Вове:
— Иди отсюда. Быстро!
Но Вова не понял.
— Уходи!
Вова не мог поверить.
— Быстро. Беги!
Вова затравленно озирался.
— Давай, Вова, давай, давай, давай, давай, давай! — зашептали пленные.
Вова не верил. Тогда гуманный красноармеец взял Вову за шиворот, вытащил из колонны и поддал ему коленом под зад. Пленные тихо зааплодировали красноармейцу. Вова и Люська не сразу поверили и продолжали стоять. Колонна задумчиво продолжила свой путь. Через три квартала красноармеец огляделся по сторонам, остановил похоронную команду, подозвал какого-то семитообразного прохожего — поинтеллигентнее и почище — и заставил того стать в колонну, потому что за военнопленных ему надо было отчитываться по счету.
А Вова Никифоров усыновил новорожденного и опять сгинул — уже навсегда — в самом начале конца какой-то очередной реконструкции в индустриализации хозяйственного майна.
ГЛАВА 21
Поэты для общества ненамного полезнее игроков в бадминтон.
Послушай, нас с тобой не пощадят,
когда начнут стрелять на площадях.
Не уцелеть нам при любом раскладе.
Дошлют патрон — и зла не ощутят.
Послушай, нам себя не уберечь.
Как это будет? Вот о том и речь:
вокруг тебя прохожие залягут —
а ты не догадаешься залечь.
Минуя улиц опустевший стык,
ты будешь бормотать последний стих,
наивно веря, что отыщешь рифму —
и все грехи Господь тебе простит.
Живи как жил, как брел ты до сих пор,
ведя с собой ли, с Богом разговор,
покуда за стволом ближайшей липы
не перещелкнул новенький затвор.{103}
КОНЕЦ 2-Й ЧАСТИ