В этой тёмной глубине водятся огромные двухметровые сомы. Одного из них отец как-то вытащил на донку. Помогла чуть ли не миллиметровая леска и клееный бамбуковый спиннинг советского производства.
Я киваю отцу.
— Помнишь сома, батя?
Конечно, он помнит. У него даже фотография есть. На ней отец двумя руками держит сома за жабры на уровне головы, а длинный рыбий хвост волочится по траве. Хотя нет, эта фотография сделана позже. Именно после того случая отец и увлёкся ловлей сомов.
Рыбалка на сома — это отдельная история.
Сначала надо наловить лягушек. Их ловят ночью, в поле. С собой вместо сумки берут детские колготки — из узких штанин лягухам не вылезти.
Ты идёшь по полю, и светишь фонариком в поблёскивающую росой траву. Над головой висят спелые августовские звёзды, а вокруг тревожно стрекочут кузнечики и цикады.
Ага! Лягушка неуклюже прыгает в высокой траве, старается удрать от света. Ты падаешь на колени, хватаешь её — скользкую, холодную — и суёшь в колготки. Потом встряхиваешь их, чтобы лягушка провалилась глубже.
Когда колготки у всех полны, лягушек пересаживают в обрезанную бочку, верх которой затянут куском брезента. Бочку ставят в лодку, а рядом кладут снасти — длинные, уложенные петлями перемёты в низких деревянных ящиках или на толстых прямоугольных листах пенопласта.
Перемёт — это капроновая верёвка в полсотни метров длиной. Через каждые два метра привязан капроновый поводок с большим крючком. Крючок длиной в половину ладони, и очень острый.
Ставят перемёт вдвоём. Один садится на вёсла и неторопливо гребёт наискось против течения реки — так, чтобы лодка шла ровно поперёк, и её не сносило течением.
Второй рыбак привязывает на конец перемёта тяжёлый камень и опускает его в воду, метрах в десяти от берега. Затем начинает распускать верёвку, насаживая на каждый крючок по лягушке.
Когда весь перемёт растянут — на второй конец тоже привязывают камень и плюхают его в воду. Теперь снасть лежит на дне, ровно поперёк реки.
Можно причаливать к берегу, разводить костёр и пить чай. Или что-нибудь покрепче, но в меру — рано утром перемёт надо снимать.
Сом охотится ночью. Заглотив лягушку, он не сидит спокойно на крючке, а вертится вьюном, стараясь оборвать поводок. Только тяжёлые камни не дают ему совсем утащить снасть.
Поэтому на рассвете рыбаки снова выплывают в реку. Маленьким якорем-кошкой тралят дно, пока не зацепят перемёт. А дальше начинают выбирать его, сразу укладывая в ящик и глубоко засаживая жала крючков в специальные пропилы.
Пойманного сома чуешь издалека. До него ещё метров двадцать, а верёвка в руках уже ходит ходуном, норовит порезать пальцы.
Сом — очень сильная рыба. Он запросто ловит сидящую на воде утку. Ходят слухи, что большие старые сомы могут утопить даже купальщика, схватив его за ногу.
Упираясь ногами в дно лодки, сома подтаскивают к борту и с размаха бьют частой острогой с зазубренными зубьями. А потом, словно на вилах, переваливают в лодку.
В лодке сом лежит спокойно, только изредка вяло двигает длинным хвостом и разевает широкую пасть, полную мелких, похожих на щётку зубов. Пятнистая голая кожа рыбы высыхает на воздухе и постепенно темнеет, становясь почти чёрной.
Теперь я знаю, что так ловить сомов запрещено. Перемёт — это браконьерская снасть. Не знаю, ездит ли отец до сих пор на эту азартную рыбалку. А спрашивать не хочу.
Меня он с собой давно не звал, да и Серёжка молчит. Может, тоже не ездит с отцом. А может — отец запретил рассказывать, помня о моей нынешней работе. Егерь — не рыбнадзор, но всё же.
А мы едем дальше. До деревни, где живёт бабушка, всего двенадцать километров. Деревня называется Гостинополье. Рассказывают, что в старину здесь причаливали к берегу купеческие корабли, которые благополучно миновали пороги. Купцы благодарили лоцманов и бурлаков и устраивали ярмарку.
Деревня большая — три длинных улицы вытянулись вдоль берега. Бабушкин дом ближе всего к реке. Поэтому на самом берегу стоит баня, и есть даже свои мостки, с которых я в детстве ловил на самодельную удочку окуней.
Отец остановил машину возле калитки. Я вылез из кабины, с наслаждением разминая ноги. Втянул в себя деревенский воздух.
Всё-таки, он особенный, этот воздух. В каждой деревне — свой. Вот я сейчас живу в Черёмуховке, и пахнет там почти так же — листвой, печным дымом, а перед дождём — свежей сыростью. Но к этим запахам ещё примешивается аромат соснового леса и сладковатая вонь навоза с совхозных ферм.
А в Гостинополье фермы нет. Зато есть река и винзавод — красное кирпичное здание с высокой трубой, в котором делают плодово-ягодную бормотуху. И поэтому кроме дыма и листьев, здесь пахнет рыбой и кислыми перебродившими яблоками.
Бабушка вышла на крыльцо, всматриваясь — кто приехал. Узнала нас, заохала:
— Вы, никак, машину купили? Совсем с ума сошли — такие расходы! Где только денег взяли?
Отец рассмеялся.
— Это Андрюхе на работе выдали. Служебная машина. А он нас сгоношил приехать — картошку тебе выкопать.
— Вот это хорошо, — обрадовалась бабушка. — Копайте, а я пока обед поставлю вариться!
— Бабуль, а где Оля? — спросил я про младшую сестру.
— Спит ещё, — махнула рукой бабушка. — Вчера допоздна с подружками играла — насилу я её домой загнала. Теперь будет спать до полудня.
Это такая традиция — бабушка ворчит на внуков, которых родители навязали на её попечение. А что делать, если не ворчать? Не хвалить же. Захвалишь — вырастут оболтусами и лоботрясами.
— Лопаты в сарае? — спросил отец.
— А где им быть? Там и стоят. И вёдра там же. Только картошку сразу в погреб не таскайте — рассыпьте на дорожке, пусть обсохнет.
— Да знаем, — рассмеялся отец. — Не в первый раз картошку видим.
Из сарая за домом мы достали два ведра и две лопаты. А картошка — вот она, здесь же. Соток восемь, не меньше, отведено под длинные картофельные борозды.
— Ну, что? — спросил отец. — Мы с Андрюхой на лопатах, а Серёга собирает? Пойдём две борозды сразу — кто скорее.
— А давай я на лопате? — предложил Серёжка. — Я, знаешь, как натренировался!
— Отца родного обогнать хочешь? Ну, давай! Поглядим — чему тебя археологи научили!
Копали они лихо. Отец втыкал лопату размеренно, поддевал картофельное гнездо и одним движением выворачивал на поверхность. Серёжка немного спешил, стараясь не отставать.
Я, присев на корточки, наполнял клубнями сразу два ведра, бегом относил их к дому и рассыпал на тропинке. Там картошка подсохнет, и после обеда её можно будет убирать в подвал.
— Крупная уродилась, — довольно улыбался отец. — Ты погляди, Андрюха! В два кулака, не меньше! Серёга, чёрт тебя дери! Не режь картошку штыком. Бери дальше от куста!
— Я и беру дальше, — огрызался Серёжка. — А её тут столько, что не выворотить.
— Потому, что навоз по весне положили в борозды, не поленились, — кивнул отец. — И дожди хорошие были, когда цвела. Мешков тридцать накопаем? Как думаешь, Андрюха?
— Накопаем, — согласился я. — А на Серёжку не ругайся. Резаную и мелкую я себе заберу — мне собак надо кормить.
До конца делянки отец и Серёжка дошли вместе, и сразу же повернули обратно. Вот что азарт с людьми делает.
— Покури, батя! — сказал я. — Завтра спину не разогнёшь. Куда вы разогнались?
— Поучи меня ещё! Половину выкопаем — тогда и перекурим. А до обеда закончить надо. Я ещё баню хочу натопить, раз уж выбрался в деревню.
Я таскал и таскал тяжёлые вёдра, а на душе было легко. К обеду, или нет — но за день-то мы точно втроём управимся! Потому что вместе. А вместе любые дела делаются легче.
И вдруг, высыпая очередное ведро, ощутил внутри острую ноющую тоску.
Мы не вместе. И раскрасневшийся от работы отец, и повеселевший Серёжка, и Катя, и Трифон… Все они живут здесь и сейчас.
И только я один знаю, что будет дальше.
— Чего ты там застыл, Андрюха? — весело окликнул меня Серёжка. — Устал, что ли? А ещё старший называется!
— Александр Сергеевич, можно?
Дверь кабинета приоткрылась, и в неё просунулась давно не стриженая голова с падающими на лоб сивыми прядями. Из-под прядей хитро поблёскивали глаза.
Тимофеев нехотя оторвался от заполнения отчёта по использованным путёвкам.
— Э-э-э… Иван Николаевич! Извините, но у меня сейчас не приёмные часы. Работы навалом.
На лице Ивана Николаевича промелькнуло недовольное выражение.
— Из самого Репино ехал, — пробормотал он. — Что ж мне теперь — обратно? Я ведь по делу, не просто так.
Александр Сергеевич вздохнул.
— Ну, проходите, присаживайтесь. Что у вас за дело? Только покороче, пожалуйста.
Иван Николаевич Болотников проскользнул внутрь, плотно прикрыв за собой дверь. В руках у него была матерчатая сумка, которую он держал, прижимая к коленям.
Болотников оглядел кабинет.
— Хоромы у вас! Богато!
В его голосе Тимофееву послышалась странная зависть.
— Что вы хотели, Иван Николаевич? — строго спросил Тимофеев.
— Чайку не нальёте? — Болотников мигом сменил тон на просительный. — Прошу прощения. От самого Репино ехал. Да пока электричку ждал…А на вокзале чаёк столько стоит — ого-го! Гребут денежки с трудового народа!
Тимофеев поставил на стол чашку, налил в неё заварку и разбавил кипятком из горячего чайника. Он тоже хотел выпить чаю, но не успел. И всё-таки, поставил на стол только одну чашку.
— Индийский! — довольно причмокнул Болотников. — Извиняюсь, а конфетки нет? Или хоть сахара? Не могу без сладкого пить — горчит сильно.
Тимофеев снова вздохнул и достал из верхнего ящика стола кулёк с «Барбарисом».
— Только карамель.
— А и карамель сгодится, если шоколадных нет, — угодливо улыбнулся Болотников.
Он быстро схватил конфету, ловко развернул прилипший фантик и бросил карамель в рот.
— Кисленько, хорошо!
— Так что вы хотели?