Его осенило в воскресенье — страница 8 из 12

Залы галереи…(Четверг, полдень, вечер, ночь)

1

Залы галереи Воллеро вначале были частью дворца, построенного в девятнадцатом веке согласно канонам того времени — массивность и прочность в сочетании с мрачностью. Позднее почти все внутренние двери на первом этаже были замурованы, и был сделан выход со стеклянной витриной на виа Мария Виттория. Само помещение разделили на три смежные залы, в которых порой на короткое, а порой и на продолжительное время размещались соответственно магазин по продаже колониальных товаров и пряностей, магазин тканей и пуговичный магазин. Из-за полутьмы, высоких потолков и мощных стен в залах царил полумрак и потому всегда горел свет. Однако сейчас, в июне, сумрачные залы стали надежным укрытием от внезапной жары, которая лишила галерею лучших клиентов. Синьор Воллеро в ленивой позе стоял за стеклянной входной дверью и наслаждался прохладой, тогда как на улице асфальт буквально плавился. Вдруг два пронзительных гудка вывели Воллеро из задумчивости.

Одна из машин, которая спускалась по улице с односторонним движением к пьяцца Карлина, резко затормозила на противоположной стороне возле галереи. За рулем, конечно же, сидела женщина. Она с невинным видом оглянулась и посмотрела на взбешенного водителя, который едва не врезался в ее машину. В женщине Воллеро узнал синьору Дозио.

Ни она, ни ее дядя — что еще досаднее — до сих пор не побывали на выставке. Быть может, теперь они решили заглянуть? Увы! Незнакомый мужчина — не дядя и не муж синьоры Дозио — вышел из машины и подошел к окошку попрощаться. Верно, ее друг, которого она подвезла. Синьор Воллеро, хотя с улицы его нельзя было увидеть в этой пещерной тьме, инстинктивно отпрянул назад. Ему показалось, что синьора Дозио смотрит прямо на него и одновременно показывает своему другу на вход в галерею.

Неплохо-неплохо — синьора по крайней мере посылает к нему клиента.

Хороший темный костюм, скромных тонов галстук, их обладатель — высокий, усатый, решительный с виду мужчина примерно лет сорока. Скорее всего, средней руки промышленник либо крупный банковский служащий. Неплохо, совсем неплохо. Ведь адвокаты, дантисты, главные врачи больниц, крупные коммерсанты — все обратились теперь в новую веру, стали поклонниками современного искусства, иными словами, подделок международных жуликов. Заплатив миллионы лир, легковерные покупатели уносили домой цементные трубы и оловянные бидоны, сломанные стулья и ржавые водопроводные краны, связки хвороста, пыльные тряпки и окрашенные в желтый цвет детские бутылочки из-под молока. Это было бы, пожалуй, и смешно, если бы не было так грустно. Даже владельцы и директора «Фиата», которые еще до прошлого года не представляли себе нового салона без батальной картины семнадцатого века размером 140 на 75 и долго невозмутимо терпели насмешки владельцев фирмы «Оливетти», этих снобов, апологетов современной мазни, тоже теперь заколебались. Они все еще приходили, смотрели, спрашивали, но он-то отлично видел, что к старинным картинам сердце у них больше не лежит.

Синьор Воллеро отошел еще на три шага назад по серому ковру. Клиент наискосок пересек дорогу, подошел к витрине, в которой была выставлена картина «Полет Икара» размером 68 на 42. Как только Воллеро увидел, что потенциальный клиент остановился и стал разглядывать картину, он скромно спрятался за мольбертом в центре первого, самого длинного зала, в котором на почетном месте красовалось большое, размером 80 на 130, полотно «Похищение Европы», притаился и стал ждать, когда скрипнет дверь…

Минуты две все было тихо. Недурной знак! Картина «Полет Икара», которую он купил в Мюнхене у фирмы «Хейм унд Теллер» за двенадцать тысяч марок, конечно, не шедевр искусства. Но случайному прохожему и неискушенному покупателю она должна показаться самой интересной и декоративной. Именно поэтому он скрепя сердце и выставил ее в витрине. Но раз друг синьоры Дозио столько времени любуется ею, значит, он человек довольно примитивных вкусов и недавно разбогатевший. Один из подрядчиков, которые строят на окраинах народные дома, либо крупный торговец молоком. Но исключено даже, что он миланец. Синьор Воллеро непроизвольно поморщился. Приходилось мириться с действительностью: новую клиентуру отныне он черпает из этих источников. И еще слава богу, что пока находит.

Тяжело вздохнув, Воллеро выглянул из-за мольберта. У витрины никого не было, незнакомец исчез. Неслышными прыжками синьор Воллеро подскочил к двери и увидел, что друг синьоры Дозио неторопливо идет по противоположной стороне улицы. Внезапно он остановился у ресторанчика «Мария Виттория», посмотрел на вывеску и после секундного колебания вошел.

Какие причины привели этого господина в дешевенький ресторанчик? Да еще в необеденное время!

2

Обе официантки были вне себя от радости.

— Отведайте хоть фруктов, комиссар, — сказала Валь-д’Эльса, пододвигая ему плетеную корзину.

— Две вишенки! — пропищала Альтопашо, кокетливо ставя перед ним свою тарелку.

— Не хотите ли чашечку кофе? — предложила владелица ресторана, встав из-за круглого стола, за которым обедала вместе с официантками.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Сантамария и взял из тарелки Альтопашо вишню.

Бригадир полиции, которого послал сюда Де Пальма (скорее всего, Никозия), похоже, не оставил после себя приятных воспоминаний. Вероятно, он допрашивал трех женщин со скрытой угрозой в голосе, точно на основании их ответов он решит, закрывать ресторан или нет. Результат не заставил себя ждать — обычно разговорчивые тосканки сообщили ему лишь самый минимум: да, Гарроне в день преступления приходил в ресторан, притом один, и ничего более.

— Словом, пусть все будет как в кино, согласны? — сказал он владелице ресторана, которая готовила кофе. — Расскажите мне, что Гарроне сказал и сделал с того момента, когда вошел сюда и до самого его ухода. Все, до малейших подробностей. Понимаете, нам нужно составить по возможности полное представление об убитом…

На самом деле он не ради «полного представления об убитом» заглянул сюда, прежде чем зайти в галерею Воллеро.

Упоминание о «золотом телефоне» дало ему, пусть весьма неопределенный, но все-таки ориентир для поисков. И вот теперь он решил проверить, не остался ли и здесь след грандиозных прожектов, о которых Гарроне говорил матери, ну, скажем, в выборе блюд, хотя ресторанчик явно не был храмом гастрономии.

Но Альтопашо сразу опровергла его гипотезу. Гарроне заказал обычный ужин для туристов стоимостью в тысячу сто лир и бутылку пива.

— Значит, он не показался вам веселее обычного? Вел себя, как всегда? — спросил Сантамария.

— Да, как всегда, — подтвердила Валь-д’Эльса. — Разве что очень торопился, иначе бы…

— А верно! — воскликнула Альтопашо. — Чаевые! Но он, по-моему, вовсе не торопился. Я даже подумала, комиссар. Подумала…

Краснея, строя ему глазки, перебивая друг друга и хохоча как безумные, официантки рассказали ему о своих догадках.

— Понимаете, комиссар, он прежде ни разу не бывал таким щедрым. Перед праздниками и то не оставлял на чай больше пятидесяти лир. Поэтому я и предположила…

Видно, мне сегодня весь день суждено защищаться от женских хитростей и уловок, подумал Сантамария, глядя на Альтопашо. Ведь если разобраться спокойно, и синьора Дозио вовсю с ним кокетничала и весьма искусно заставила его забыть о своей недоступности. Взгляды, которые она изредка на него бросала — обычный женский трюк, — обещали ему остров сокровищ, заоблачный храм, мир совершенства и гармонии. Стоит лишь отважно переступить черту и протянуть руку к добыче.

— Но чем его убили? Случайно не ножом?

Сантамария отвел взгляд от Альтопашо.

— Нет, безделушкой, — ответил он, механически дотронувшись до кармана, где лежали фотографии. — Каменной статуэткой.

— Видишь? Значит, это не он. Если только…

— Кто он?

— Один из тех, кто ужинал в тот день у нас.

— Вместе с Гарроне?

— Нет, он сидел за другим столиком, тоже один. Он и прежде раза два-три бывал здесь. Знаете, он влюблен в Тину, но она на него даже не смотрит.

— В Тину?

— Тина — это я. Мое полное имя Умберта, — сказала уроженка Альтопашо. — И не потому, что он кукурузник. Просто уж больно он некрасив.

В Турине Сантамария встречал даже уроженцев Пульи, калабрийцев, которые свысока говорили о кукурузниках. Расизм поражает людей, словно заразная болезнь. Прожив немного в Турине, все начинают искать кого-либо, кто прежде жил южнее их, пусть даже на полкилометра.

— И что же сделал в тот вечер этот кукурузник?

— Ну, мы говорили об архитекторе, о его немного… соленых, но вообще-то не злых шутках. А южанин из своего угла все слышал. И вдруг он, хоть никто его не спрашивал, вскочил и сказал, что, будь он женихом Тины, он бы с этим архитектором сам расправился. И лицо у него было такое зверское…

— А у меня, заметьте, жениха и нет вовсе. Но я ему об этом говорить, конечно, не стала, — уточнила Тина, пристально глядя на Сантамарию.

Тот отвел глаза.

— Когда он вышел из ресторана? Сразу после Гарроне?

— Нет, еще немного посидел.

— Что это за тип?

— Темноволосый, низенький, совсем молодой.

— Он что, со странностями?

— Да как вам сказать? Их ведь никогда не разберешь… Вечно с ножом в кармане, вечно твердят о чести, о праве на уважение… Мне они все кажутся странными.

— Но он не знал архитектора, — вмешалась Валь-д'Эльса. — А значит, и адреса его не знал.

— Если он тоже с виа Мадзини, то мог и знать, — заявила хозяйка ресторана. — Там полно южан.

Сантамария встал.

— Спасибо вам за все. На всякий случай оставлю вам номер телефона. Если этот претендент в женихи снова появится у вас, позвоните мне, хорошо? Ведь всякое бывает.

Тина откинулась на спинку стула и притворно-ленивым жестом сплела руки над головой. Ее грудь предстала Сантамарии во всей своей обнаженной красоте.

— Вам на службу позвонить или домой? — спросила она, полузакрыв глаза.

3

Подавив свое разочарование, синьор Воллеро подумал, что вообще-то заполучить еще одного знакомого в полиции совсем неплохо. Неприятности из-за неосторожной покупки могут случиться с каждым, хотя он обычно покупал исключительно картины с «честным прошлым».

Увы, он мало в чем мог помочь комиссару. Конечно, он отлично помнит вечер, когда было совершено преступление. Несостоявшаяся продажа картины «Леда» по вине этого кретина Гарроне до сих пор наполняла его желчью. Лично для него именно в этом заключалось истинное «преступление», и он долго жаловался Сантамарии на человеческую глупость.

Сантамария всем своим видом показал, что в полной мере оценил изящную и, в сущности, скромную чувственность «Леды», а затем принялся с искренним интересом рассматривать другие картины. «Похищение Европы» его не слишком впечатлило: картина, конечно, эффектная, но, честно говоря, не шедевр. У «Двух Диан» он постоял всего несколько секунд, зато на картине «Венера и Марс» от его внимания не ускользнули чудесные цветы слева на переднем плане. Вдруг он прервал разговор с синьором Воллеро и направился к лучшему экспонату — маленькой, размером 14 на 16, выполненной в голубых тонах картине Поленбурга. На ней были изображены руины замка и нимфа.

— О, это просто великолепно! — воскликнул он.

— Вы находите? — Синьор Воллеро улыбнулся широко, бескорыстно.

— Глядя на нее, я припомнил, что во Флоренции, во дворце Питти, есть, кажется, небольшой зал, в котором выставлено примерно двадцать похожих картин. Они ведь тоже работы Поленбурга? — спросил Сантамария.

— О да! — радостно воскликнул Воллеро. — Именно его!

Он был счастлив. Дело делом и выгода выгодой, но, в сущности, не так уж ему было важно непременно продать все эти картины. Половину удовольствия он получал, разыскивая их по всей Европе, вторую половину — когда слышал похвалы знатоков, возгласы восхищения, которые и были признанием его неустанных трудов. Подумать только, в городе, где подлинная аристократия почти вывелась либо совершенно разорилась, а те, кто еще обладали средствами, могли часами стоять, задрав голову, перед тремя кубами из пластика со свечой внутри, нашелся человек, оценивший его по достоинству. И кто же — комиссар полиции да вдобавок южанин!

Охваченный внезапной симпатией, Воллеро сказал:

— Как жаль, что я не могу вам помочь! Я даже чувствую себя виноватым перед вами.

Сантамария удивленно взглянул на него.

— Ну что вы, право… И потом, это неверно. Вы мне сообщили, что Гарроне был в тот день на выставке, а прежде нам это не было известно. Так что польза есть, и несомненная.

— Погодите, дайте мне подумать, комиссар…

Они стояли перед картиной, изображавшей пышнотелую Юнону.

— Гарроне пришел один и ушел тоже один. Это я помню точно. Те четверть часа, что он здесь пробыл, он особо ни с кем не разговаривал.

— А он не показался вам необычно веселым, довольным собой? Кроме замечания о «Леде», он больше не отпускал никаких острот?

— Все его остроты были одинаковы, — пожав плечами, ответил Воллеро. Он бросил грустный взгляд на непроданную «Леду». — Дрянной был человек, земля ему пухом.

Воллеро хорошо помнил тот момент, когда Гарроне стоял возле картины в центральном зале. Мятый пиджак, потертые манжеты, отвратительная усмешка, наглая и одновременно заискивающая, рука, которую Гарроне поднял, показывая на… На что? Кому?

— Профессор Бонетто! — воскликнул он. — Гарроне стоял рядом с профессором Бонетто и говорил ему…

— Что именно?

— Я стоял примерно на том же месте, что и сейчас. Беседовал с маркизой Вьотто, которая привела с собой золовку. Ту, что вышла замуж за Капеллано, профессора неврологии. Вы его знаете?

— Не слишком хорошо, — дипломатично ответил Сантамария.

— Но я к разговору Гарроне с Бонетто особенно не прислушивался. Владелец галереи, сами понимаете, должен, если так можно выразиться, сражаться сразу на нескольких фронтах. Но помню, что Гарроне показал на одну из картин центрального зала и сказал: «Эта женщина — я».

— Женщина?!

— Вот именно. А там висят лишь две картины. Видите? — Он подвел Сантамарию к стене. — Одна — «Юпитер и Ганимед», а другая…

На другой картине, старой, потрескавшейся и явно отреставрированной, была изображена Даная. На нее с неба сыпался дождь золотых монет, а над головой парили два ангела любви.

4

Река была серая, как во время засухи, вода в своем медлительном течении намыла островки из тины и высохших под лучами солнца отбросов. На болотистых берегах По росли желтоватые и красноватые рахитичные растеньица, почти утопая в типе и темной зловонной воде. От зоологического сада на набережной Макиавелли до противоположного берега реки неподвижный воздух был пропитан запахом гниющих растений, дыма и копоти. Адвокат Арлорио и судья Мацца Маренго шли по берегу неторопливо и важно, как ходят карабинеры в мундире и старики.

— Честно говоря, я в растерянности, — признался адвокат. — Хотелось бы знать, должен ли я в данном случае проявить инициативу или лучше умыть руки.

Его друг Мацца Маренго по своему обыкновению промолчал.

Своей молчаливостью он в бытность судьей, главой кассационного суда, приводил в растерянность и даже смятение адвокатов, делопроизводителей, подсудимых, свидетелей, потерпевших и швейцаров. Но все-таки он уже два года как на пенсии и мог бы помочь простому смертному, подумал Арлорио, глядя на орлиный профиль друга. Впрочем, трудно требовать от старого человека, чтобы он вдруг изменился. Он увернулся от красного мячика, который кинул в него какой-то мальчишка, и снова приступил к осаде.

— В известной мере я свой долг выполнил. Я долго уговаривал сестер Пьовано пойти в полицию и заявить, что в тот день Гарроне был у них в гостях. Я предупредил их, что все действия жертвы до момента преступления крайне важны для «непрямого расследования», как его определяет Оттоленги. Даже дал им понять, что молчание может быть, в конце концов, истолковано как пособничество преступнику…

Тут в Мацца Маренго угодила пластиковая стрела, и он остановился. Сделал вид, будто прицеливается, словно из ружья, своей тростью красного дерева в стайку сорванцов, которые сбегали по откосу, поросшему чахлой травой, к реке. Его светло-серые глаза, неотрывно глядевшие на «воинственных индейцев», мигнули, но он так и не произнес ни звука.

— Сколько я ни бился, — продолжал свой рассказ Арлорио, когда смолкли вопли мальчишек, — убедить их не удалось. Ты сам знаешь, как упрямы Пьовано, особенно наша дорогая Клотильда. Они утверждают, что факт визита не имеет никакого значения, а вот неприятностей потом не оберешься. К тому же они боятся газет, публичного скандала и еще бог весть чего… Я согласен, дело это тонкое. Ну а для графинь Пьовано быть вовлеченными в темную историю, в то время когда аристократия и так повсеместно подвергается гнусному поношению, не слишком приятно.

Дикий глухой рев, донесшийся из зоологического сада, отозвался эхом в обмелевшей реке и заглушил голос адвоката.

Несколько ребятишек кидали рыб ушастым тюленям. Маренго снова остановился, и адвокат с надеждой повернулся к старому другу. Быть может, тот решился наконец дать ему совет. Но Мацца Маренго, похоже, заинтересовал рыбак, который пытался забросить удочку с необычайно длинной леской туда, где среди камней и отбросов уцелело еще немного чистой воды. Однако, когда рыбак подсек леску, ни рыбы, ни наживки на ней не было.

Мацца Маренго положил трость на плечо и молча двинулся дальше. Адвокат Арлорио вздохнул, но решил не сдаваться.

— Тут не только дело принципа. Выяснилась одна подробность, которая может оказаться очень важной для следствия… — Он сделал паузу, словно приготовился диктовать машинистке. — Прощаясь с Гарроне, графиня Клотильда, в моем, учти, присутствии, предложила ему пригласительный билет на выставку цветов в Королевском саду, куда и сестры Пьовано намеревались в тот вечер пойти. Вежливо ее поблагодарив, Гарроне отказался. И под каким предлогом!.. Вот буквально его слова: «Цветов? Спасибо, но сегодня вечером я займусь камнями».

Мацца Маренго поднял глаза и принялся разглядывать огромную магнолию, которая свешивалась через ограду и словно рвалась всеми своими лепестками к воде.

— Что скрывалось за этой странной фразой? — спросил самого себя Арлорио, желая своей тирадой нарушить мрачное молчание друга. — На какие камни он намекал? На драгоценные? Такое предположение кажется мне наиболее логичным. В любом случае лишь следственные органы могут определить важность этого свидетельства. Итак, проблема проста — могу ли я, хочу ли и должен ли, несмотря на старинную дружбу с графинями Пьовано, во имя общественного блага…

Сухопарый, высокий Мацца Маренго схватил палку обеими руками и весь напрягся, словно игрок в гольф перед ударом. Голубой почти круглый камешек после сильного броска взмыл дугой в воздух, пролетел через откос и упал в реку.

После чего судья Мацца Маренго изрек свой приговор:

— Иди и сообщи.

5

После десятиминутного разговора с синьорой Табуссо, сидевшей по другую сторону его письменного стола, Сантамария понял, что она из тех прямолинейных женщин, которые «внушают к себе уважение». И дело здесь не в мощных размерах, громком голосе, красноречивых жестах, хотя они, конечно, тоже играют определенную роль. Поражало другое: у этой женщины была удивительная способность создавать впечатление, будто она сидит здесь уже целый час. Между тем она вовсе не производила впечатление человека назойливого, вечного жалобщика.

Дождавшись его прихода, синьора Табуссо представилась как приятельница Анны Карлы и без лишних слов сразу же перешла к сути дела. У нее был дар, присущий некоторым актрисам и певицам, с виду невзрачным и безликим, мгновенно завладевать вниманием публики. Сантамария понял, почему Дозио отзывалась о ней как о женщине, несмотря ни на что, симпатичной… Впрочем, разве сама синьора Дозио не обладала тем же редким даром? В чем все-таки секрет женского обаяния, если отвлечься от внешности и возраста? — подумал Сантамария.

Он встал, сам устыдившись своего сравнительного анализа.

— Вы не могли бы минутку подождать?

Синьора Табуссо в ответ молча кивнула и вытащила из сумочки пачку контрабандных сигарет.

Сантамария вышел и направился в кабинет Де Пальмы. Увидев, что дверь открыта, он, не постучавшись, сунул в нее голову.

— A-а, ты уже вернулся?

Де Пальма сидел за столом без пиджака и закуривал сигарету той же марки, что и синьора Табуссо, тоже контрабандную.

— Там у меня сидит одна, которая видела твою блондинку, — сказал Сантамария.

Де Пальма закурил и отогнал облачко дыма.

— Я уже допросил шесть свидетелей и свидетельниц, которые ее видели. Одна из них уверена, что это любовница ее мужа. Другой утверждает, что описание в газетах полностью совпадает с хозяйкой его дома…

Сантамария пожал плечами.

— Я не могу поручиться за достоверность показаний этой синьоры. К тому же видела блондинку не она сама, а ее сестра. Кроме того, она пришла еще и по поводу луга на холме, который облюбовали проститутки, а мы не можем с ними справиться.

— Значит, блондинку ее сестра видела на лугу?

— Так она утверждает. Но сам понимаешь, может, это просто предлог, чтобы мы приехали и положили конец произволу проституток, незаконно забравшихся во владение сестер.

— Почему они не обнесут луг оградой?

— Откуда мне знать? Но в показаниях этих женщин есть одна мелкая, однако любопытная подробность, которая расходится с описанием Баукьеро, опубликованным в газетах. Меня эта подробность заинтересовала.

— Хорошо, иду, — сказал Де Пальма. — Пиджак надеть?

— Да, лучше надень.

Синьора Табуссо безмятежно курила сигарету.

— Это синьор Де Пальма, который ведет расследование, — представил его Сантамария.

— Очень приятно, — холодно ответила синьора Табуссо.

— Не будете ли вы столь любезны повторить ему все, что рассказали мне?

Синьора Табуссо окинула обоих быстрым взглядом.

— Неплохое начало, — констатировала она. И сухо улыбнулась. — А может, это способ проверки, не запутаюсь ли я?

Сантамария притворился, будто не заметил злобного взгляда Де Пальмы, и спокойно уселся за письменный стол.

— Нет-нет, синьора, — заверил ее Де Пальма, примостившись на стуле. — Просто нам…

— Все ясно. Но мне хотелось бы прежде выяснить, что мы с сестрой получим взамен? Я готова рассказывать эту историю тридцать раз подряд самому Папе, если вы попросите. Но потом вы должны выполнить свой долг, а не отделываться пустыми отговорками.

— Не волнуйтесь, синьора, — сказал Де Пальма таким тоном, от которого мурашки поползли бы по спине даже у чикагского гангстера.

— Вам легко говорить! — воскликнула синьора Табуссо, ничуть не смутившись. — Но если вы не поторопитесь, то очень скоро найдете меня, сестру и Пальмиру убитыми в наших постелях, как это бывает в голливудских фильмах. Тогда уж нам и вправду нечего будет волноваться!

Де Пальма, поняв, с кем он имеет дело, миролюбиво улыбнулся.

— Я всегда говорила, что луг станет причиной моей смерти, — объявила синьора Табуссо, воздев глаза к потолку. — Раньше все было по-иному: у нас были батраки, и мы в детстве отдыхали там летом. Потом мой бедный папочка умер, я осталась вдовой, моя сестра, к счастью для нее, так и не вышла замуж, и что же нам оставалось?.. Мы поселились в небольшом домике вместе со служанкой Пальмирой, которая тоже овдовела, и зажили скромной деревенской жизнью… — От поэтического описания юных лет — девочка с косичками играет на лугу — синьора Табуссо перешла к горькой реальности сегодняшних дней. — Кто бы мог подумать, чем все это кончится? — грозно спросила она у Де Пальмы. — Что мы увидим убийц в собственном доме!

Де Пальма, явно перешедший в оборону, кивнул, но дать ответ на риторический вопрос не решился.

— Поверите ли, моя сестра чуть не умерла со страху! Ведь она, бедняжка, как ребенок. Она похолодела от ужаса и до сегодняшнего дня ничего мне не говорила. Страх ее парализовал.

— У нее что, больное сердце? — участливо спросил Де Пальма.

— Нет, но здоровье слабое. Она всегда была хрупкой, — ответила синьора Табуссо.

— А что она делала на лугу ночью? — спросил Де Пальма.

— Я же вам сказала — она больная, слабенькая. После ужина она никак не могла заснуть! Вообще-то она ест мало, как птичка, но в тот вечер съела немного больше спаржи, чем обычно. А вы сами знаете, спаржа камнем ложится на желудок. И вот, когда мы с Пальмирой уснули, она встала и…

— Примерно в котором часу?

— В десять — половине одиннадцатого.

— У вас нет телевизора? — нанес удар Де Пальма.

Синьора Табуссо наклонилась и, прищурив глаза, уставилась на него так, словно это был ярмарочный шут.

— Есть. Ну и что? Вы разве его смотрите? — неторопливо сказала она.

Де Пальма потянулся к письменному столу и раздавил окурок в пепельнице.

— Мы телевизором не увлекаемся. Смотрим лишь фестиваль в Сан-Ремо, да и то потому, что Пальмире правится. А так после «Музыкальной карусели» все сразу укладываемся спать. Мы ведь из крестьян, — с гордостью добавила она. — Рано ложимся и рано встаем.

— И спите, как ангелы, — дополнил Де Пальма, — не так ли?

— Нет, как куры, — парировала синьора Табуссо. — Разве что крыльями не хлопаем.

Сантамария и Де Пальма засмеялись, но синьору Табуссо не волновало, производят ли ее остроты впечатление. Можно было даже подумать, что она начисто лишена чувства юмора, а это было не так. Сострив, она тут же вернулась к рассказу, постепенно все более одушевляясь.

— Сестра выбрала себе комнату в самом конце коридора. Говорит, мой храп даже в горах слышно, что, кстати, явное преувеличение. Ближе к полуночи она поднялась, спустилась вниз и пошла погулять по саду. У нас прекрасный сад, я с детства о таком мечтала. Не знаю уж, о чем она тогда думала, но только она потихонечку пошла к долине проституток.

— Какой еще долине?

— Давно, очень давно, там текла речушка, но потом она высохла. Образовалась самая настоящая дорога. По обеим сторонам растет желтая акация, почти совсем скрывающая дорогу от посторонних глаз. Вот почему это место облюбовали проститутки. Зимой их клиенты подъезжают на машинах к площадке у старых ворот. И, не вылезая из машин, не выключая мотора, совокупляются. Но летом они нарушают границу и, захватив с собой пледы, проникают в долину.

— Что же случилось потом с вашей сестрой? — осторожно спросил Де Пальма.

— Если я вам не расскажу, где все происходило, как же вы поймете, что случилось? — оборвала его синьора Табуссо. — Моя сестра подошла к лавру, который растет у края площадки для игры в шары…

— Разве это было не на дороге?

— Дорога проходит ниже, — объяснила синьора Табуссо, сделав рукой жест, будто показывая на крутой спуск с площадки для игры в шары. — А с того места, где растет лавр, очень хорошо видно, кто снизу пробирается на дорогу — словом, можно следить за спектаклем.

— Значит, ваша сестра наслаждалась им из первого ряда? — В голосе Де Пальмы любой бы уловил подвох.

Но синьора Табуссо, подобно Анне Карле, Пине Гарроне и Массимо Кампи, оказалась человеком более тонким и умным, чем это могло показаться на первый взгляд. Такое предположение вовсе ее не разгневало, просто удивило. Она хладнокровно обдумала его и в конце концов отвергла.

— Нет, Вирджиния — простодушное создание, где уж ей наслаждаться. Порой она простейших вещей не понимает. Наверно, слушала пение соловьев и стрекотанье цикад или искала светлячков. Вдруг внизу на стоявшей у ворот машине зажглись фары, и она затарахтела.

— На каком расстоянии от машины находилась ваша сестра?

— В метрах тридцати-сорока. Сестра услышала шорох в кустарнике и вдруг заметила, что по склону взбирается ведьма. Эта ведьма подняла свою рожу, увидела сестру и бросилась на нее, вскинув палку. Но это была не палка, а труба.

— Да, но как она могла броситься на вашу сестру, если их разделял склон холма.

— Она карабкалась по склону, как обезьяна. Сестра словно приросла к месту, сами понимаете, ужас-то какой. Потому она и успела эту ведьму хорошенько разглядеть.

— И лицо?

— Сестра говорит, что она была похожа на чудище, которое, если приснится тебе ночью, от страха умрешь. Белокурая. Кто знает, может, она приняла мою сестру за соперницу или же была в состоянии аффекта и хотела ее убить.

— Что же случилось дальше?

— К счастью, ничего. Когда ведьма была от нее уже шагах в трех, сестра кинулась прочь, успела добежать до дома и заперлась в нем. Она до того перепугалась, что потом не решалась даже говорить об этом. Когда она прочла в газете об убийстве, то сразу признала в блондинке ночную ведьму. Есть от чего прийти в ужас. Сами понимаете, если эта женщина полчаса назад убила человека, то что ей стоило прикончить трубой и мою сестру. Если вы в полиции не осознаете наконец, что…

— Мой коллега говорил мне, что ваша сестра заметила одну вещь, которая не совпадает с описанием землемера Баукьеро, — перебил ее Де Пальма.

— Да, звезда. Из-за нее сестра и заговорила о том случае. По странному совпадению сегодня за обедом зашел разговор обо всех этих грабежах и убийствах. И вот вспомнили о Баукьеро и о сумочке со звездой. Сестра мне говорит: «Морская». «Что морская?» — не поняла я. И тут сестра сказала, что у ночной ведьмы была пляжная сумка с пряжкой в виде морской звезды.

— М-да, — буркнул Де Пальма.

Синьора Табуссо ударила себя по лбу.

— У нее все запечатлелось в мозгу, точно на фотографии. Такие вещи не забываются, если даже все длилось считанные секунды. Вы, конечно, можете не поверить, но…

— А почему ваша сестра не пришла? — спросил Сантамария.

— Скажите спасибо, что пришла я! — воскликнула синьора Табуссо. — Сестра и слышать об этом не хочет — боится, что ее показания напечатают в газетах и тогда та ведьма вернется и убьет ее из мести. Поймите, мы рискуем жизнью, уважаемые господа, над нами навис… не меч, а дамоклова труба.

— Не беспокойтесь, синьора. Мы ничего не сообщим журналистам, — заверил ее Де Пальма.

— А как насчет луга?

— Постараемся вам помочь. Но, увы, не все от нас зависит.

Он взял у синьоры Табуссо номер ее телефона и адрес. Затем вместе с Сантамарией проводил ее до двери, поблагодарил за помощь, пожал руку, заверил, что ей нечего бояться, и, когда она наконец ушла, вздохнул с облегчением.

Де Пальма поковырял пальцем в ухе, словно туда попала вода.

— Ну и ну!

— Должно быть, она привыкла говорить с глухими. Видно, ее старая служанка плохо слышит, — предположил Сантамария.

— Либо она ее оглушила.

— Немного шумливая, но в общем симпатичная женщина, не правда ли?

— Да, пожалуй… Послушай, ты веришь в историю о том, что у сестры вдруг заболел живот?

— Не знаю, что и ответить. Сначала нужно поглядеть на сестру.

— М-да, — проронил Де Пальма.

Они медленно двинулись по коридору, где взмокший от пота полицейский пытался опустить жалюзи.

— Но в целом какое у тебя сложилось впечатление?

— Обычную проститутку она и в самом деле могла увидеть, а потом, прочитав газеты, вообразила, что это убийца Гарроне. Впрочем, не исключено, что она вообще все выдумала от начала до конца. Только почему она сказала, что звезда была морская?

— Вот именно! — воскликнул Сантамария.

— Хорошо, я подъеду к ним, как только освобожусь. В моем положении я готов отправиться даже к Белоснежке и семи гномам.

— Баукьеро будем вызывать?

— Придется, — вздохнул Де Пальма и посмотрел на часы.

Он распахнул дверь и приказал бригадиру Никозии, тому самому, что побывал в ресторане «Мария Виттория», разыскать землемера Баукьеро. Если его не окажется дома, надо съездить в сады Кавура. Никозия надел пиджак и заторопился к выходу.

— Будь с ним повежливее, понял? — сказал Сантамария. — Он-то никого не убивал.

Де Пальма первым вошел в свой кабинет, и оба сразу сняли пиджаки.

— Ну, а что полезного дал обед?

— Мы беседовали о Де Кинси… — сказал Сантамария.

— А, значит, ничего полезного.

Опус «Убийство как высокое искусство» был опубликован два года назад в скучнейшем полицейском журнале, и именно Де Пальма нашел, что это любопытная вещь, и посоветовал ему прочесть.

Сантамария подошел к висевшему на стене календарю авиакомпании «Алиталия» за май (цветная фотография Мадагаскара), снял его и перевернул лист, чтобы увидеть, чем «Алиталия» выделила июнь (цветная фотография острова Таити), заглянул в июль (цветная фотография Риччоне), затем снова повесил календарь на гвоздь и сообщил Де Пальме профессиональные подробности, которые того могли заинтересовать. Кампи и Дозио любили парадоксы и, по всей вероятности, не поддерживали с Гарроне близких отношений. Вряд ли у них были причины расправиться с ним. Наиболее приемлемой гипотезой оставалось случайное стечение обстоятельств, хотя ни у Анны Карлы, ни у Массимо не было алиби на тот вечер. Массимо был в горах на вилле у своих родных, но только до десяти часов, а синьора Дозио одна отправилась в кино. Весьма туманные подозрения вызывали и другие лица: молодой секретарь, дядя Анны Карлы и ее муж, который, однако, в тот вечер ужинал в горах с иностранными гостями.

— Такое впечатление, что в тот вечер весь Турин отправился в горы, — сказал Де Пальма.

Да, это тоже кое о чем говорило.

— Послушай, а Гарроне убили именно на виа Мадзини?

— В этом нет никаких сомнений, — ответил Де Пальма.

И тем не менее горы могли стать «общим знаменателем» преступления. Как, впрочем, и секс, детская мастурбация, каменный фаллос, сальная острота насчет «Леды», «золотой телефон», необычно щедрые чаевые, замечание о картине «Даная»…

— Шантаж, не так ли? — сказал Де Пальма. — В тот вечер Гарроне надеялся получить кучу золотых монет, а получил удар по голове.

— Да, похоже на то. Либо какое-нибудь темное дело. Гарроне претендовал на свою долю…

— Послушай, пусть меня продует, но тут можно умереть от жары. — Он подошел к шкафу, вынул вентилятор и поставил на письменный стол, нагнулся и стал искать розетку. — Но я бы сильно удивился, — сказал он, не разгибаясь, — если бы узнал, что убийство этого подонка хотя бы косвенно не связано с сексуальными извращениями.

Сантамария ответил, что завтра утром поедет вместе с Кампи к монсиньору Пассалакуа, чтобы поговорить об орудии преступления.

— Отлично.

Вентилятор наконец загудел. Де Пальма встал и направил струю воздуха прямо себе в лицо.

— А-а-ах, — радостно выдохнул он. — Ну а ты не узнал, практикуют ли Кампи и синьора Дозио совокупление как форму высокого искусства?

Сантамария одними губами, еле слышно, ответил «нет». Собственно говоря, почему его так покоробил этот грубый вопрос? Сестра она ему, мать?..

— Я тоже так думал, и теоретически это не исключено. — На этот раз голос прозвучал чересчур громко. — Но дело в том, что Кампи…

Де Пальма понял с полуслова.

— О боже, только не это! — воскликнул он, закрыв лицо руками.

Он сразу представил себе, сколько ему придется изловить и допросить проституток, педерастов и сутенеров. Сантамария, собравшись с духом, объяснил ему, что Кампи низшие сословия не жалует и, на худой конец, надо будет найти его друга, некоего Раберу или Ривьеру. А о нем Айелло из паспортного бюро может быстро собрать необходимые сведения. Связь же подобного рода между Гарроне и Кампи исключается полностью.

— А вдруг Гарроне его шантажировал?

Они стали прокручивать различные варианты шантажа. Гарроне шантажировал Кампи, потому что тот педераст, тот же Гарроне шантажировал Анну Карлу Дозио (Сантамария снова подошел к настенному календарю и стал его перелистывать), угрожая рассказать мужу, что она ему изменяет или что она нимфоманка либо лесбиянка. Возможно, Гарроне раздобыл какие-то компрометирующие ее фотографии. Мог Гарроне шантажировать и мужа Анны Карлы, если тот любовник Массимо Кампи. И наконец, дядю Анны Карлы, если тот тоже педераст либо состоит в любовной связи со своей племянницей. Есть и другая гипотеза — наркотики. Дядя Анны Карлы был, допустим, главой и «мозгом» международной банды, а ее муж под прикрытием фабрики оборудовал современную подпольную лабораторию для переработки марихуаны и гашиша.

Де Пальма расстегнул рубаху и, подставляя под струю вентилятора то лицо, то плечи, то грудь, блаженно восклицал: «А-а-а!»

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Сантамария.

Вошел бригадир Никозия.

— Уже? — обрадовался Де Пальма. — Отлично. Нашел его?

— Он как раз выходил из дому.

— Прекрасно. Приведи его сюда.

Никозия нерешительно переминался на месте.

— Что случилось?

— Знаете, тут еще и собака. Баукьеро был с собакой. Вы меня торопили, вот и собаку пришлось взять. Но она тихая, в машине сидела смирно, — добавил он.

— Только собаки мне не хватало, — проворчал Де Пальма.

В кабинет торопливо вошел Мальяно.

— У тебя что-нибудь срочное? — спросил Де Пальма. — У нас тут уже Баукьеро.

— Толком не знаю. Но похоже, заняться им не мешает.

Он протянул Де Пальме визитную карточку.

— Адвокат Джузеппе Арлорио, — прочел Де Пальма. — Кто он такой? Что ему нужно?

— Он видел Гарроне в день убийства — пил с ним чай у каких-то там графинь.

Де Пальма присвистнул.

— Однако этот Гарроне времени зря не терял. Всегда так: чем меньше работают, тем больше успевают. Понимаешь, сейчас нам надо послушать Баукьеро. А ты пока поблагодари этого Арлорио и спроси, не было ли в поведении Гарроне чего-либо странного в тот вечер.

— Он из-за этого и пришел, — с раздражением в голосе сказал Мальяно.

— Вот как? Что же его удивило?

— При прощании графини спросили у Гарроне, не хочет ли он после ужина сходить с ними на выставку цветов. Гарроне отказался. «Цветов? — сказал он. — Нет, сегодня вечером я займусь камнями».

— Какими еще камнями?

— Этого синьор Арлорио не знает! Но фраза показалась ему странной. Он подумал немного и решил проинформировать нас.

— Камни, — пробормотал Де Пальма. — Теперь еще и камни.

— Мне кажется, речь шла о драгоценных камнях, — высказал предположение Мальяно. — В конце концов, он мог скупать краденое.

— Фаллос тоже каменный, — заметил Сантамария, надевая пиджак.

Де Пальма последовал его примеру и с обреченным видом выключил вентилятор.

— А если речь шла попросту о камешках для зажигалки. Да разве такой трус, как Гарроне, решился бы промышлять крадеными драгоценностями. Ну хорошо, пусть этот Арлорио еще раз все тебе подробно расскажет. Составь протокол. Кстати, спроси, кто еще был в гостях у графинь… — Де Пальма подумал и добавил: — Они что, и в самом деле графини?

— Похоже на то. Среди гостей был один генерал.

— Хотел бы я знать, зачем Гарроне понадобился этим аристократкам?

— Насколько я понял, все они — люди пожилые. Самому адвокату не меньше семидесяти пяти. И думаю, другие не моложе. А когда человек одной ногой стоит в могиле…

— Все ясно! — ухмыльнулся Де Пальма. — Совращение божьих одуванчиков! Вот чем занимался Гарроне. Завтра же вызовем всех туринцев старше семидесяти вместе с их предполагаемыми наследниками и всерьез примемся за работу. Мужайтесь, ребятки, кольцо смыкается.

6

«Центральное кладбище», — прочел Лелло над стрелкой-указателем, когда уже совсем было решил, что сбился с пути. Хотя он много лет проработал в городском управлении, он знал далеко не все коридоры, проходы, темные крутые лестницы и площадки старинного Муниципального дворца. Ему показалось, что он вдруг превратился в кончик карандаша, которым Ботта хмуро заполнял лабиринты кроссвордов.

Он ответил на приветствие коллеги, имени которого не помнил, и быстрым шагом добрался до очередного поворота с новым остроконечным указателем «Центральное кладбище». Ботта, этот маг и король по разгадке ребусов и головоломок (он регулярно посылал свои ответы в журнал «Еженедельник загадок» и порой даже выигрывал небольшие суммы либо книги, чем он и его жена безмерно гордились перед сослуживцами), скоро увидит, какой ребус сумел разгадать он, Лелло!

В коридоре на повороте он чуть не налетел на двух мужчин, которые шли быстро и спорили, размахивая руками. «Моя мать никогда бы не позволила», — говорил один. «Да, но если предположить…» — возразил другой. Лелло чудом удалось разойтись с ними в узком проходе. Наконец он очутился в приемной, по форме напоминавшей трезубец, с двумя розовыми скамьями вдоль стен. На одной из них сидел старик и разворачивал мятную конфету.

— Здесь находится кабинет землемера Триберти?

Старик быстро сунул конфету в рот и кивком показал на широкую дверь с матовыми стеклами, наполовину закрытую выступом стены.

Лелло тихонько постучал. В ответ — ни звука. У Лелло появилось такое ощущение, будто этот огромный муравейник вдруг опустел. Все муравьи, почуяв опасность, уползли, скрылись, и остался только он один. Лелло повернул голову: старик сидел на своем месте. Он старательно сосал карамельку, отчего его впалые щеки то еще больше западали, то чуть надувались. Старик жестом показал ему, что надо нажать ручку. Лелло открыл дверь.

Тремя ступеньками ниже находился другой длиннющий коридор, освещенный круглыми лампами. Окон в коридоре не было — только маленькие стеклянные двери, слева и справа. В конце коридора вокруг землемера Триберти, который стоял у двери своего кабинета, толпились и шумели люди.

— Убирайтесь вон! — кричал Триберти, размахивая счетной линейкой. — Еще рано! Рано-о-о! — Маленький, костистый, он двигался в толпе с уверенностью человека, которому стая голубей мешает пересечь площадь. Посетители то и дело забегали вперед, снова и снова образуя живую преграду между ним и Лелло. Они говорили наперебой, так что ничего невозможно было разобрать. Но тон у всех был жалобно-просительный.

Лелло спустился по ступенькам и нерешительно направился к странному кортежу. Его затея казалась ему теперь глупой и бесполезной. Триберти почти наверняка пошлет ко всем чертям его самого и его теорию. И почему, спрашивается, он должен ставить себя в смешное положение? Чтобы позлить Ботту? Лелло вдруг ощутил к нему самую настоящую ненависть. Это он своим оскорбительным недоверием, снисходительными улыбочками заставил его решиться на столь нелепые действия. По ассоциации он разозлился и на Массимо. Ведь и Массимо, если разобраться, относится к нему так же, как Ботта. Почему ему приходится жить среди людей, которые гасят его самые светлые порывы? Почему никто не ценит его идей? Ведь он совсем не кретин! Лелло до боли закусил губу, сжал кулаки и бросился к землемеру Триберти в тот самый миг, когда тот, ловко увернувшись от просителей, открыл одну из бесчисленных дверей и мгновенно исчез. Лелло, который был уже в нескольких шагах от него, услышал, как щелкнула задвижка. Все ясно: Триберти заперся в туалете. Тем лучше, тем лучше. Какое ему, Лелло, в сущности, дело до Гарроне, Ботты, Фольято, Массимо? Он не нуждается ни в чьем одобрении. У него своя жизнь — уютная квартирка, надежная, спокойная работа… И ему наплевать, что о нем думают другие.

И тут он вдруг заметил, что окружающие смотрят на него с подозрением. Они все еще толпились у двери туалета, молчаливые и растерянные, как стая собак, которых перехитрила лиса.

— Разрешите, — твердым голосом сказал он.

Просители неохотно расступились. Идя по коридору, он услышал, как остальные, сняв осаду, направились к стеклянной двери.

Поеду в Грецию один, без Массимо. В одно прекрасное утро, никому ничего не сказав, сяду в свой «фиат-500» и тронусь в путь. На ночь буду останавливаться в маленьких городках…

Коридор венчало высоченное окно, схваченное массивной железной решеткой. Добравшись до него, Лелло собрался было повернуть назад, как вдруг заметил на левой стороне арку, а за ней — полутемную пологую лестницу. Едва Лелло ступил на первую ступеньку, как в живот ему уперлась линейка землемера Триберти.

— Ой! — испуганно воскликнул он.

— А, это вы! — сказал Триберти и дружелюбно улыбнулся.

Они познакомились во время воскресной туристской вылазки всего отдела. В тот раз ездили в Комо и в Лугано. Четыре с половиной тысячи лир за все, включая гостиницы и еду. Триберти тогда взял с собой жену и шестнадцатилетнюю дочь.

— Я увидел вас в коридоре и… — смущенно объяснил Лелло.

— Мне пришлось воспользоваться запасным ходом, — невозмутимо объяснил Триберти. — Вторая дверь туалета выходит на лестницу. Вы наверх, к Гадзере?

Лелло не знал, кто такой Гадзера и что он делает на вершине этой странной лестницы.

— Собственно, я шел к вам…

— Вот как? Прекрасно. Тогда идемте.

Они вернулись в коридор, опустевший и тихий. Лишь вдали, у входа, слышались глухие, неразборчивые голоса. Без всякой на то причины Лелло снова вспомнил о худом, с запавшими щеками старике, который в прихожей жадно сосал зеленую мятную конфету, словно лягушку, прыгавшую в его темной, как пещера, пасти. Может, это и был Баукьеро?! Лелло похолодел от страха. Кладбища, мертвецы всегда действовали ему на нервы. Впрочем, этот коридор тоже походил на кладбищенскую дорожку.

— Вот мы и пришли, — сказал Триберти, остановившись у двери туалета. Он вынул из кармана ключ, всунул его в замочную скважину, открыл дверь и снова запер ее изнутри.

— Кстати, все эти просители пробрались в помещение тайком, — уточнил Триберти. — Вы бы посмотрели, сколько их приходит утром, к открытию.

В небольшом опрятном кабинете землемера Триберти в шкафах хранились все документы и дела о выделении места на центральном городском кладбище и все проекты о сооружении там могил. «Посмотришь, как люди мучаются за право очутиться под землей, так и умирать расхочется», — любил повторять землемер Триберти. Он славился не только остроумием, но и неподкупностью. Ежедневно посетители старались обмануть его, опередить других, получив побольше квадратных метров земли, осаждали землемера просьбами, обещаниями всевозможных услуг, рекомендательными письмами. И тем не менее землемер Триберти защищал строгие порядки стойко, но без фанатизма, неизменно сохраняя добродушие. К этим бедным и богатым просителям, не имевшим законных прав, к бесчисленным посредникам, маклерам, подрядчикам, спекулянтам он, покорившись судьбе, относился снисходительно, считая их составной частью своей работы.

— Архитектор Гарроне? — сказал он тоном школьного учителя, который вспоминает своего давнего ученика. — Конечно, я его знал! Когда я прочитал о его гибели в газете, я, знаете, даже расстроился. Да, ужасная смерть, ужасная!

— А здесь, — Лелло обвел рукой кабинет, — он работал?

— Что поделаешь, он, как и все остальные, пытался урвать кусок. Проект маленькой капеллы, крохотного дорического храма, даже реставрация памятника — он и этим готов был удовлетвориться. Проектов он приносил великое множество, это может подтвердить и синьора Рипамонти. Но в комиссию, насколько я знаю, не поступило ни одного.

— В какую комиссию?

— Совет архитекторов, который рассматривает проекты новых памятников или могил на кладбище, собирается раз в месяц. И знаете, где они заседают? В зале бракосочетаний!..

Триберти с достоинством улыбнулся, как бы давая Лелло право всласть похохотать над подобной нелепостью. Но Лелло сохранял полную серьезность.

— А конкуренция большая?

— И не говорите! — Триберти замахал руками. — Эти архитекторы наивно рассчитывают, что им кто-нибудь закажет проект громадного фамильного склепа. Никак не могут понять, что наступили другие времена. Для склепов на кладбище больше нет места. Да и само кладбище наших дедов и прадедов доживает последние дни. Либо будут сооружены компактные, рациональные кладбища в разных концах города, либо… Знаете, я недавно прочитал в «Доменика дель коррьере», что в Америке на больших кладбищах действуют электронно-счетные устройства. Нельзя же и дальше воздвигать памятники из каррарского мрамора — молящихся ангелов или скорбные женские фигуры. По мне, даже ниша — и та чрезмерная роскошь.

— Неужели? — воскликнул Лелло.

— Ничего не поделаешь, — сказал Триберти. — Будущее за кремацией.

Лелло судорожно проглотил слюну и попытался улыбнуться. Но, посмотрев землемеру Триберти в лицо, понял, что тот не шутит.

— А мы здесь, в Турине, должны показать пример, — продолжал Триберти. — Возможности у нас есть, но недостает широты взглядов, способности заглянуть в будущее. Либо крематории, либо бесконечное кладбище — отсюда до самого Раккониджи… О, горе нам!

Лелло уже готов был от всего сердца посочувствовать своему собеседнику, как вдруг заметил, что Триберти смотрит вовсе не на него. Он беспокойно обернулся и увидел за стеклянной дверью тень согнувшегося человечка.

— Они снова тут, — прошептал Триберти.

— Но чего они хотят? — прошептал Лелло.

— Ждут, надеются. Пытаются узнать, нет ли каких перемен, не освободилось ли на кладбище место, кому выделили участок земли, чтобы перехватить заказ на могилу, на памятник, на любую работу. Они являются к клиенту под видом официальных представителей архитектурной мастерской, якобы знающих ходы к Триберти, показывают предварительные проекты, говоря, что они уже одобрены комиссией. Сулят клиенту золотые горы, беспардонно лгут — словом, это самая настоящая ярмарка.

— Вы случайно не встречали среди них некоего Баукьеро? — прошептал Лелло. — Землемера Баукьеро.

Триберти на миг задумался.

— Что-то не припомню, имя незнакомое. Но это ничего не значит, у меня бывает столько людей… К счастью, одни со временем теряют надежду, другие умирают… Этот Баукьеро недавно представил свой проект?

— Не знаю, скорее, давно, — ответил Лелло.

— О, этим занимается синьора Рипамонти. Очень толковая женщина. Я потом все дела передаю ей, иначе я вообще не смог бы работать. Скажу без лишней скромности, тут у нас дел побольше, чем в адресном столе. С нами может сравниться только Управление вывесок и витрин! Посмотрите, — пробормотал он, — посмотрите!

За стеклянной дверью в полном молчании маячили грозные тени.

— Я с ними потом сам разберусь, — сказал наконец Триберти. — А пока идемте к Рипамонти.

Он провел Лелло через боковую дверь на склад с пыльными шкафами, а оттуда, через другую дверь, в отдел синьоры Рипамонти. Она оказалась полной, курносой женщиной, которую Лелло прежде встречал в своем управлении.

— До свиданья, синьор Ривьера, — весело сказал Триберти. — Пойду изгонять менял из храма. О господи, сколько интриг из-за горсти костей и нескольких могильных камней!

Лелло сразу почувствовал, что синьора Рипамонти вовсе не в восторге от своей работы в мрачном отделе муниципалитета. На деревянной тарелке вместе с карандашами, скрепками, кисточками, шариковыми ручками, ластиками лежал также красный рог-талисман, а рядом, на папке бумаг, — лошадиная подкова. По-видимому, и рог и подкова были подарками шутников-коллег. На оголенной шее синьоры Рипамонти висела золотая цепочка.

Рипамонти тоже не слыхала о Баукьеро, но встала и любезно раскрыла шкаф, доверху заполненный оранжевыми папками.

Синьоре не помешало бы изредка душиться хорошими духами, стоя рядом с ней, подумал Лелло.

— Пытаются что-нибудь получить там, — она показала на кабинет Триберти, — а затем приходят ко мне. А у меня не хватает духу сказать им, что это бесполезно. Мы принимаем лишь проекты на уже выделенные участки земли и только в случае согласия владельца участка. Но просители ничего не хотят понять: «Синьора, вся надежда на вас…»

Она извлекла из шкафа целую кипу папок и с размаху бросила их на стол, стоявший вплотную к стене. Поднялось облачко пыли, и маленький белый предмет, подпрыгнув, упал на пол.

Лелло поднял его, это оказалась ручка-амулет под слоновую кость, верное средство от сглаза.

— Мои просители убеждены, что я должна их рекламировать, — продолжала синьора Рипамонти. — Посоветовать клиентам взять именно их проекты. «Вы все можете, вы на таком месте сидите, что достаточно одного вашего слова». И вот, чтобы от них избавиться, я нашла способ — со всем соглашаюсь и кладу проект в красивую папку с именем автора в верхнем углу. Они уходят довольные, а я каждые два года, когда в шкафу не остается больше места, выбрасываю все папки… Посмотрите сами, если Баукьеро предлагал свой проект, то он хранится здесь.

Синьора Рипамонти села за пишущую машинку, повернувшись к нему спиной. Двумя пальцами, чтобы не испачкаться, Лелло стал перебирать папки: Алиотти… Альтамура… Атаназио… Барбини… Бастианенго… Бацца… Он снова пересмотрел все папки на «Б». Баукьеро среди них не было. Ничего не поделаешь, он проиграл.

Представив себе, как обрадуется Ботта, Лелло совсем помрачнел. Конечно, он может сказать, что отказался от своей затеи. Но потом Ботта, этот везунчик, встретит Триберти, и тот расскажет ему, как было дело, и тогда он, Лелло, окажется в дурацком положении. Ботта назовет его лгуном и кретином.

— Нашли? — спросила Рипамонти.

— Пока нет.

Ему оставалось полистать папку Гарроне, но какой от этого толк? Лелло вдруг понял, что попал в ловушку, которую ему уготовила судьба после бесконечной цепи унижений. Из-за душевного благородства, мягкого характера, христианского милосердия, доброты он все время притворялся, будто ничего не видит и не слышит. Получив удар по одной щеке, подставлял другую, мучился и страдал. И не потому, что он слаб, а из чувства долга перед ближними. А в итоге долготерпение и скромность привели его к постыдному поражению, к полной неудаче. Жалкий болван, вздумал разыгрывать из себя хитреца. И теперь из-за пустяка обречен на постоянные унижения.

Чтобы как-то успокоиться и не вызывать у синьоры Рипамонти подозрений, он дрожащими руками принялся снова перебирать папки: Паракки… Пиоди… Прателлини… Убальди… Унгаро… Маккья… Мартелли… Луккези… Ландра… Гарроне… Ганча… Галимберти…

Желая оттянуть время, он открыл папку Гарроне. В ней лежало с полдюжины пожелтевших проектов: куб с венчающей его пирамидой, склеп, некое подобие пагоды… Слева, в верхнем углу листа, тушью было выведено: «Автор проекта архитектор Ламберто Гарроне», а на листе с проектом пагоды стояла также лиловая печать: «Братья Дзаваттаро. Мраморные памятники, плиты и надгробья. Гранильные работы и резьба по камню. Проспект Реджо Парко, 225».

— Простите, что означает печать мастерской, которая делает памятники?

— Только одно: что автор проекта договорился с владельцем такой мастерской и с могильщиком, — ответила синьора Рипамонти, повернувшись к нему. — Да и то не всегда. Порой архитекторы прибегают к двойной игре: владельцу мастерской говорят, что уже имеют клиента, ну а клиенту показывают печать владельца мастерской и говорят, что могут добиться скидки и всяких других преимуществ.

Мелкими шажками, почти на цыпочках Лелло подошел к ней. Быть может, судьба не так уж жестока к нему? Черное облако неудачи, кажется, начинает рассеиваться. Существование мастерской братьев Дзаваттаро вновь придало ему силы, вселило надежду на успех.

— У них тоже существует сильная конкуренция? — дрожащим голосом спросил он.

— Не знаю, но скорее всего — да. Могильщики и владельцы мастерских по сооружению памятников и надгробий сюда заглядывают редко. Им обычно не нужно искать работу, клиенты приходят к ним сами. Но и там, вероятно, идет борьба за заказы.

— Словом, все дерутся между собой! — радостно воскликнул Лелло. Он буквально пожирал глазами синьору Рипамонти, этот кладезь информации.

Синьора Рипамонти улыбнулась еще горестнее.

— Мы живем в скверном мире, — сказала она. — А у меня еще и скверная работа, этот запах увядших цветов, все эти могильные камни, вазы…

Она неверно истолковала исполненный признательности взгляд Лелло и торопливо прикрыла рукой вырез на груди. Но Лелло все-таки успел увидеть у самой ложбинки маленький четырехлистник, висевший на золотой цепочке.

По коридору он чуть ли не бежал, ему казалось, что он босыми ногами ступает по душистой луговой траве.

Сейчас Лелло любил всех людей. Он взглянул на часы.

Нет, пора уже возвращаться на службу, в мастерскую братьев Дзаваттаро он съездит завтра. Он отбросил ногой воображаемый камешек с милой тропки, перескочил через сказочный пенек. Жизнь прекрасна и полна чудесных неожиданностей! Массимо, его дорогой Массимо, который недавно звонил и говорил очень ласково, заедет за ним после работы. И они вместе поужинают в каком-нибудь загородном ресторанчике.

Лелло перескочил через три каменные ступеньки, с грохотом отворил стеклянную дверь и обомлел: старик на скамье сидел в прежней позе и все еще сосал зеленую карамельку. На секунду Лелло показалось, что ничего не изменилось и все придется начинать сызнова. Он похолодел от ужаса. Но тут же опомнился. Проходя мимо старика, он небрежно кивнул ему. Потом повернулся и шутливо спросил:

— Ваша фамилия случайно не Баукьеро?

Старик в ответ лишь молча взглянул на него своими водянистыми глазами. Напевая вполголоса веселый мотивчик, Лелло покинул здание-ловушку.

7

О нет, ни от чего его не оторвали! Собственно, у него не было в городе никаких дел, просто он хотел подышать свежим воздухом. Он даже извинился, что явился в полицию, не переодевшись, без пиджака, да еще с собакой.

На Баукьеро была короткая рубашка в темно-зеленую и коричневую клетку, и, видимо, до того как манжеты пообтерлись, она была с длинными рукавами. Собака, вытянув лапы, смирно лежала на боку возле двери, стараясь вдохнуть побольше свежести от керамических плиток пола.

Сантамария смотрел на собаку и ее хозяина с той нежностью, с какой археолог смотрит на древние фрески. Вот он каков, этот «мирный горожанин», скромный, честный, незаметный труженик, защищать которого и призвана полиция! Прежде Сантамария думал, что этот скромный «никто» давно уже исчез после бесконечных социальных бурь и катаклизмов. Большой кадык, белые острые локти, которые торчат из-под слишком коротких рукавов, потерявшие форму полотняные брюки, полосатые носки и черные в дырочках старые башмаки. И наконец, совершенно невыразительное лицо. Точь-в-точь такие же, как этот Баукьеро, люди линчуют безобидных карманных воришек, насилуют матерей семейств, заманивают в погреб шестилетних детей, убивают соседей из-за вазы с геранью, невольно подумалось Сантамарии.

— Давайте сюда вашу шляпу, — предложил Де Пальма.

— Благодарю вас.

Коричневая соломенная шляпа перекочевала с коленей Баукьеро на письменный стол Де Пальмы.

— Итак, мы позвали вас, чтобы еще раз проверить некоторые сведения о той блондинке.

— Ее нашли? — спросил Баукьеро, привстав со стула.

Собака устало подняла голову, но сразу же опустила ее и грустно вздохнула.

— Нет, пока нет, — сказал Де Пальма. — Но мы, кажется, напали на след и потому хотели бы уточнить кое-какие мелочи в ее туалете. А именно, какая у нее была сумка.

Баукьеро задумался. Он был не из тех свидетелей, которые ничтоже сумняшеся повторяют прежние показания.

— Ну, это была большая сумка с ремешком, похожая на ягдташ, — неторопливо начал он. — Без бахромы. Розовая или оранжевая, точно уже не помню.

— С матерчатой пряжкой или с круглым металлическим замком?

— С пряжкой.

— Что было изображено на пряжке? Вы сказали…

Баукьеро поднял вверх короткие растопыренные пальцы.

— Звезда, это я хорошо разглядел. Звезда Италии. Белая. Бедная наша звезда! Какая у нее печальная участь — попасть на сумки… гулящих девиц.

— Не помните, звезда была вышита, наклеена? А может, она была из пластика?

— По-моему, не металлическая и не из пластика. Потому что она не блестела. Скорее всего, она была из материи или вышита на матерчатой же сумке. И еще, края звезды слегка загибались. Особенно хорошо я запомнил ее очертания. Остальное…

— Не могли бы вы нарисовать нам эту звезду? — мягко спросил Де Пальма.

Баукьеро изумился так, словно его попросили спеть арию Риголетто.

— Для чего? — с легким смешком сказал он.

Сантамария так и не понял, к кому относится эта насмешливая улыбка. То ли Баукьеро смеялся над самим собой, вынужденным выполнять столь нелепые просьбы, то ли над полицией, которая с такими просьбами к нему обращается.

— Это очень важно, — таинственно и доверительно сказал Де Пальма. — Мы не можем пока объяснить вам причину, но, поверьте, от вашего ответа зависит результат расследования. Мы сейчас на распутье…

Благонамеренный гражданин Баукьеро тут же согласился помочь полиции.

— Хорошо, попробую, — сказал он. — Только я уже лет десять как не брал в руки карандаш.

— Но ведь звезда — строго геометрической формы. А так как вы землемер…

— Что ж, попытаться можно… — Баукьеро пододвинул стул к краю стола и взял у Де Пальмы лист бумаги и шариковую ручку. — Вообще-то и звезда на сумке не была шедевром искусства, — сказал он, делая первый штрих.

Де Пальма промолчал.

— В наше время от нас требовали в рисунке полнейшей точности, и горе тому, кто ошибался. А теперь все рисуют, как бог на душу положит, ни у кого не хватает терпения нарисовать хоть одну абсолютно прямую линию. У вас случайно нет линейки?

— Увы, нет, — ответил Де Пальма. — Но я могу дать вам вторую шариковую ручку или… подождите, есть разрезной нож…

— Не надо, не надо, обойдусь и без него.

Землемер вначале неуверенно и неохотно, а затем воодушевившись и с удовольствием стал вычерчивать контуры звезды.

— А чем вам не понравилась звезда на сумке? Была неровная? — поинтересовался Де Пальма.

— Вот именно. Не знаю уж почему, но только нынешние художники любят все искажать, даже самую простую по форме вещь. Иначе они не получают удовлетворения от работы. — Острие шариковой ручки медленно ползло по листу вверх и столь же медленно опускалось вниз. — Звезда была пятиконечной, но, по-моему, несколько более удлиненной, чем на гербе нашей республики.

Де Пальма открыл ящик письменного стола, вынул лист с гербом Итальянской Республики.

— Не такой?

Баукьеро посмотрел внимательно и сказал:

— Нет… потоньше и подлиннее. — Он попытался подправить свой набросок, потом двумя косыми линиями решительно его перечеркнул. — Потерпите, на чистом листе у меня получится скорее и лучше. — Он снова принялся вычерчивать звезду, машинально заслонив локтем левой руки лист от Де Пальмы и Сантамарии, как это делают порой ученики в классе. — Звезда была немного странной формы, — пробормотал он. — Верхний ее конец был длиннее других. И этот, пожалуй, тоже…

Де Пальма встал, подошел к нему и заглянул через плечо на эскиз.

— Вы сказали, что ее края топорщились?..

— Верно…

Баукьеро заштриховал контуры звезды и, держа лист перед собой на вытянутой руке, снова посмотрел на него. И тут на лице его отразилось неподдельное изумление.

— Какой же я болван! — простонал он. — Как же я не догадался!

Он повернулся и посмотрел на Де Пальму и Сантамарию тем же растерянным взглядом, что и его собака.

— Ну как? — спросил Де Пальма, дружески положив ему руку на плечо. — Она вам до сих пор кажется звездой Италии?

— О нет, нет! Что я вам наболтал, глупец! Как я об этом сразу не подумал? Неплохую я вам оказал услугу!

Де Пальма постарался его приободрить и приуменьшить значение ошибки.

— Наоборот, вы полностью подтвердили наши предположения. Еще один свидетель говорил, что на сумке была вышита морская звезда. Но его свидетельство, как бы это поточнее выразиться… представлялось нам в отличие от вашего не слишком достоверным.

— Нет-нет, тот свидетель прав, это была морская звезда. Почему мне это сразу не пришло в голову, право не знаю…

Баукьеро никак не мог успокоиться и беспрестанно извинялся за свой промах. Де Пальма проводил его до самой двери.

— Отлично, превосходно, чудесно, — пробормотал Де Пальма, снова усаживаясь за письменный стол. Он рухнул на стул и еле слышно добавил: — Теперь и впрямь придется поехать на этот проклятый луг.

— Хочешь устроить облаву?

— Если блондинка работает в тех краях, тогда…

— Но она преспокойно могла удрать.

— Послушай, Сантамария, в городе ее следов не отыскалось. В руке у нее была труба, поэтому я предположил, что она работает в окрестных лесах, и попросил «полного содействия» со стороны карабинеров Сан-Мауро, Кивассо, Ступиниджи, Боргаретто — словом, почти всех окраинных районов. Вдумайся только: высокая, белокурая, сумка на ремне, оранжевые брюки — чего же еще желать! Увы, таких девиц на окраинах, даже если быть оптимистом, наберется пять-шесть тысяч. А тут мы хоть сузим зону поисков. И если даже она надумала скрыться, остались ее товарки, не так ли?

— Когда ты собираешься провести облаву?

— Сегодня вечером, — ответил Де Пальма, поднимая двумя пальцами телефонную трубку. — Операция «Морская звезда». Ты с нами?

— Вообще-то я собирался вечером съездить в Новару, — солгал Сантамария, которому мысль об этом пришла только сейчас.

— Ты прав, сначала долг перед дамами, а потом уже удовольствие от работы, — со вздохом сказал Де Пальма.

Де Пальма знал об Иоле, хотя ни разу ее не видел, и в этой «междугородной связи» не одобрял лишь сложности с еженедельными поездками — «железнодорожное рабство», как он выражался.

Он стал названивать коллегам. Организовать за столь короткий срок грандиозную облаву было невозможно. Но с помощью Раппы из отдела охраны нравов ему удалось набрать пятнадцать полицейских. К несчастью, Раппа не знал района, а его «эксперт» по холмам, бригадир Макалузо, пятью днями раньше угодил в больницу с повреждением головы, полученным во время стычки с демонстрантами. Раппа даже предположил, что владение синьоры Табуссо не подлежит юрисдикции туринского муниципалитета. Де Пальма занялся выяснением этого вопроса, а Сантамария велел Скалье принести военную карту холма и стал ее изучать.

Кругом большие и маленькие долины. Мало кто представляет себе, сколь сложным по рельефу было зеленое кольцо города.

Сантамарии понадобилось несколько минут, прежде чем он отыскал на карте поместье «Ле буне пере» — «Хорошие груши», — которое находилось между виноградником «Малабаита» и таинственным «Холмом добычи». Все эти диалектальные названия звучали для него сказкой. Да и сам этот зеленый мир с извилистыми дорогами и тропинками был старинным, сказочным. Он воочию видел перед собой дам в париках и солдат в треуголках и убеждал себя, что в Новаре его сегодня не ждут, и он прекрасно может съездить туда, как обычно, в субботу.

Пришел Лопрести и сообщил, что наконец-то отыскал на виа Верди парикмахера, у которого Гарроне стригся в день убийства. Судебная экспертиза обнаружила на воротничке рубашки и в ушах убитого крохотные седые волоски. Но парикмахер не смог вспомнить ничего любопытного, кроме того, что Гарроне, его постоянный клиент, собирался посмотреть в кинотеатре «Арти» фильм «Бич». Тогда Лопрести поехал в кино и показал кассирше фотографию убитого. Кассирша сразу его узнала, добавив, что Гарроне пришел в кино один и ушел тоже один. Других подробностей Лопрести выяснить не удалось.

Сантамария зашел в кабинет Де Пальмы и рассказал ему об этом последнем звене в цепи поисков. Теперь они, если, конечно, не выяснится что-то новое, знают, как Гарроне провел свои последние часы. Побывал в парикмахерской, в кино, в гостях у графинь, в галерее Воллеро, в ресторане «Мария Виттория», после чего ему проломили череп.

— Когда вы поедете на холм?

— В одиннадцать вечера, — ответил Де Пальма.

Он объяснил, что поместье «Хорошие груши» лишь несколько лет назад отошло к туринскому муниципалитету. Раньше оно входило в состав района Монкальери. Два карабинера из местного управления прекрасно знали тот район, и Де Пальма, по его выражению, «заручился их помощью и поддержкой».

— Значит, ты улепетнешь в Новару?

— Нет, поеду с вами, — сказал Сантамария.

— И не пожалеешь, — невозмутимо сказал Де Пальма. — Вот увидишь, мы проведем чудесный вечер на холме, под звездным небом, с красивыми женщинами… Все будет к твоим услугам.

— Сестер Табуссо вы предупредили?

— Нет, лучше им ничего заранее не сообщать. Иначе они нам всю плешь проедят. И потом, чтобы попасть на луг, мы не нуждаемся в ключах, не так ли? Они же сами попросили устроить облаву. А следовательно, мы действуем в их интересах.

8

Однажды на выставке рисунков психически больных детей в Монте-Карло, куда он зашел со скуки, Массимо увидел, что почти на всех рисунках не только фантастические звери, но и деревья, люди и даже солнце были с огромными когтями. Желтый экскаватор яростно отпрянул назад, снова вскинул свою морщинистую шею и вонзился в асфальт. Большие сверкающие зубья чудища стали его взламывать. Появились первые трещины, потом откололся огромный кусок. Казалось, челюстям экскаватора его не раздробить. Но нет… истеричный рев мотора, удар когтями, и большущий серый пласт разлетелся на мелкие куски.

Массимо пересек виа По, подошел к мрачным, цвета запекшейся крови портикам префектуры, а затем миновал плотные ряды машин у Королевского дворца.

И машины, и сам дворец нагоняли тоску. Как заметил однажды дядюшка Эммануэле, принцы и короли Савойской династии, сооружая свои геометрически правильные площади и сливающиеся один с другим проспекты, предугадали, что на смену им придет промышленная династия Аньелли, и со свойственной лишенным воображения людям дальновидностью словно предсказали, что заводы «Фиат» будут состоять из бесконечных конвейеров. Но едва Массимо подошел к пьяцца Дуомо, как понял, что это успокоительное однообразие уже стало ненадежным. Архисовременный стиль Муниципального дворца технических служб явно был плодом изощренной фантазии. Железобетонные конструкции и облицовка говорили о ярко выраженном стремлении «слиться» с серыми камнями церкви напротив и с красными руинами ближних Палатинских башен. Не приходилось удивляться, что Дворец технических служб стал одним из самых безобразных строений города. Увы, похожих на него «нарывов» в Турине становится все больше. Старые массивные здания, образовавшие как бы огромную цитадель, постепенно отступают под натиском новых архитектурных монстров. Повсюду теперь царит неодолимое стремление не отстать от веяний модернизма.

Массимо углубился в узенькие, унылые улицы старого города и сразу ощутил неизведанную прежде радость.

Из ворот и обшарпанных подъездов вырывались клубы пыли и запах плесени, выскакивали дети, собаки, доносился стук инструментов — это трудились искусные ремесленники, которые вечно опаздывают с выполнением заказов. Все ласкало взор: бакалейщики в серых халатах, мальчишки-рассыльные в белых халатах, могучая женщина с хозяйственной сумкой, шепчущиеся о чем-то монахини, пенсионеры, потягивающие половинки сигар, матери, что-то кричащие из окон своим детям. На каждом углу стояла толстая проститутка. Это был не пролетариат, а «тощий народ», и Массимо испытывал несколько двойственное чувство при виде этого своеобразного карнавала. Его не смущали ни грохот машин и мотоциклов, ни рев проигрывателей, ни режущий слух южный диалект (ведь не мог же невидимый устроитель празднества предусмотреть буквально все). И когда Массимо подошел к элегантным и грустным портикам возле муниципалитета и увидел Лелло, который о чем-то оживленно беседовал со своими коллегами, его вдруг осенило: Лелло, несмотря на женоподобную фигуру и черные бархатистые глаза, был не кто иной, как униженный и ошельмованный служащий — Мопсу Траве.

Милый мой, бедный! — с нежностью подумал Массимо. Лелло увидел его, отделился от группы, пошел навстречу. Массимо хотелось его обнять, но он лишь крепко сжал ему руку.

— О дорогой, — прошептал Лелло, пораженный столь необычным проявлением симпатии. Он кокетливо наклонил голову и с мягким упреком добавил: — На нас смотрят…

Они направились к машине Лелло — желтому «фиату-500».

— Знаешь, — признался Лелло, — я сегодня плохо о тебе подумал.

— Вот как?

— Да. Я решил, что ты меня презираешь.

— Я тобой восхищаюсь! — с искренним чувством воскликнул Массимо. — Ты удивительное создание!

Лелло покраснел. Он был безмерно счастлив.

— Значит, ты не считаешь меня кретином?

— Я считаю тебя верхом совершенства! — торжественно объявил Массимо.

— Ты такой хороший, добрый, — сказал Лелло. — Но знаю, как бы я жил без тебя. — Он вздохнул. — Мой главный недостаток в том, что у меня нет уверенности в себе. Достаточно какого-нибудь замечания Ботты, и я уже падаю духом.

— Чем они тебя обидели, эти людишки? — гневно сверкая глазами, спросил Массимо.

При мысли о том, каким унижениям ежедневно подвергается его благородный друг, у Массимо больно сжалось сердце.

— О, ничего особенного, — сказал Лелло, пройдя чуть вперед и вставляя ключ в противоугонное устройство, соединенное с клаксоном. — Просто у них возмутительные манеры. Сегодня мы едва не подрались с Боттой.

— Да что ты!

Другим ключом Лелло отпер замок, влез в кабину, открыл дверцу для Массимо.

— Впрочем, их особенно и винить нельзя, — добавил Лелло. — Это все ничтожные людишки, бескрылые, недалекие.

— Вы говорили… о нас?

— С чего вдруг? — удивился Лелло. Потом понял и снова нежно взял Массимо за руку. — Нет, в этом отношении они, надо признать, люди без предрассудков. Мы говорили об убийстве Гарроне… Кстати, ты больше не видел своего полицейского комиссара? Они никого не нашли?

— Нет. И до сих пор даже не знают, кого и где искать!

— Вот видишь. — Загадочно улыбаясь, Лелло включил зажигание. — А у меня возникла на этот счет одна идея. И поскольку она совсем не беспочвенна, мои завистливые сослуживцы сразу обвинили меня в тупости. Признаться, сегодня, когда я проводил свое скромное расследование, я в какой-то момент был близок к отчаянию.

— Уж не впутался ли ты в скверную историю?

— Нет, что ты! — засмеялся Лелло. — Просто я испугался, что потеряю лицо. Знаю, что это глупо, но в нашем круге главное — не потерять лицо. Но потом, к счастью…

Машина несколько раз отчаянно дернулась и помчалась по дороге. Массимо чуть не врезался в смотровое стекло.

— Что за расследование ты ведешь? Ты напал на след? Если хочешь, я могу поговорить с моим комиссаром.

— Нет, это было бы преждевременно. Я тебе уже говорил, что Ботта знал убитого. Так вот, я предположил… Но не исключено, что в итоге я останусь ни с чем. Завтра мне надо… — Он резко затормозил. — Ой, посмотри!

— Что случилось?

— Вон… Тот самый старик!

Массимо взглянул на толпу людей у витрин на виа Гарибальди.

— Какой старик?

— Нет, мне показалось… Может, это и не он. Того старика я встретил сегодня, когда шел к Триберти, чтобы проверить свои подозрения. Он ел мятные конфеты.

— Он что, тоже вызвал у тебя подозрения?

— Не смейся надо мной, Массимо, прошу тебя, — обиженно сказал Лелло. — Неужели ты не понимаешь, что делаешь мне больно?

— Что я такого сказал?

— Ничего. Ты никогда не говоришь ничего такого, к чему можно было бы придраться. Ты умный, не то что Ботта.

У Лелло явно испортилось настроение.

— Прости, — сказал Массимо. — Но я, честное слово, не хотел…

— Согласен, согласен, я слишком чувствителен к оттенкам и закомплексован. Не так ли? Весьма сожалею, но придется тебе принимать меня таким, какой я есть.

Он внезапно переключил скорость — вторую на третью. Мотор отчаянно взревел. И тут Массимо допустил роковую ошибку — инстинктивно зажмурился.

— Ну что же ты молчишь? — вскипел Лелло. — Наберись хотя бы мужества сказать мне прямо в лицо, что я не умею водить машину.

— Но я…

«Фиат-500» ворвался на пьяцца Статуто, словно гоночная машина на автодроме Индианаполиса. Шесть машин и трамвай чудом избежали с ним столкновения, прежде чем он затормозил на полной скорости у самого тротуара, жалобно скрипнув новыми шинами.

— Что ты делаешь, Лелло?

— Веди машину сам, раз ты такой умный. — И он вылез из «фиата», хлопнув дверью.

Идиллия кончилась. Массимо неподвижно сидел в машине, подыскивая всевозможные оправдания горячности Лелло: он молод, недавно купил свой «фиат», из-за тяжелой работы в муниципалитете и одуряющей жары разнервничался… Все это так, но трогательное ощущение, что перед тобой униженный Монсу Траве, исчезло. К тому же, чтобы окончательно не погубить вечер, ему придется успокаивать этого маленького наглого невежду. Он тоже вылез из машины.

— Зачем ты мне звонил, если я тебя раздражаю? — накинулся на него Лелло, который явно искал ссоры. — Не лучше ли нам вообще расстаться?

В таких случаях лучшей защитой было нападение.

— Я искал тебя, потому что собираюсь завтра съездить в Монферрато насчет дома, и хотел с тобой посоветоваться. Не знаю, понравится ли тебе твоя комната, — грустно сказал Массимо.

— Моя комната?..

Массимо готов был проглотить язык. Как же он не понял, что в подобной ситуации любое слово — ошибка! Но было уже поздно. Теперь надо продолжать игру.

— Ее окна выходят на долину. И неподалеку растет ливанский кедр… Кровать с балдахином…

— Значит, у каждого своя комната и, разумеется, на разных этажах! — вновь вскинулся Лелло.

— Моя — в том же коридоре, напротив, — робко возразил Массимо.

Лелло склонился в низком поклоне.

— Благодарю вас, мой господин! Но я предпочел бы спать на чердаке. А еще лучше — в подвале, как и подобает служащему моего ранга.

— Перестань, Лелло…

— Конечно! Личная свобода прежде всего. Смею ли я вторгаться в личную жизнь синьора Массимо. Гостеприимство — святой долг каждого, но есть же еще и светские условности…

Массимо не выдержал. Махнул рукой и мрачно сказал:

— Ладно, с меня хватит! — И широким шагом пошел прочь через площадь.

Он дорого заплатил за отсутствие выдержки.

Лелло догнал его, со всхлипом схватил за полу пиджака и в конце концов заставил довольно громко сказать: «Я тебя прощаю, Лелло». А затем уговорил отпраздновать примирение в открытом кафе. Там они просидели до восьми вечера, попивая четверть холодного «поммери» и мирно беседуя о том, что еще надо подремонтировать на «их маленькой вилле».

Щемящая жалость к Лелло заставила Массимо согласиться провести субботнее утро в «Балуне» в поисках оригинальной деревенской утвари. Не смог он отказать Лелло и в другой просьбе — поужинать этим вечером в ресторане на холме, куда они отправятся на «фиате-500» с открытым верхом. Они промчатся мимо чудных полей и лугов, и лица их будет обвевать свежий ветер.

9

— «Туристы, прибывшие в Рим из княжеств Персидского залива, подтверждают, что после беспорядков на прошлой неделе имеются многочисленные жертвы. Официальное коммюнике, переданное местным радио, утверждает, что положение нормализовалось, и опровергает слухи о том, что шах покинул страну… Сын шаха дал в Оксфорде интервью, в котором утверждает, что никогда не просил защиты у британской полиции и неизменно останется верен…»

— Болван, — проворчала синьора Табуссо.

— Почему? — удивилась Вирджиния. — Что он, бедняга, натворил?

— Кто? — не поняла синьора Табуссо.

— Сын шаха, — пояснила Вирджиния, показав на молодого смуглого человека с аккуратными усиками, который на телеэкране беззвучно шевелил губами.

— Откуда я знаю? Да я вовсе не о нем думала.

— Что такое? — встрепенулась старая служанка, задремавшая было перед телевизором. — A-а, опять эта политика…

Голова ее упала на грудь, и она снова погрузилась в сон.

В кухне стало совсем темно, поросший каштанами склон холма укрывал поместье «Хорошие груши» от вечерних закатных лучей. Три женщины, поужинав, сидели у светящегося молочным светом экрана.

Синьора Табуссо вывела собаку и подозрительно оглядела окрестности. В саду было тихо. Розы на клумбе позади дома благоухали, как всегда, терпко и нежно, петунии тоже наполняли сад своим ароматом. Снизу, оттуда, где начинался большой «луг» с его темной массой деревьев и кустов, доносился запах сырого подлеска.

— Ну, пошевеливайся, бездельник, — с грубой лаской в голосе сказала синьора Табуссо.

Пес сразу повиновался.

В долине, воронкой врезавшейся в город, загорелась длинная цепь огней. На фоне черного неба вывеска «Каприза» засверкала ярко-голубым светом.

На экране телевизора двое влюбленных бегали друг за другом по берегу моря, а бархатистый голос диктора рекламировал фруктовые соки.

— Спать пора, — сказала синьора Табуссо с порога кухни. Она зажгла свет и посмотрела на сестру.

— А ты уж не гуляй больше по ночам, слышишь?

На противоположной стороне долины, еще ближе к автостраде, виноградник «Друлария» и фасад старинного дома, утопавшего в тени огромных конских каштанов, безуспешно пытались укрыться от бесчисленных городских огней. Синьор Кампи-старший, не вставая, слегка повернул белое садовое кресло так, чтобы не видна была вывеска «Каприза», освещавшая сад слева. Но теперь назойливо лезли в глаза три другие светящиеся вывески, две красные и одна зеленая, не менее аляповатые.

— Днем смог, ночью эта иллюминация, — сказал синьор Кампи. — Зрелище поистине великолепное!

Его жена невозмутимо отпила глоток виски.

— Знаешь, Монно решили продать свою виллу? — проронила она. — Я встретила Елену.

— Ах так! Теперь рядом будет еще одна махина с теннисным кортом и бассейном… Впрочем, все, что можно, здесь уже испоганили.

Из пяти больших частных садов, которые окружали его виллу, не осталось теперь ни одного. На месте кедров, буков и вековых вязов высились утопающие в роскоши безобразные домища.

— Кончится тем, что и я продам «Друларию», — со вздохом сказал синьор Кампи.

Его семья владела виллой уже сто двадцать восемь лет.

Синьора Кампи только и мечтала, что наступит наконец этот день — день продажи… Слуги долго не выдерживали «сельскую жизнь». Все рано или поздно просили отпустить их в город, где жить весело и удобно. Так дальше продолжаться не могло. Но перед мужем лучше притвориться, будто продажа виллы ее безмерно огорчит.

— Конечно, жаль будет расставаться со всем этим. — Она обвела рукой строй конских каштанов, широкую террасу, заставленную цветами, аллеи и тропинки, ведущие к воротам сада.

— Да, жаль, — подтвердил синьор Кампи, окутанный голубым облаком табачного дыма. — Но холм превратился в городскую окраину.

Его жена с полминуты молчала.

— Кто знает, — промолвила она наконец, — может, через каких-нибудь пять тысяч лет археологи не найдут никакой разницы между руинами нашей виллы и народных домов. От всего останутся одни обломки.

— Золотые слова, — с сарказмом произнес синьор Кампи. — Вот если бы еще и коммунисты это поняли, нам бы жилось куда спокойнее.

Синьора подняла с земли горсть камушков, раздвинула пальцы, и камушки посыпались сквозь них, словно зыбучий песок.

Сидя на скамье у самой реки, землемер Баукьеро смотрел сквозь влажную пелену вечернего тумана на расплющенные полутьмой холмы. Противоположный берег сверкал огнями, и в воде отражались яркие разноцветные полосы от светящихся вывесок ресторанов, танцевальных площадок, кафе. Но землемер Баукьеро ничего не видел. Он сидел и с болью думал о своей непростительной ошибке.

Инженер Фонтана, который пил в это время кофе в гостиной супругов Дозио, тоже думал о непростительной ошибке, допущенной им три минуты назад. Правда, у него были смягчающие вину обстоятельства. Когда речь зашла о сельских ресторанах на холмах и о том, сколь они вредны для больных гастритом, он шутливо упрекнул Витторио:

— Как ты мог бросить меня на съедение шведам, а сам удрать неизвестно куда. Ваш муж даже горячего не дождался, — объяснил он Анне Карле.

Поди знай, что шутка вызовет у синьоры Дозио такую реакцию! Она побледнела, а Витторио, наоборот, густо покраснел. Только тут Фонтана сообразил, что совершил грубейший промах.

— Нет-нет, мне вовсе неинтересно узнать, что ты делал в тот вечер, — с убийственным спокойствием произнесла Анна Карла. — Это твое личное дело. Ты, как и я, мог отправиться в кино. Возможно, мы даже смотрели один и тот же фильм.

— А, так ты была в кино? Почему ты мне об этом не сказала? — сразу перешел в контрнаступление Витторио.

— Больше того, мое алиби проверить невозможно, А твое, скорее всего…

— Какое алиби? Объясни толком.

— Только после того, как все объяснишь ты.

Инженер Фонтана, который был верующим, спросил себя, почему церковь в своей бесконечной мудрости не считает оплошность грехом — значит, его невозможно искупить и тем самым облегчить свою душу. Эти пререкания между мужем и женой, возникшие целиком по его вине, мучили его сильнее, чем смертный грех.

— Но ты хорошо сделал, что сбежал, — сказал он Витторио с неестественной живостью. — То был не ужин, а бомба замедленного действия. Такой длинный и тягостный!

Витторио испепелил его взглядом: опять промах!

— Раз уж мы заговорили о «тягостных» проблемах, — с улыбкой сестры милосердия сказала Анна Карла, — я хотела бы, дорогой Фонтана, получить от вас кое-какую информацию.

Фонтана охотно открыл бы ей любые военные тайны, лишь бы переменить тему разговора.

— Я вас слушаю!

— Вы несколько месяцев тому назад рассказывали Витторио довольно пикантную историю…

— Вполне возможно, — с опаской подтвердил Фонтана, чувствуя, что почва вновь уплывает из-под ног.

— Вы рассказывали о тех же шведах и об одном… непристойном органе. Но в чем именно суть истории, я толком не поняла, ибо вы, увидев меня, смутились и заговорили о чем-то другом. Не припоминаете?

— Да… если не ошибаюсь… речь шла… — промямлил инженер Фонтана, пытаясь предугадать, какие еще мины его подстерегают.

— О чем же шла речь? Вы рассказывали анекдот?

— Честно говоря, нет. И это были не шведы, а голландцы.

Фонтана, собравшись с духом, приступил к рассказу.

— Сначала он все рассказал полиции и лишь потом сообщил нам. Весьма любезно с его стороны, — прошипела Пьовано-младшая. — Такой бестактной выходки я от Арлорио не ожидала. Ведь я же ему ясно дала понять, что мы не хотим быть замешанными в подобную грязную историю.

Генерал дипломатично наклонил голову в знак согласия, а также для того, чтобы отпить из стакана оршад. Он не собирался горячо осуждать некорректный поступок адвоката Арлорио. День был очень жаркий, и здесь, на террасе графинь Пьовано, можно было наконец-то насладиться благодатной свежестью. Собственно, ради этого он и пришел к ним сегодня.

— И главное, меня поражает наивность полиции. Стоило им узнать, что Гарроне упоминал о камнях, как они решили, что напали на верный след. А у Гарроне язык был без костей. Если бы я вздумала рассказать полиции обо всех его дурацких выдумках, мне бы и недели не хватило. — Она никак не могла успокоиться. — Теперь завтра в дом нагрянет вся оперативная группа искать вчерашний день и позорить нас. Нет, никогда ему не прощу, этому наглецу Арлорио. Легко быть образцовым гражданином за чужой счет.

10

Полицейский агент Скалья, который в свое время купил в рассрочку «Воспоминания о второй мировой войне» Уинстона Черчилля и читал их с пользой для дела, не ошибся в своих невысказанных предвидениях — операция «Морская звезда» началась неудачно, как и все совместные операции.

Карабинеры Монкальери, хорошо знавшие местность, забыли, зачем, собственно, понадобилась их помощь, иными словами, совершенно проигнорировали тот факт, что союзники из государственной полиции в этих местах ни разу не бывали. Карабинеры при свете электрических фонарей торопливо и скупо проинструктировали своих коллег из полиции, так, словно нормальный человек просто не мог спутать в кромешной тьме холм Добычи с холмом Груды Камней и верхнюю дорогу Вальджельсо со старинной Польской дорогой. Окружение заданного района из-за малочисленности «личного состава» было бы и без того неполное, а теперь и вовсе оказалось условным. Кроме того, союзники совершили еще одну ошибку — впрочем, о ней агент Скалья тоже предпочел умолчать, — они предприняли наступление, не зная точно, какими силами располагает противник (по одним сведениям, местных проституток было примерно десять, по другим — тридцать). И, что еще хуже, недооценили боевого духа и тактической хитрости этих закаленных в боях женщин.

Когда облава началась, выяснилось, что диспозиция войск на многих участках неудачна и наступление ведется по второстепенным целям. На пронзительные свистки и сигналы электрических фонарей проститутки ответили тем же. Впоследствии оказалось, что и они были вооружены свистками и фонарями, так что путаница вышла невообразимая. К примеру, агент Скалья захватил в кустах агента Робилотто, который в свою очередь несколькими минутами раньше изловил сержанта карабинеров Скуиллаче. В результате двое полицейских и карабинер из Монкальери были легко ранены — царапины на руках и ногах, ссадины и кровоподтеки. В довершение всех бед не всем полицейским и карабинерам, блокировавшим три входа в долину «Хорошие груши», удалось сохранить хладнокровие… Многие наивно поддались на отвлекающие маневры клиентов и покровителей девиц, что позволило большей части самих проституток вырваться из окружения. В сети полиции попало лишь семь проституток, семь их клиентов, один покровитель и один подозрительный тип.

Но агент Скалья все-таки испытал моральное удовлетворение. Ему удалось найти четвертый вход в долину, о котором не знали даже многоопытные карабинеры из Монкальери. Поднимаясь по высохшему руслу старого ручья, он вдруг увидел, что путь ему преградил густой кустарник. Однако он не отступил и стал мужественно продираться сквозь колючие заросли, поранив при этом руки. Его упорство было вознаграждено — фонарь высветил узкий, мощенный булыжником и поросший мхом проход. А затем Скалья увидел дугообразный мостик, за которым ложе ручья круто поднималось вверх. Этим путем многие проститутки выбрались из мешка, о чем неопровержимо свидетельствовала фиолетовая туфля, найденная в гнилых листьях. Смелыми и довольно рискованными прыжками Скалья сбежал вниз и принес начальству свой трофей и весть о тайном проходе. Увы, его триумф был недолговечен, ибо немного ниже, там, где долина расширялась и где по многим признакам и происходили встречи проституток с клиентами, сержант карабинеров Скуиллаче нашел под каменной плитой пакет из пластика — как потом оказалось, свернутый дождевик, — в котором лежали оранжевого цвета брюки, большая полотняная сумка, тоже оранжевая, с вышитой на ней белой морской звездой.

11

— Такой удачи не ждал, право же, не ждал! — воскликнул Де Пальма, но это прозвучало не слишком убедительно.

Хотя была уже глубокая ночь, в камере продолжался допрос задержанных. Радость от столь важного открытия постепенно улетучивалась. Из семи проституток одна оказалась несовершеннолетней, другую уже шесть месяцев разыскивала полиция за нанесение телесных повреждений в драке с соперницей, третья не выполнила приказ о выезде из города. Но ни одна не соответствовала описанию землемера Баукьеро.

Блондинок оказалось две, но одна была маленькая, худая, с невыразительным лицом, дождевик доставал ей до щиколоток. Вторая — высокая, пышнотелая — клялась и божилась, что в тот вечер она ездила в Бра с тремя клиентами и может это доказать. Впрочем, и остальные проститутки изо всех сил отстаивали свое алиби.

Оставалось проверить их утверждения, по возможности снять отпечатки пальцев на дождевике и на сумке (которая оказалась пустой) и установить, кому эти вещи принадлежали. Но у Де Пальмы крепло убеждение, что они вернулись к исходной точке. Вошли Раппа и Скалья, неся три бумажных стаканчика с «кинотти». Де Пальма посмотрел на часы.

— Немного погодя принесешь кофе с молоком, — осипшим голосом сказал он.

Было уже половина четвертого утра. Они молча выпили вино, закурили.

— Ну, что ты об этом думаешь?

Раппа, который в своей жизни допросил тысячи проституток и который знал наизусть все их уловки и хитрости, уныло буркнул что-то нечленораздельное.

Вполне возможно, что все семь задержанных и впрямь ничего не знали о блондинке в дождевике и никогда ее не видели. Но не исключено, что они знали слишком много, и тогда из них никакими силами слова не вытянешь. Что же до алиби пышнотелой проститутки, то, по мнению Раппы, оно было придумано сразу после облавы. Но и это само по себе еще ничего не доказывало.

— Вызовем еще раз Баукьеро? — предложил Сантамария.

— Для опознания? — спросил Де Пальма, проведя рукой по усталому лицу. — Что ж… попробуем. Но не сейчас. Стоит ли будить беднягу? Ведь этих дам мы продержим до завтра.

— Еще у нас есть сестра синьоры Табуссо…

— Верно. Можно показать задержанных и ей.

Но Де Пальма не верил в успех. Он не верил, что Баукьеро или Вирджиния Табуссо опознают в одной из задержанных проституток убийцу. Но сейчас, после труднейшего дня, главное было сохранить надежду.

— Во всяком случае, теперь мы знаем, что блондинка существует, — сказал Сантамария.

— И что она проститутка. Прекрасно. Мы даже знаем, что она, вероятно, замешана в преступлении. Превосходно. А значит, Гарроне был, по-видимому, убит из-за каких-то распрей с преступным миром. Отлично. А что дальше?

Все молчали.

— Да, но если эта проститутка не местная и «работает» здесь недавно, то каким образом она так хорошо знает холм? Так не бывает, — возразил Раппа с видом человека, который в двадцатый раз пересчитывает последнюю мелочь.

— Она вполне может быть туринкой, эмигрировавшей в Швейцарию, или же проституткой, работавшей здесь лет пять-десять назад. Возможно, у нее были с Гарроне старые счеты. Все может быть, вот в чем беда, — вздохнул Де Пальма.

Он был явно разочарован. Вернее, неожиданная находка укрепила его в мысли, что он упустил случай поймать таинственную блондинку именно в эту ночь.

— Одного не понимаю. Почему она не могла бросить дождевик и сумку в По? Почему вернулась после убийства сюда?

— Наверняка не из-за своей работы. Кто-то ее ждал, либо она и сообщник сразу после убийства поехали на холм. Если она здесь и раньше встречалась с клиентами, тогда все логично.

Раппа кивнул.

— Да, проститутки привязаны к старым местам. В этом с ними могут сравниться разве что монахини-затворницы. Но все-таки, что она делала на холме?

— Откуда я знаю? — воскликнул Де Пальма. — Наверно, прятала ларец с драгоценностями!

— Вы забыли о «Капризе», — заметил Сантамария.

— Верно. О «Капризе» мы забыли. Три раза мы его уже закрывали. Завтра съезжу туда, может, у них там была база.

Завтра, завтра… День закончился, и все, что было в человеческих силах, они сделали.

Снова воцарилось молчание.

— Нужна свежая идея, — сказал Де Пальма.

Все сделали вид, будто ищут ее, но, увы, не находят. Потом Де Пальма выпрямился, застегнул все пуговицы на рубашке, поправил галстук.

— Холодновато, не правда ли?

Он встал и надел пиджак, брошенный на стул в углу.

— Тебе не повезло, — сказал он Сантамарии. — Лучше бы ты поехал в Новару. Посмотри, на кого ты похож.

Сантамария взглянул на свои пыльные, забрызганные грязью ботинки и манжеты брюк.

— Ничего не поделаешь.

Как объяснить Де Пальме, что он, несмотря на все, рад этому приключению?

12

Прижавшись ногами к железной ограде балкона, американист Бонетто стоически готовился покончить жизнь самоубийством. Он сидел в кресле, которое подтащил к краю балкона, а через распахнутую стеклянную дверь была видна его комната. На столе горела лампа, стояла пишущая машинка «Ремингтон», а мусорная корзина была доверху полна скомканных листов бумаги.

Разве этот мир для честных людей? Разве это жизнь? О’кэй! Остается лишь сделать логический вывод и исполнить задуманное. Что ж, он уйдет из жизни без всякого шума, так же как Харт Крэйн, Хемингуэй, Павезе… Все, его путь завершился. Мама, конечно, будет страдать. И еще тетушка Наталина, которая была его крестной матерью. Но горе ближних его больше не волновало, он уже мыслями был в краю, откуда не возвращаются. Равнодушным взглядом он проводил одинокую машину, которая с невероятной скоростью промчалась по проспекту Реджина Маргерита и унеслась к реке и к холмам. На далеком перекрестке, где черные гномики чинили трамвайные пути, порой вспыхивал голубой огонек автогена.

Лишь несколько настоящих друзей будут его оплакивать, да и то недолго: Джон в Эль Пасо, Генри в Беркли, Марио в Трофарелло. Две-три девушки вспомнят о нем с грустью. Что же касается остальных, то профессиональные составители некрологов напишут о его смерти как о «тяжелой потере для нашей культуры», о «невосполнимой утрате», о «поразительно ясном уме покойного», о его «редкой, даже уникальной способности проникнуться замыслом автора и одновременно критически проанализировать текст». И так далее и тому подобное.

Американист Бонетто устало усмехнулся краешком рта. Что ему до всех этих жалких посмертных восхвалений, преувеличенных восторгов, до той совсем небольшой, скажем прямо, потери, которую понесет итальянская культура?!

Конечно, свой скромный вклад в литературу он еще мог бы внести, допустим, написал бы еще несколько небезынтересных статей. Но по сравнению с сегодняшним утром произошла полная переоценка ценностей, и в душе воцарились покой и ночь.

Он без страха смотрел в бездонную высь неба, стараясь отыскать затерянные в космосе звездные миры. Но небо затянули облака, и не было видно ни одной звезды. К тому же подул сильный ветер.

Бонетто встал. В этот прощальный момент он испытывал чувство родства с мельчайшими частицами мироздания. Даже с цветами, которые никогда не цвели, но которые мать упрямо держала в двадцати горшочках. Даже с жалким, ничтожным атомом, также составляющим обязательную часть целого, — со своим коллегой Марпиоли.

Он беззвучно засмеялся, вспомнив с удивлением, что все утро и потом целый день до самого вечера сходил с ума, не находя достойного ответа на… на что же?

Он никак не мог припомнить. Прошлое не оставило в нем следов — ни ран, ни царапин. Марпиоли был точечкой, еле различимой в телескоп, безобидной и слабой. Уколы этого жалкого насекомого не причиняли боли, а вызывали лишь жалость к несчастному человечку.

Американист Бонетто пожал плечами. «Кое-кто», — пронеслось в его поразительно ясном уме. «Кое-кто…»

Он яростно стукнул кулаком по перилам и бросился к письменному столу. Вставил в «Ремингтон» чистый лист бумаги. Нет, последнее слово еще не сказано.

VII