Его осенило в воскресенье — страница 9 из 12

За час до того, как зазвонил будильник…(Пятница)

1

За час до того, как зазвонил будильник, левую ногу пронзила адская боль. Лелло вскочил и сел на кровати. Тяжело дыша и обливаясь холодным потом, принялся растирать онемевшие мышцы. Видно, ночью похолодало, а он спал при открытом окне в одних плавках. Вот ногу и свело судорогой. Постепенно боль ослабела, но Лелло по-прежнему сидел на кровати, боясь пошевелиться. Сквозь жалюзи в комнату пробивались слепящие лучи света.

Наконец Лелло несмело опустил ноги на плетеный соломенный коврик, осторожно поднялся и, прихрамывая, поплелся в ванную.

В ванной он сел на табурет, вылил на ладонь немного одеколона и стал медленно и методично снизу вверх растирать онемевшую икру ноги. Он где-то видел прежде, что так профессиональные массажисты делают массаж спортсменам.

Но это занятие ненадолго отвлекло его от грустных мыслей, от гнетущей тоски. Он со всей беспощадностью осознал, сколь печальна его жизнь. В случае болезни ни мать, ни сестра, ни верный друг не придут ему на помощь. Если он умрет от внезапного сердечного приступа, перитонита или же просто, оступившись, разобьется на кафельном полу ванной, кто найдет его труп? Горничная, которая по утрам убирает его квартиру и заодно ворует плавленый сыр? Да, надеяться ему не на кого, он подвластен неумолимой судьбе и одинок, как бездомный пес. Рука застыла на колене, Лелло вздрогнул. Сейчас сварю себе кофе, а потом спущусь и куплю фруктов на рынке, подумал он. Он встал, накинул японский халат и пошел в кухоньку.

Он вспомнил, что в холодильнике полно подгнивших вишен. Насыпал в кофейник кофе, поставил его на плитку; механические, привычные жесты сегодня почему-то казались ему лишенными всякого смысла. Он сел напротив окна, посмотрел на облачное темно-лиловое небо, какое бывает обычно в марте. Пожалуй, стоит надеть твидовый пиджак либо костюм из плотного бежевого вельвета. Но даже мысль об одежде не принесла ему удовлетворения, его сейчас ничто не радовало. Начал было насвистывать веселую мелодию, но сразу перестал.

Что с ним такое? Все идет хорошо, не так ли? С Массимо они помирились. Правда, вчера они расстались быстро, и Массимо не позвал его к себе домой. Но это ничего не значит.

Массимо за день устал, сегодня собирается поехать в Монферрато посмотреть, как идет ремонт их виллы. Значит, меня так угнетает работа? — размышлял Лелло. Тоже нет, до отпуска осталось всего несколько недель. Или, может, самонадеянный Ботта не дает мне покоя?.. Он вспомнил о своем визите к Триберти, о старике, который сосал мятную конфету, о братьях Дзаваттаро — вспомнил совершенно спокойно, без всякого волнения. Он съездит к этим Дзаваттаро в обеденный перерыв, как и решил вчера, а там видно будет. Всегда есть риск промахнуться, но не это его так тяготило сейчас.

Неужели я болен? Но первый ли это симптом неизлечимой болезни? — подумал он. Но сразу же отогнал прочь эти мрачные мысли, а чувство угнетенности, тоски все не проходило. Может, он просто не выспался, такое с каждым бывает. А может, съел какую-нибудь гадость в том ресторане на холме?

Он пощупал живот — не болит. Вернулся в ванную и на всякий случай, морщась от отвращения, выпил стакан сельтерской. Взгляд его упал на расческу. Он старательно причесался, посмотрел на себя в зеркало и остался недоволен — лицо некрасивое, невыразительное. Зачем я живу на свете? — с болью подумал он. Ведь даже мои страдания банальны, никто о них не напишет книги и не снимет фильм. Все-таки у меня есть Массимо, мой якорь спасения. Почему же мы так отдалились друг от друга в последнее время?

Лелло взглянул на часы — он опаздывает на службу!

Он торопливо побрился, оделся и бросился вниз по лестнице. Сел в свой «фиат-500» и попытался проскочить вперед, минуя длиннющий ряд машин — был час пик. Обгоняя очередную машину, он подумал, что ему непременно нужно объясниться с Массимо.

2

Монсиньор Пассалакуа оказался человеком живым и очень приветливым.

Он крепко обнял своего бывшего ученика и сразу отпустил ему невеликий грех — Массимо давно перестал брать у него уроки санскрита. Да и то сказать, кому нужен еще один кабинетный ученый?

Затем дружески и крепко пожал руку «господину комиссару». Провел гостей в кабинет, где книги и манускрипты лежали даже на подоконниках, и весело извинился за беспорядок.

— Я не устоял перед соблазном написать воспоминания миссионера, — со смешком объяснил монсиньор Пассалакуа, радостно потирая руки.

Но увидев фотографии фаллоса, он мгновенно помрачнел. Хмуро уселся в углу и стал перелистывать растрепанный том, который снял с книжной полки.

Затем, не глядя на Сантамарию и Массимо, вернулся к письменному столу. Хрипло откашлялся. С отвращением отодвинул фотографии и, чтобы больше их не видеть, накрыл тетрадью.

— Это итифаллос. — И добавил более уверенно: — Да, итифаллос. Тут не может быть никаких сомнений. Как вы наверняка знаете, итифаллос — вырезанное из камня, дерева либо рисованное изображение мужского полового органа в стадии эрекции. Такое изображение представляет собой символ божества, олицетворяющего плодородие и жизнь. Так вот… — Он высморкался, сел и продолжал: — Этот символ можно найти почти во всех древнейших религиях. Он и в наши дни встречается среди народностей Океании, Черной Африки и Южной и Центральной Америки… Но в данном случае… — он снова нахмурился, — мы имеем право ограничиться древними веками и бассейном Средиземноморья. Там культ фаллоса с незапамятных времен связан с поклонением деревьям, и особенно фиговому дереву — ficus religiosa. И связан, заметьте, столь сильно, что и в классическую эпоху фаллосы и изображения Приапа вырезались не из камня, а из дерева, чаще всего из фигового дерева. Помните, у Горация? — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Иными словами, плодовитость животных и плодородие земли в средиземноморском фаллосе становятся символом космического созидания и зарождения земли… Но кто же такой Приап? Читаем. — Он вновь открыл книгу и стал ее перелистывать, пока не нашел интересующую его иллюстрацию. Затем протянул книгу Массимо и Сантамарии. — Видите? Изображение не слишком четкое. Но это приблизительный рисунок по сохранившимся описаниям, ибо до нас не дошло ни одного полного изображения бога Приапа… Вы догадались, какую функцию выполняет этот второстепенный, но очень полезный домашний божок? — Отнюдь не обескураженный молчанием Массимо и Сантамарии, он продолжал: — Присмотритесь к нему. Обратите внимание на преувеличенно грозное выражение лица, на развевающееся, словно крылья летучей мыши, одеяние. Поглядите на связку тростника на голове, на узловатую палку, которую Приап вскинул правой рукой, и кажется, вот-вот грозно ею размахнется и ударит. И наконец, посмотрите на грозно вздернутый пенис. Учтите также, что такие скульптурные изваяния ставились в садах, огородах, полях. А теперь сами скажите, кем же был Приап? — По улыбке своих собеседников он понял, что они догадались, и, не дав им ответить, весело объявил: — Ну конечно!.. Огородное чучело… Чтобы отпугивать птиц… — Он слегка помрачнел. — Налицо явная деградация божества, которое прежде было символом космического животворения. Но одновременно и возвращение к его сельским истокам. Я не случайно упомянул восьмую сатиру Горация. В ней Приап сам напоминает, что обычно его изображения вырезались из фигового дерева: «Truncus eram ficulnus!» — «Я был стволом фигового дерева!» — Монсиньор Пассалакуа удовлетворенно потер руки. — А теперь посмотрите на другую иллюстрацию. Я ее пометил. Да, вот здесь. Ну, что вы об этом думаете? — Он с ухмылкой посмотрел на Массимо и Сантамарию, которые обменялись быстрым взглядом. Но снова ответа ждать не стал. — Речь идет о знаменитом «могильном фаллосе Губбио», названном так по месту находки. Сейчас, как вы видите, — он ткнул пальцем в книгу, — этот фаллос хранится в Венском музее истории искусств. Конечно, само происхождение находки не имеет большого значения. — Он назидательно поднял руку. — Нелепо было бы в этом фаллосе, относящемся к первому, а возможно, и ко второму веку нашей эры, видеть лишь элементы религиозного культа, типичного для окско-умбрийской культуры. Важно то, что это изваяние — из камня и что найдено оно было на кладбище. Существен и тот факт, что, как это видно по отчетливой трещине, фаллос был лишь фрагментом богатого захоронения. Иными словами, нет никакого сомнения, что этот генитальный орган, хранящийся ныне в Венском музее истории искусств, принадлежит…

Он прервался, заметив, что Сантамария все время переводит взгляд с каталога Венского музея на фотографии, полузакрытые тетрадью.

— Да, между ними есть разница, синьор комиссар, — ехидно сказал он. — Поэтому я и счел нужным сделать столь длинный экскурс в историю. И все же. — Он пододвинул к себе фотографии и на минуту задумался. — Видите ли, древние изображения фаллосов и фаллосы, сохранившиеся у примитивных народностей, обычно стилизованы. Следовательно, вопрос о возможном их сходстве с… рассматриваемым нами предметом даже не возникает, А вот с фаллосом из Губбио, который, как я уже сказал, относится к первому или второму веку нашей эры, дело обстоит иначе. Нет и следов архаизма, и невозможно отрицать реалистичность изображения. Отсюда, увы, — он сокрушенно развел руками, — и проистекает его всемирная известность. Отсюда и непохвальное стремление воспроизвести его во всякого рода сомнительных этнографических публикациях, в псевдонаучных энциклопедиях, а также в бульварных журналах. Но не будем, синьор комиссар, обманывать себя внешним сходством. Попробуем оценить фаллос из Губбио во всем его грубом натурализме. При этом не следует забывать, что он был элементом скульптурного изображения бога Приапа, поставленного охранять кладбище. — Монсиньор Пассалакуа встал и под встревоженным взглядом комиссара Сантамарии снял с полки другую книгу, открыл ее и громко прочел:

Custos sepulcri, pene destricto Deus

Priapus ego sum. Mortis et vitae locus,—

и с пафосом перевел:

Я бог Приап, хранитель этого кладбища.

Я бог обнаженного пениса:

здесь пристанище смерти и жизни.

— Эти слова принадлежат не Приапу из Губбио, — пояснил он, — а Приапу — хранителю колумбария возле Аппиевой дороги, от которого уцелело лишь основание с этой надписью. Но заметьте, как символика, так и материал совпадают. Скульптура вырезана уже не из фигового дерева, символа плодородия, а из камня, материала, пригодного для захоронения! — Он перевел дыхание и возобновил свою «лекцию»: — В нашем случае особенно важны истоки. Чтобы увидеть фаллос из Губбио в истинном свете, чтобы понять стремление к полному обновлению, мы должны учесть, в каком религиозном климате возродился культ бога Приапа — хранителя кладбищ. Этот религиозный климат породил христианство, способствовал его распространению. Позволю себе привести комментарий Файета к упомянутой мною надписи на скульптуре:

«В начале эпохи императоров традиционная мифология была преимущественно эстетическим достоянием элиты. Но грубые скульптуры того периода оставались сокровищницей низших классов, и им поклонялись еще и благодаря таинственной силе, которую эти творения символизировали. И вот теперь эти изображения вновь заняли свое важное место в религиях, исповедующих веру в конечное спасение человека. Они как бы вновь утвердили величие божественного и святого и придали новый блеск мифу о воскресении Христа. В этом суть жажды возрождения, пламенное желание достичь душевной чистоты, которые столь ярко проявились во внешне грубой и натуралистической символике той эпохи».

Он с треском захлопнул книгу.

— Теперь вы поняли? Вот каково символическое значение фаллоса из Губбио. Вот что хотел выразить древний резчик по камню! А теперь сравните это творение искусства с вашей отвратительной поделкой! — Он выхватил из-под тетради фотографии фаллоса, сделанные полицией на виа Мадзини, и положил их рядом с фаллосом из Губбио. — Конечно, — сказал он, тыча в фотографии полиции указательным пальцем, — на первый взгляд оба они кажутся идентичными. И я, господин комиссар, затрудняюсь объяснить, чем вызвано это внешнее сходство. Чистым совпадением? Фаллос с виа Мадзини является копией, созданной в восемнадцатом веке по заказу развращенной знати? Не знаю и не хочу этого знать. Но я убежден, что оба предмета относятся к двум разным эпохам и к двум различным социальным слоям. Больше того, — добавил он после короткой паузы, — я утверждаю, что эпоха и социальный слой, породившие эту грубую поделку, верх пошлости и непристойности, никак не соотносятся со всеми известными нам до сих пор эпохами. — Монсиньор Пассалакуа медленно выпрямился и, бросив последний растерянный взгляд на фотографии, пробормотал: — Это головешка из ада. Другого определения, право, не нахожу!

— Понимаю ваше разочарование, комиссар, — сказал Массимо, спускаясь по лестнице. — Беседа была поучительной, но толку от нее почти никакого.

— Я не совсем с вами согласен, — ответил Сантамария. — В известном смысле она оказалась очень полезной.

— Да?.. Ну конечно! Все эти ритуалы. Обитель жизни и смерти. Таинственные люди, создавшие орудие преступления. Это наводит на мысль о новоявленной секте, радеющей, как и древняя ее предшественница, о моральной чистоте, но возродившейся с единственной целью — совершить ритуальное убийство. В таком случае разница между двумя итифаллосами получает вполне убедительное объяснение. И тогда письмо Анны Карлы становится решающей уликой. Какое уж там случайное совпадение!

— Такое мне и в голову не приходило, — с удивлением признался Сантамария. — Я думал о том огромном значении, которое в прежние времена придавалось камням. Ибо и в этом случае совпадение поистине невероятное.

— Какое же?

— А то, что Гарроне в тот вечер собирался заняться камнями. Во всяком случае, так утверждает один свидетель, который присутствовал при разговоре Гарроне с графинями.

3

Один жест Фольято все решил в считанные секунды. Вот уже час Лелло бился над статистикой дорожного управления. Он пытался сосредоточиться, но испытывал странную апатию. Нет, ему не хотелось спать, и он не чувствовал усталости. Самый крепкий кофе тут бы не помог. Просто сегодня с самого утра, с момента, когда у него во сне внезапно свело ногу, он словно находился под колпаком из мутного стекла. Из этого колпака безразличия и вялости он, верно, не выбрался бы до конца рабочего дня. Но в десять утра дверь служебного помещения открылась (Лелло головы не поднял), кто-то вошел, сделал несколько шагов (Лелло снова не поднял головы) и молча остановился. Тут только Лелло взглянул и увидел, что курьер Агемо нерешительно переложил из одной руки в другую стопку документов, а Фольято знаком показывала, чтобы тот отдал документы ей. Она многозначительно подняла палец, Лелло сразу узнал этот жест — незаконное приказание курьеру. И в тот же миг сообразил, что сегодня пятница — день, когда завизированные документы относят в Техническое управление, и что Фольято хочет сделать это сама. Чтобы сходить в здание Технического управления и вернуться обратно, требуется не более получаса. Но по установившемуся обычаю всякий, кто в пятницу относит документы на пьяцца Сан-Джованни, уходит часов в одиннадцать и возвращается на службу только после обеденного перерыва, получая час с лишним свободы. За это время счастливчик может сделать нужные покупки либо просто погулять и полюбоваться витринами. Как поступили бы два воспитанных, порядочных человека? Пользовались бы этой привилегией строго по очереди, на равных началах.

Но у Фольято было странное представление о равенстве. Три недели тому назад она попросила уступить ей «очередь» под тем предлогом, что ей нужно срочно пойти к зубному врачу. Он вежливо согласился. В следующую пятницу она придумала историю о больной сестре и ее детях, которых нельзя оставить одних. И он снова позволил ей отнести документы. А неделю назад она выставила совсем уж наглый предлог — ей, видите ли, надо сделать прическу. Он заканчивал срочную работу и не стал спорить. Это было роковой ошибкой. Фольято явно приняла его интеллигентность и мягкость за простодушие и слабость. И вот теперь она вообще пытается взять его за горло, раз и навсегда закрепить за собой исключительное право относить по пятницам заверенные документы. Классическая эскалация военных действий; если он и сейчас не примет боя, он проиграл навсегда. Но тут уже Фольято допустила тактическую ошибку. За кого она его принимает? За полную размазню?

К тому же, припомнил он, ему хорошо бы уйти сегодня с работы пораньше, чтобы побывать в мастерской братьев Дзаваттаро.

Все это он обдумал за несколько секунд, а затем перешел в контратаку.

— Вы принесли документы для Технического управления? — с невинным видом спросил он у курьера Агемо.

— Да.

— Положите их на мой стол, я в перерыв отнесу.

Курьер посмотрел на синьорину Фольято, ожидая, что она запротестует. Но она склонилась над своей работой. Тогда он, пожав плечами, выполнил приказание Лелло и ушел.

Лелло решительно хлопнул рукой по стопке документов.

— Вы случайно не собирались сами их отнести? — спросил он.

Фольято притворилась, будто удивлена его вопросом.

— Что? Ах я! С чего вы взяли?

Лицо и шея у нее побагровели от с трудом сдерживаемой ярости. Кому приятно терпеть поражение! Но так ей и надо. Если бы она не приказала курьеру наглым жестом отдать документы ей, а честно и откровенно попросила бы уступить ей еще раз очередь, он бы, долго не раздумывая, согласился. Ведь он даже забыл, что должен съездить в мастерскую Дзаваттаро. Ан нет, мадам хотела его обхитрить, воспользоваться его добротой. Ну а единственное, чего он терпеть не может, — так это наглости. Наглости и лицемерия!

Лелло нехотя вернулся к статистике дорожного управления. Наконец-то он выбрался из-под стеклянного колпака, и повседневная жизнь с ее мелкими трудностями, которые надо преодолеть, вновь обрела для него смысл.

4

Когда такси подъехало к дому, Сантамария огляделся и понял, что добрался до места. Кампи назвал именно тот номер дома, который красовался над большим полуовальным парадным с двустворчатой дверью из светлого орехового дерева. Рядом стояла, почти уткнувшись в тротуар, ее машина. Когда Сантамария вынимал из кармана кожаный кошелек (подарок Иоле), то заметил, что руки у него совсем потные. Он стал выуживать мелочь, несколько монет упало на сиденье и на пол такси. Собственная нервозность неприятно его поразила.

Между тем, когда Кампи позвонил Анне Карле из бара, все, казалось, произошло самым естественным образом.

Визит к Пассалакуа был неудачным? А она вот вчера вечером узнала одну вещь, которая может заинтересовать комиссара. Но это не телефонный разговор. Им нужно повидаться. Найдется у господина комиссара немного времени, чтобы через десять-двадцать минут подъехать к ней?

Потом она отвезет его в одно место. Все это займет не больше часа. Нет, название места она не откроет, но комиссара ждет крупная неожиданность. Почему неожиданность? Это пока секрет. А если Массимо хочет все узнать, пусть приезжает вместе с господином комиссаром.

Но у Массимо Кампи были дела в Монферрато, и он не смог поехать вместе с Сантамарией. Он передал Анне Карле, что комиссар готов с ней встретиться, а свое, как он выразился, «нездоровое» любопытство попридержит до завтра.

Они расстались на стоянке такси, и каждый поехал по своим делам.

Всю дорогу Сантамария, чье любопытство было здоровым, чисто профессиональным, спрашивал себя, куда же его повезет синьора Дозио и что она обнаружила. Интересно, касается ли это открытие Гарроне или какого-нибудь другого персонажа ее «приватного театра»? Он спокойно приготовился выслушать полный неоправданных догадок фантастический рассказ.

Но сейчас перед подъездом старинного палаццо все его спокойствие улетучилось словно дым.

Симпатичная синьора? Да, пожалуй. Синьора — потому что замужем, симпатичная — потому что вызывает чувство симпатии. Но с таким же успехом можно сказать, что он — безупречный полицейский комиссар, Турин — столица автомобильной промышленности и так далее и тому подобное. Одно он знал точно: нравится ему это или нет, но между «безупречным полицейским комиссаром» и «симпатичной синьорой» возникли не вполне деловые отношения.

— Вы кого-нибудь ищете?

Сантамария испуганно вздрогнул. Привратница, которая, как и все ее опытные товарки, обладала способностью появляться внезапно, словно из пустоты, рассматривала его с холодным любопытством.

— Квартиру Дозио, — ответил он, с трудом выдержав ее взгляд.

— Третий этаж.

Чувствуя, что в спину ему, как дуло пистолета, нацелены два глаза, Сантамария открыл стеклянную дверь и вошел в подъезд. На дверце лифта висела надпись «Лифт не работает». Он стал медленно подниматься по пологим ступеням лестницы. Одолел антресольный этаж и еще медленнее, чтобы не сбить дыхание, поднялся до второй лестничной площадки. Странно, но застенчивость и юношеское тщеславие, которые лет двадцать прятались в самом темном уголке души, точно мыши, вдруг вылезли наружу.

Табличка на одной из двух дверей гласила: «Дозио. Служебный кабинет». На другой двери никакой таблички не было. Сантамария глубоко вздохнул, подавил в себе желание поправить галстук и позвонил. Открыла ему через две-три секунды сама Анна Карла. Она уже стояла в холле, держа перчатки в одной руке и брелок с ключами — в другой. Радостно улыбнулась — было видно, что искренне ему рада. Потом на минуту вернулась в комнату, чтобы взять темные очки и вторую связку ключей, мимоходом погладила по голове маленькую, как две капли похожую на нее девочку, которая выскочила из второй комнаты да так и застыла, разинув рот («Чао, Франческа, смотри веди себя хорошо!»). Щелкнул замок, и они чуть не бегом спустились по лестнице. На улице она долго искала машину совсем не там, где ее оставила, наконец нашла («Ах да, она же тут стоит!»). Со стуком захлопнула дверцу, завела мотор, резко дала задний ход, а затем медленно-медленно, на ходу лихорадочно натягивая перчатки, зигзагом поехала вперед по улице.

Конечно, она очень симпатичная, еще раз отметил про себя Сантамария. Почти без единого слова она вытащила его из болота растерянности и сковавшей его робости и усадила на ковер-самолет.

— Расскажите мне о Пассалакуа.

Сантамария подробно рассказал ей о монсиньоре, извинившись, что не может процитировать наизусть комментарий Файета.

— Фаллос Губбио! — воскликнула она. — Как интересно!

Оба засмеялись, словно старые гимназические друзья.

— Могу я узнать, куда мы направляемся?

— Скоро увидите.

— Но в любом случае лучше не ехать на красный свет.

— Был желтый. И потом, мы выполняем служебную миссию, верно?

— Да, но другие этого не знают.

— Достаточно вам объявить, кто вы такой…

— По возможности лучше все-таки избегать неприятностей.

Возле кладбища остановилась длинная похоронная процессия.

— Это за пределами города? — спросил Сантамария.

— Нет, мы почти у цели. И не волнуйтесь, после вашего рассказа я уверена, что мы напали на след.

— Как вам это удалось?

— Мне помог друг мужа. Сегодня утром он прислал с посыльным все нужные документы. Крепко потрудился, бедняга.

— Но о каком следе идет речь?

— Об итифаллосе! — театрально прошептала она.

Она взяла сумочку и принялась рыться в ней. Огромный грузовик сзади грозно прогудел и пронесся мимо.

Траурный кортеж проследовал дальше, путь снова был свободен.

— Поищите сами желтую квадратную карточку.

Она кинула ему сумочку на колени.

Сантамария, не ожидавший такой непринужденности (чрезмерной? дружеской? детской? королевской?), с величайшей осторожностью сунул руку в сумочку.

Он деликатно отложил в сторону скомканный шейный платок, темные очки, ключи, пачку сигарет. И наконец увидел в боковом отделении краешек карточки.

— Эта? — спросил он.

— Да.

На карточке было написано: «Братья Дзаваттаро. Мраморные памятники, надгробья, проспект Реджо Парко, 225». А снизу, более мелким шрифтом: «Мужчина говорит по-немецки».

— Что все это означает?

Анна Карла не ответила, лишь сбавила скорость.

— Двести семнадцать… девятнадцать… двадцать один… Ага. Должно быть, здесь.

И верно, на воротах была прибита мраморная табличка с бронзовой надписью «Братья Дзаваттаро».

— Вы думаете, что кладбищенский фаллос?..

— Не открывайте им сразу, кто вы такой, и не удивляйтесь тому, что я буду говорить, — с улыбкой сказала она, резко свернула вправо и въехала в ворота. В просторном дворе, огороженном глухой стеной с одной стороны и металлической сеткой — с другой, были три навеса из рифленого железа, под которыми трудились рабочие, и двухэтажный обшарпанный домик, выкрашенный в зеленый цвет.

В одном из окон стоял горшок с геранью. Должно быть, в этом домике и жили братья Дзаваттаро.

— Давайте замаскируемся, — сказала Анна Карла. Она с неожиданной, почти профессиональной зоркостью окинула взглядом лицо и одежду Сантамарии и пожала плечами. — Нет. Вас не замаскируешь.

Сама она вынула из сумочки шейный платок, накинула его на голову, повязала под подбородком, так что выбивалась лишь прядь белокурых волос, и надела темные очки.

— Ну как, похожа я на иностранку?

— Вполне. Но ведь…

— Отлично. Идемте же.

Их встретил отчаянный визг пил, грохот молотков, треск каких-то небольших станков, скрип напильников. Огромный пес отчаянно залаял и рванулся к ним, натянув цепь.

— Ворам нелегко сюда проникнуть, — сказала Анна Карла.

— Если только у них нет хорошего наводчика.

Вокруг стояли прислоненные одна к другой надгробные плиты, напоминая колоду карт. Плиты были черные, белые, зеленые, серые, желтоватые — все разных размеров. Рядом стояли горы ваз, урн, крестов, мраморных корон и целые полчища могильных памятников: коленопреклоненные женщины в траурных вуалях, херувимы, овечки, лилии, голуби.

Сантамария выхватил глазом даже скульптуру новорожденного в колыбели и каменный вертолет. И по ассоциации вспомнил о каменном фаллосе.

Значит, это и есть «камни» Гарроне! Жалкий вид этих «скульптур», грубость работы резчиков наводили на мысль, что его догадка верна.

Сантамария перестал снисходительно улыбаться. До того как эрудит Пассалакуа дал ему религиозное объяснение, итифаллос с виа Мадзини был не просто непристойной и смешной вещью, но орудием убийцы. Его схватила крепкая или же дрожащая рука и с яростью ударила им по черепу. И вот теперь мастерская братьев Дзаваттаро, хотя она попала в его поле зрения совершенно случайно, напоминала о том, что было совершено безжалостное, дикое преступление. Сантамария в мгновение ока вновь превратился в полицейского, опыт подсказывал ему, что нужно быть готовым к любым неожиданностям и следует как можно скорее услать отсюда «симпатичную синьору». Он огляделся. Что там за углом зеленого дома? Еще один выход? Металлическая сетка порвана во многих местах, и через нее легко можно удрать.

Он заметил глыбы мрамора, разбросанные по всему двору, автофургончик возле стены, маленький подъемный кран. Что, если дело примет серьезный оборот?..

— Почему у вас такое хмурое лицо? Что случилось?

— Ничего, — ответил он.

Ничего и не случится, уж во всяком случае, при ней он ничего не сможет предпринять. Лучше забыть о пистолете в заднем кармане брюк. Он «сохранит инкогнито».

— Я не откроюсь им, но и вы, Анна Карла, ничему не удивляйтесь.

Жестом шустрой старушки она опустила очки на нос и пристально на него посмотрела.

— Бух-бух, человечий чую дух? — сказала она без тени улыбки.

— Будем надеяться.

— Вы думаете, убийца скрывается здесь?

— Кто знает… Давайте пока что займемся братьями.

Они направились к навесу. И тут из зеленого дома вышли мужчина и мальчик лет десяти и двинулись им навстречу. Мужчина — коренастый, низкорослый, почти совсем лысый, с волосатыми ручищами и грудью — был в такой же рубахе, как у Баукьеро, и фланелевых, хорошо отутюженных брюках. На руке у него был золотой хронометр с браслетом, тоже золотым.

— Добрый день, — сказал мужчина на ходу. — Что вам угодно? — Голос не просто резкий, а лающий, улыбка заученная.

— Вы владелец мастерской? — спросила Анна Карла с ярко выраженным иностранным акцентом. — Синьор… — она сверилась с желтой карточкой, — Дзаваттаро?

— Да, я, — подтвердил мужчина, останавливаясь и разглядывая их из-под густых черных бровей. Он подтолкнул мальчика: — Позови Беппе.

— Мне дали ваш адрес… мои голландские друзья. — Она говорила медленно, будто с трудом подбирая слова.

Дзаваттаро почесал мозолистой ручищей темный череп и уставился на носки ботинок.

— Так? — сказал он.

— Вы делаете очень красивые, интересные вещицы.

— Так? — повторил Дзаваттаро, не поднимая глаз.

— Нам хотелось бы посмотреть ваши артистичные работы.

Дзаваттаро прицелился в них черными глазками, медленно снял с черепа ручищу.

— Ich sprich nix deutsch[7],— объявил он. — Сейчас придет Беппе, мой рабочий. Шесть лет работы на «Фольксвагене». — Он показал пять толстых пальцев и потом указательный. — Шесть лет. Sprich gut deutsch.[8]

— Но ведь я итальянец, — сказал Сантамария. — Да и синьора прекрасно говорит по-итальянски.

Дзаваттаро посмотрел на него, затем на белокурую иностранку, а потом ухмыльнулся, хитро и сально. Конечно, он волен был думать все, что угодно, но Сантамарии эта улыбка была крайне неприятна.

— Послушайте, что мы тут попусту теряем время, — сказал он. — У меня много дел, думаю, и у вас…

— Кто бы стал спорить!..

Дзаваттаро сразу помрачнел и снова почесал лысый череп: бывший гранильщик, который обзавелся собственной мастерской, слишком большой для его убогого ума.

— Хорошо, идемте я вас сам отведу, — сказал он, обнажив пожелтевшие от никотина зубы.

Из-под навеса вышел мальчуган вместе с молодым рабочим. Это был явно Беппе, работавший раньше на «Фольксвагене». Он был чуть повыше мальчика и весь словно обсыпан белой пылью. Дзаваттаро сердито махнул рукой, убирайтесь, мол, и торопливо направился к зеленому дому. Сантамария и Анна Карла вслед за ним обогнули дом (снова вазы с геранью, и тоже точно припорошенные пылью) и очутились перед низкой и длинной коробкой из железобетона. Дзаваттаро поднял металлическую решетку и крикнул:

— Это я!

Внутри никого не оказалось; высокая, почти до самого потолка перегородка делила огромную комнату пополам. Две неоновые трубки светили тусклым, мертвящим светом, и, несмотря на открытое окошко, воздух в комнате был спертый.

— Это наш павильон артистических фантазий, — неуверенно сказал Дзаваттаро.

Должно быть, ему, или его брату, или жене идея создать такой павильон казалась превосходной. Вокруг виднелись следы былого великолепия, которое пришлось на время расцвета итальянских ремесел.

Как и многие владельцы ремесленных мастерских, Дзаваттаро питал тогда надежду завоевать международные рынки. Ему уже мерещились толпы иностранных покупателей, и он, верно, собирался даже завести переводчика-полиглота. На красной стенной панели висели выцветшие репродукции: «Давид» Микеланджело и «Лаокоон», а немного выше — цветные виды Пизы с ее падающей башней и Турина с конной статуей принца Эмануэле Филиберто Савойского. На пыльных полках из белого туфа были расставлены плоды «артистической фантазии» братьев Дзаваттаро. Взору Сантамарии предстал богатый набор памятников национальным героям, пестиков и ступок всех размеров, круглые мраморные булки, колбасы из красноватого порфира, спортивные машины, множество собак, кошек, птиц, гранитный кофейный сервиз, маленькие черепа, пушки, каменный детский манеж, пустынный остров с одинокой пальмой, канделябры, грибы, розы.

— Если вам что-нибудь нравится, выбирайте, — сказал Дзаваттаро, закуривая сигарету.

В тоскливом свете павильона его гладкий череп блестел так же мрачно, как выставленные «творения». У Сантамарии больше не осталось ни малейших сомнений, что фаллос с виа Мадзини был сделан здесь, в этом музее аляповатых безделушек и бездарных имитаций. Куда сильнее, чем от надгробий и урн, разбросанных по всему двору, гнилостный запах разложения исходил от этого «павильона фантазий».

Шаги Дзаваттаро гулким эхом отдавались на грязном цементном полу. Сантамария шел за ним, зная заранее, что увидит за перегородкой.

Анна Карла тихонько тронула его за рукав.

— Ну и местечко, — пробормотала она.

Она сняла очки и тоже закурила. Сантамария ободряюще улыбнулся и непроизвольно сжал ей локоть, но тут же отдернул руку. Дзаваттаро открыл дверцу и стоял на пороге, поджидая их и дымя сигаретой.

— А вот это наша лаборатория, — сказал он.

Сантамария увидел человека с рыжими курчавыми волосами, мокрыми от пота. Тот склонился над низеньким столиком, освещенном конусообразной лампой, свисавшей на металлической дужке со стены. Мастер работал, сидя на старом автомобильном сиденье, лежавшем на полу. Из-под столика высовывались короткие кривые ноги в черных сандалиях. В левой руке незнакомец сжимал каменный фаллос, в точности такой же, каким был убит архитектор Гарроне. Сантамария инстинктивно сунул обе руки в карманы брюк.

— А вот и наш артист Освальдо, — сказал Дзаваттаро все тем же неуверенным механическим голосом уставшего зазывалы.

Рыжеволосый Освальдо повернул к ним худое веснушчатое лицо и уставился водянистыми глазами. Он отложил свое изделие, взял бутылку кока-колы, которая стояла рядом на полу, отпил половину и вытер рот рукавом. Потом наклонился в другую сторону, где валялись транзистор, скомканная пачка «Национали» и коробок шведских спичек. Но пачка оказалась пустой, и Освальдо помахал ею, чтобы привлечь внимание красивой иностранки.

— Сигарет, — с отвратительной ухмылкой попросил он. — Плиз, битте.

Дзаваттаро коротко засмеялся, довольный наглостью «артиста». Сантамария вынул руку из кармана, выудил из пиджака пачку сигарет и бросил ее рыжему.

— На, держи, — сказал он. Освальдо ловко поймал пачку на лету.

— Знаете, сюда чаще всего приходят иностранцы, — объяснил Дзаваттаро. — Эта штука очень им нравится, особенно северянам: шведам, немцам, датчанам… Но не французам. Они предпочитают вещи… Так сказать, более пикантные, Им такая скульптура кажется грубой.

Сейчас отвезу их обоих в полицейское управление и сдам Де Пальме, подумал Сантамария. Но сдержался и вежливо спросил:

— У вас что, есть сеть продавцов?

— Нет-нет, никакой сети! — воскликнул Дзаваттаро, махнув волосатой рукой. — Все прямо от владельца к потребителю. Туристы приезжают на автомобильную выставку, на техническую, на выставку мод и рассказывают один другому про нашу лабораторию. Ну а еще на «Фиат» и на другие заводы приезжают торговые делегации. Словом, покупатели всегда находятся.

Он понемногу оживился, видно было, что этот «товар» в отличие от других приносит ему кое-какое материальное удовлетворение.

— Освальдо попробовал делать их размером поменьше, типа сувениров. Но это уже не так любопытно, правда? Они плохо расходятся. — Он показал на шкаф, где на верхних полках выстроились экспериментальные фаллосы, размером три-четыре сантиметра, а на нижней — вдвое больше, чем оригинал из Губбио.

— Вот это классический размер, — сказал Дзаваттаро, взяв у рыжего мастера не до конца обработанный кусок камня. — Точная копия старинной римской скульптуры. Не будь мы серьезной фирмой, могли бы продавать такие фаллосы как археологическую находку, — с сожалением в голосе добавил он. — И потом, они находят двойное применение. Служат декоративными пресс-папье на письменном столе, в витрине, в книжном шкафу, а вот в Швеции, к примеру, их ставят на лужайке перед домом как садовую скульптуру. Один клиент из Стокгольма прислал мне даже фотографию: на переднем плане… наш монументик, а на заднем — летняя вилла, березы, играющие ребятишки… Словом, он остался очень доволен покупкой.

— А в Италии? — спросил Сантамария.

Дзаваттаро отдал рыжему мастеру недообработанный кусок камня и закурил новую сигарету.

— Что поделаешь, мы в этих вещах изрядно отстали от других стран. Но вкусы все же прогрессируют, кое-что я продаю и у нас. На прошлой неделе один клиент купил у меня целых два для своей виллы в Бардонеккья. Словом, рынок постепенно начинает привыкать к новому, хотя этот вид искусства итальянцам пока что не очень правится. Итальянские женщины, например, видят в этом только насмешку. — Он с видом мученика повернулся к «иностранке». — Что поделаешь, синьора, у нас вот уже две тысячи лет властвуют священники.

Рыжий веснушчатый «мастер» радостно закудахтал.

Сантамария впервые в жизни ощутил в душе благодарность к жестоким Папам, непреклонным кардиналам, догмам, контрореформе и отлучениям от церкви, благодаря которым продукция Дзаваттаро не пользовалась большим спросом на итальянском «рынке».

— Что же касается цены, — продолжал Дзаваттаро, — то, если вы сюда пришли как частное лицо, это одно дело. Если же вы представляете туристскую группу, тогда, понятно, мы можем сделать скидку…

— Я представляю семью архитектора Гарроне, — сказал Сантамария. — Я адвокат.

Медленно, крайне медленно Дзаваттаро погладил правой рукой голый череп. Глаза его сверкнули как два уголька.

— Как вы сказали, простите?

Тон был предельно агрессивный. Рыжий мастер тоже прервал работу и с нескрываемой злобой посмотрел на пришедших снизу вверх.

— Архитектор Гарроне был убит в прошлый вторник. Вы об этом, очевидно, знаете?

Дзаваттаро еле заметно кивнул.

— Насколько нам известно, вы были знакомы с Гарроне.

Новый еле заметный кивок головой.

— Семья сообщила мне, что Гарроне имел деловые отношения с вашей фирмой, и поручила мне выяснить, не осталось ли между вами и покойным… каких-либо неурегулированных финансовых проблем.

Над головой Дзаваттаро, который крепко сжимал средним и указательным пальцами сигарету, клубился столбик дыма.

— Так, значит, вы адвокат? Вот ведь как… — насмешливо сказал он, не отрывая взгляда от своих ботинок.

Он тянул слова, то ли желая выиграть время, то ли чтобы справиться с изумлением и яростью.

— Да, адвокат Джузеппе Арлорио, — сказал комиссар.

Дзаваттаро буравил его своими маленькими злыми глазками.

— А эта кто же такая? Подруга Гарроне или кто еще?

Сантамария живо представил себе, как он хватает с полки фаллос и обрушивает его на лысый череп этого Дзаваттаро, почти в точности повторяя преступление на виа Мадзини.

— Синьора — родственница Гарроне, — спокойно ответил он. — Она прилетела вчера из Голландии. Само собой разумеется, она заинтересована в том, чтобы доброе имя семьи не было скомпрометировано… финансовой тяжбой. Если вы давали какую-либо сумму убитому в долг, и он ее полностью не вернул, семья готова…

— Только этого мне не хватало! — воскликнул Дзаваттаро с облегчением и в то же время презрительно. — Да вы что, шутите?!

— Значит, все в порядке? — с улыбкой сказал Сантамария. — Никаких долгов!

— Неужели же я стал бы одалживать деньги этому… — в последний момент Дзаваттаро вспомнил о «родственнице», — этому архитектору?! Я бедный ремесленник, а не банкир. И не ростовщик.

— Тогда, может, ваш брат одалживал ему деньги?

— Мой брат умер шесть лет назад, и я единственный владелец фирмы. Нет, у нас с архитектором никогда не было денежных споров. Он мне давал, помнится, несколько эскизов для могильных памятников, сам, я его ни о чем таком не просил. Да больше мы с ним об этих памятниках и не говорили! У него всегда было полно всяких идей и планов…

— Охотно вам верю, — сказал Сантамария.

Он прошелся по мастерской, уставленной необработанными или уже готовыми для продажи каменными фаллосами.

На полу валялся кусок полотна. Сантамария поддел его кончиком ботинка.

— Ну а кредиты? — спросил он, повернувшись к Дзаваттаро.

Дзаваттаро словно прибило к земле ударом молнии.

— Какие еще кредиты?

Сантамария нагнулся, поднял с пола «полуфабрикат», медленно взвесил его на руке и вернулся к скамейке. Тишина была полной.

— Кто подал вам идею воспроизвести старинную скульптуру и неплохо на этом подзаработать?

Дзаваттаро признался мгновенно, не в силах, однако, сдержать гнев.

— Да, но кто вложил в это деньги? — закричал он. — Кто нашел мастеров, пошел на риск? А этот нищий всего лишь нашел фотографию этой штуки в порнографическом журнале и принес ее мне! И все! Ну хорошо, допустим, идея пришла ему. Но при чем здесь кредиты, дорогой мой адвокат, при чем права Гарроне?! Я сразу ему сказал, что за каждую проданную им или при его посредничестве штуку я отдаю двадцать процентов выручки. И это, заметьте, на пять процентов больше, чем я обычно плачу своим посредникам. И я сдержал свое обещание. Дзаваттаро — человек слова, можете у любого спросить. А вы знаете, сколько он этих штук продал за год? Двадцать четыре. Послушать его, так он привел ко мне пол-Турина! Он даже предлагал мне открыть рекламное бюро, пресс-центр, а его сделать директором. Представляете себе, директором этого… — Дзаваттаро и на сей раз сумел сдержаться при «родственнице».

Он бросил на пол окурок, который жег ему пальцы, и раздавил его каблуком. И сразу снова закурил, руки у него дрожали.

— Так мы с ним договорились, и я не должен ни лиры ни ему, ни его уважаемым родственникам. К тому же, — добавил он, сжав челюсти и попыхивая сигаретой, — я ему никаких письменных обязательств не давал. И пусть родственники представят хоть один документ! Где они, документы?

— Когда вы видели его в последний раз?

— Помню я, что ли? Да он уже несколько месяцев сюда не заглядывал, к счастью! — Он сжал кулаки и языком загнал сигарету в угол рта. — И вообще, вы-то чего суете свой нос в чужие дела? Кто вам дал на это право? Пока еще по всем законам здесь мой дом, и, хоть я не адвокат и кончил только начальную школу, я не позволю всяким типам надо мной куражиться и голову мне морочить. Я ведь вообще могу обоих вас взять и выставить вон…

В горло ему попал дым, и он отчаянно закашлялся, весь сразу как-то сжался, лицо побелело. Сантамария тихонько отстранил «родственницу» Гарроне, подошел к нему и хлопнул два раза по спине, сильно и больно.

— Эй ты, убери руки! — прохрипел Дзаваттаро, судорожно кашляя.

— Спокойно, спокойно, — сказал Сантамария. — Сейчас все пройдет.

Во дворе Сантамария взял Анну Карлу под руку и повел к машине, не торопливо, но и не слишком медленно.

— Машину я поведу, хорошо? — сказал он.

Она молча кивнула. Сцена в мастерской была бурная, и, видимо, она испугалась.

У ворот Сантамария затормозил, чтобы пропустить желтый «фиат-500», который как раз въезжал во двор. Анна Карла сидела справа и водителя «фиата» не разглядела.

— Почему вы их не арестовали? — спросила она у Сантамарии, когда они свернули на улицу.

— Не имел законных оснований. В лучшем случае я мог приказать ему поехать с нами в полицейское управление.

— Почему же вы этого не сделали?

— Потому что со мной были вы.

— Выходит, я вам помешала?

— Но ведь это вы его отыскали!

Она закурила и некоторое время молча дымила сигаретой.

— Гарроне убили они?

— Не думаю, вряд ли.

— Почему?

— Они бы не оставили на виа Мадзини фаллос, который сами же изготовляют.

Анна Карла поежилась, потом сняла платок и пригладила волосы.

— Как вы догадались, что идею ему подал Гарроне?

— Но после того, что вы рассказали мне о Гарроне, это было совсем нетрудно. Особенно когда я узнал от монсиньора Пассалакуа историю самой скульптуры.

— Значит, мы вам помогли?

— Еще как! Теперь мы знаем, что орудие убийства принадлежало Гарроне.

— Все-таки я почти уверена, что Гарроне убил тот рыжий. У него лицо просто зверское.

— Два бедных ремесленника, как изволил выразиться Дзаваттаро. Вполне мирные граждане.

— И часто вам приходится встречаться с такими типами?

— Постоянно, — ответил Сантамария.

Анна Карла задумалась.

— Мне даже жаль будет, если убийцами окажутся не эти двое, — наконец сказала она.

— Там видно будет.

— Что вы теперь собираетесь делать?

— Мои коллеги выяснят у этих двух, где они были во вторник вечером. Словом, потребуют у них алиби.

— Вы сами его видели?

— Кого?

— Гарроне, мертвым.

— Нет, только снимки.

— Не слишком приятное зрелище, не правда ли?

— Да, — ответил Сантамария, притормозив у телефонной кабины на площади. — Убийство вообще не бывает приятным, Анна Карла, особенно когда приходится им заниматься.

5

Еще не совсем придя в себя от испуга, Лелло поспешно дал задний ход и поехал к воротам. Собака с лаем набросилась на его «фиат», но Лелло уже выбрался из владений братьев Дзаваттаро.

Этот Дзаваттаро даже злее пса, и к тому же буйно помешанный!

Но он и сам допустил ошибку. С такими типами надо вести себя так же нагло, как они: на каждое оскорбление отвечать в тон, не стараться быть вежливым. А всему виной его хорошее воспитание. Когда он спросил у троглодита Дзаваттаро (боже, какие у него отвратительные пучки волос на животе!) о Баукьеро, этот могильщик зло посмотрел на него, а ответил с еще большей злостью. Ни о каком Баукьеро он в жизни не слыхал, никогда его не видел. И затем обрушил на Лелло поток таких грязных ругательств, которые и вспоминать противно. Но настоящая буря разразилась, когда он мимоходом упомянул об архитекторе Гарроне! Эту волосатую обезьяну чуть кондрашка не хватил. Он назвал его шпиком, вымогателем, жуликом, грязным подонком. А потом вообще понес всякую околесицу: о переодетых женщинах, о Голландии, об адвокатах, о семье Гарроне. Из всего этого потока ругательств Лелло понял только, что Дзаваттаро ничего не должен был покойному, но и сам никогда не дал бы и лиры в долг. Да кто у него станет просить денег, у этого безграмотного каменщика? И о каких еще процентах он вопил?

В довершение всего Дзаваттаро пригрозил ему своим волосатым кулачищем. За что?! Только за то, что он приехал получить кое-какие сведения.

Пещерные люди, мразь! Нет, он не завидует землемеру Триберти, если вокруг него крутятся подобные субъекты!

Несколько минут он вел машину автоматически, а куда — и сам не знал. Просто ему нужно было оправиться от страха и гнева. Но, миновав кладбище и свернув у табачной фабрики, он окончательно успокоился. Сразу за этой дорогой начиналась небольшая площадь. Тут Лелло и остановился выпить чашечку крепкого кофе в баре. Направился было к бару, но поспешно вернулся и забрал с собой папку с документами для Технического управления — не хватало еще, чтобы их украли из машины!

Помешивая ложечкой кофе, он подумал, что внезапный визит к Дзаваттаро не дал никаких ощутимых результатов. И все-таки слепая ярость могильщика, туманные намеки на какие-то деньги и проценты доказывают, что чутье его не обмануло. Гарроне общался с людьми, для которых подкуп, насилие и даже убийство были обычным занятием. Что же делать дальше? Не стоит ли плюнуть на все? Тем более что он явно оказался в тупике — так и не нашел ни малейших улик против Баукьеро.

С чашкой в руке он подошел к террасе и обвел печальным взглядом жалкие магазинчики на площади. И тут по странной ассоциации он устыдился своего жалкого вида там, в мастерской, и ощутил потребность взять реванш, отстоять свое «я». На ум невольно пришла фраза, произнесенная вчера землемером Триберти.

Почему бы не предпринять последнюю попытку? Все равно ему надо побывать на пьяцца Сан-Джованни. А там, на месте, нетрудно будет провести небольшое дополнительное расследование. Поговорить с приличными людьми, с коллегами, которые не набросятся на тебя, словно разъяренные быки. Он заплатил за кофе, вернулся к машине, сел в кабину, включил левую заднюю фару, подождал, пока проедет автоцистерна фирмы «Шелл», и помчался к центру города.

6

Хмурое небо, почти по-осеннему холодный воздух придавали цветам на прилавках печальный вид. Анну Карлу удивило, сколько людей останавливается и покупает букетики и букеты, чтобы положить их на могилы. Почитание мертвецов — благородный культ, но все-таки нелепый. Если вдруг, не дай бог, умрут Витторио, Франческа или дядюшка Эммануэле, станет ли она носить на кладбище анемоны и гвоздики? Она как-то не представляла себя в этой роли. На могилы отца и матери, похороненных в семейном склепе, она цветов не носила — об этом заботились ее тетки.

И потом, отец с матерью умерли так давно. Но если бы кто-нибудь из близких внезапно умер, как бы она себя повела? Никто этого не может знать заранее. Дядюшка Эммануэле всегда вспоминал в таких случаях своих родственников Эскубло, у которых в авиационной катастрофе погиб единственный сын. Отец, убежденный атеист, обратился в католическую веру, а мать, ревностная католичка, стала безбожницей. Мы сами себя не знаем.

Она посмотрела на комиссара Сантамарию, который все еще разговаривал с кем-то из автомата. Вот он, верно, знает себя. Он вдруг показался ей далеким, но не чужим. Ну как приходский священник. С Федерико, с Джулио, со всеми мужчинами, которые за ней всерьез ухаживали, у нее такого ощущения не возникало.

Быть может, это зависит от разницы в социальном положении? Да, пожалуй. Как могут казаться «далекими» промышленники, адвокаты, финансисты, землевладельцы, художники-авангардисты, студенты-экстремисты? Все это люди, от которых не ждешь ничего неожиданного, однообразные, как школьные учебники. Скорее поэтому, чем из прирожденной добродетели, она никогда не вступала с ними в близкие отношения.

Она порадовалась, что на ум ей пришло сравнение со священником, а не с романтичным рыцарем, что было бы естественнее. Ведь в логове чудища Дзаваттаро она чувствовала себя в полной безопасности даже в самые страшные минуты лишь благодаря Сантамарии. Интересно, носит ли он пистолет под мышкой, как показывают в детективных фильмах?

Сантамария вышел из кабины, и пока он возвращался к машине, Анна Карла искала хоть небольшую выпуклость под пиджаком, но так ничего и не увидела.

— Простите, — сказал Сантамария, — разговор немного затянулся.

— Значит, их сейчас заберут?

— Попозже, все равно никуда им не деться.

— Но если они убийцы, они же могут заподозрить неладное?

— И в этом случае им невыгодно удирать, они тем самым как бы объявят себя виновными.

— Преступники — народ хитрый, верно?

— Большинство куда глупее нас.

— Почему же вы далеко не всегда их ловите?

— Потому что нас мало… Давайте уедем с этого веселенького места: признательная полиция хотела бы угостить вас аперитивом.

Сантамария снова сел за руль, явно для того, чтобы не напоминать о том, что недавно она от волнения не в состоянии была вести машину. Нет, он удивительно деликатный…

— Знаете, вы почему-то напомнили мне священника.

Сантамария в изумлении повернулся к ней.

— Когда? — спросил он, снова следя за дорогой.

— Когда вы звонили. А почему, и сама не знаю.

— Быть может, из-за того, что кабина по форме похожа на исповедальню.

— Нет, я серьезно! Почему, как вы думаете?

— Ну, я тоже не знаю. Мне не кажется, что у меня, если так можно выразиться, повадки священника.

— Нет, это не связано с вашим видом. Просто вы были и рядом, и в то же время витали где-то в облаках. В точности, как священники.

— Вы верующая?

— Нет, но хожу к мессе, чтобы доставить удовольствие мужу и Массимо.

— Они, значит, верующие?

— Ничуть не бывало. Но ходят в церковь, потому что оба убежденные конформисты. А вы?

— У меня не остается времени даже подумать обо всем этом.

— Выходит, вы священник-труженик?

— Если вы хотели сказать, что работа полиции — священная миссия, то предупреждаю, нам об этом уже много лет подряд твердит министр внутренних дел.

— Я поняла: вы, как и священники, постоянно встречаетесь с добром и злом!

— Нам лично кажется, что мы встречаемся только со злом.

— Разве вам не попадаются порой люди, ни в чем не повинные?

— Ими мы не занимаемся. Нам платят, чтобы мы занимались преступниками.

— И вы от этого стали циником? Думаете, что кругом сплошная мерзость?

— Если у человека к этому склонность, он может стать циником, даже будучи колбасником или электриком. Нет, я по натуре оптимист, во всем нахожу что-то хорошее.

— Что я вам говорила?! В точности, как священник!

Он ничего не ответил, видно, обиделся.

— Вы обиделись?

— Нет. Просто ищу кафе с садиком.

Наверняка обиделся. Они уже проехали мимо двадцати кафе с садиками. Наконец Сантамария затормозил у тротуара, вышел из машины и открыл ей дверцу. Она положила ему руку на плечо.

— А во мне вы находите хоть что-то хорошее?

Он взглянул на нее растерянно.

— Мне куда сложнее найти в вас хоть что-нибудь плохое.

7

Опять меня постигла неудача. Видно, такая моя судьба, подумал Лелло, никак не решаясь покинуть Отдел вывесок и витрин, где снова безуспешно пытался отыскать следы подозрительной связи между Гарроне и Баукьеро. Но чем больше эта логическая связь от него ускользала, тем сильнее он чувствовал, что она существует.

Он посмотрел на фасад собора, на группу туристов, которые его фотографировали, и подумал о своих коллегах. Партеноне и Ботта, наверно, еще сидят за своими черными столами, а секретарши уже закрыли машинки, заперли ящики столов и собрались уходить на обед.

Коллеги из Отдела вывесок и витрин встретили его любезно. Рассказали все, что знали, иными словами, почти ничего. Баукьеро они никогда не видели, Гарроне заходил в отдел два или три раза, но им не запомнился.

Лелло вздохнул. Ничего не поделаешь, придется покориться судьбе. Туристы на площади с шумом и гамом садились в ярко-красный автобус. Лелло тоже направился к выходу, но ступал медленно, низко опустив голову, не в силах окончательно примириться с очевидным поражением. Он уже подошел к двери, когда кто-то мягко, робко дотронулся рукой до его плеча.

8

Откуда на него ни гляди, проспект Бельджо — один из самых мрачных проспектов Турина. Пожалуй, самый мрачный, подумал полицейский комиссар Сантамария. А сегодня свинцовое небо придавало этому месту особенно унылый вид. Но и под солнцем Капри проспект Бельджо останется европейским и даже мировым образцом архитектурного убожества. Угораздило же его выбрать именно это место для получасового отдыха в обществе Анны Карлы!

— О чем вы думаете? Все еще о тех двоих?

Ей к тому же приходится по его вине первой нарушать неловкое молчание. Хорош — ничего не скажешь, просто образец вежливости!

— Нет. Я подумал о проспекте Бельджо.

— Правда, почему он такой унылый?

Оба посмотрели на рахитичные деревья, на низенькие домишки и высокие новые здания.

— Как вам живется в Турине?

— В общем, хорошо.

— А почему?

Он должен был бы ответить «здесь столько красивых женщин» или что-нибудь такое же галантно-банальное. А сказал правду:

— Сам не знаю.

Ей невозможно солгать, она вытягивает из тебя истину не хуже, чем Де Пальма. А истина заключалась в том, что, сидя на неудобных стульях в этом чертовом кафе, они в первые минуты их первой встречи наедине испытывали гнетущую неловкость.

— Вы не женаты? — спросила она.

— Нет.

— Намеренно не женитесь или так вышло?

— Так вышло.

— И вы не жалеете?

— Я об этом даже не думаю. Привык, как многие старые девы.

Она сказала что-то, но слова заглушил здоровенный двухъярусный грузовик, который выехал из заводских ворот, доверху груженный новенькими «фиатами». В этом грохоте вообще приходилось чуть ли не кричать.

Конечно, можно побороть смущение и сделать вид, будто ничего не произошло. Симпатичная синьора согласилась выпить кофе с неутомимым полицейским комиссаром. Можно непринужденно побеседовать минут десять, затем встать и распрощаться. Каждый пойдет к себе: она — домой к мужу и дочке, он — в остерию возле префектуры.

— У вас такой грустный, усталый вид. Вам пришлось изрядно потрудиться из-за этого преступления?

— Собственно, следствие ведет мой коллега, я лишь помогаю ему, — ответил Сантамария.

— Вас, верно, часто вызывают и ночью?

— Случается. Вот вчера ночью нам пришлось устроить облаву на проституток.

— Какие они, эти проститутки?

— Как и все преступники — скучные.

— Их поступки всегда можно предугадать заранее, да?

— Нет, наоборот, невозможно предугадать. У них беспрестанно меняется настроение. Они, как говорят психологи, слишком эмоциональны.

— В конечном счете это равнозначно однообразию.

— Вот именно.

Она помолчала, дожидаясь, пока проедет вереница машин, которые обгоняли друг друга, пронзительно сигналя передним.

— Значит, вы предпочитаете женщин, поступки которых нетрудно предугадать?

Если бы я пригласил ее пообедать со мной, как бы она на это отреагировала? — подумал Сантамария.

— Возьмем, к примеру, наш с вами случай, — сказал он.

— Возьмем, — воодушевилась она.

— Я совершенно не в состоянии угадать, как…

Мощный гул новой армии машин заставил его умолкнуть.

9

Рядом с его «фиатом» кто-то поставил свой «фиат-500» совершенно такого же цвета. Какая же из двух машин моя? — думал Лелло. Он еще не выучил наизусть номер своей машины, и пришлось заглянуть внутрь обеих машин. В чужой, к счастью, не было противоугонного устройства. Лелло открыл дверцу, сел в машину и стал размышлять над своим открытием.

Он был потрясен. Сам по себе подобный поворот дела не был странным, больше того, это можно было предположить. И все-таки, если бы его не остановили в последнюю минуту в Отделе вывесок и витрин, у него такое подозрение вообще бы не возникло.

Он включил зажигание. Хорошо, а что делать дальше? Стоит ли продолжать расследование и съездить туда? Баукьеро почти наверняка к убийству непричастен, совпадение было чисто случайным.

Лелло включил первую скорость и поехал домой. Там, в своей комнатке, он, не торопясь, выпьет бутылку кефира (кефир очень полезен для кожи лица), съест плавленый сырок, фрукты, почитает «Стампу» и репортаж в «Эспрессо» об авангардистских течениях в швейцарском кино.

Но когда он пристроился за длинным рядом машин (шумное большинство, как говорил Ботта, смеясь затем собственной остроте) и представил себе подгнившие вишни, слишком холодный кефир, сырок, который он всякий раз не мог как следует очистить от бумаги, то решил, что съесть тост и выпить стакан томатного сока в первом попавшемся баре куда проще и приятнее. К тому же особого голода он не испытывал. Он человек нервный, и грубая сцена, которую устроил этот наглый каменщик, испортила ему аппетит.

Поток машин, поднимавшихся с проспекта Витторио-Эммануэле, внезапно оборвался, а из-за зеленых гор пробилась вниз золотистая с темной каймой полоска солнца. Еще и благодаря этой случайной игре теней и света на облачном небе Лелло окончательно решил ехать дальше и по извилистым дорожкам подняться на холм. Тост и стакан сока он найдет и там. А заодно «произведет разведку».

10

Если уж ему хочется пригласить ее пообедать, почему он молчит, этот Сантамария? Ведь тогда ей надо будет позвонить домой, а времени у нее в обрез. Витторио — человек пунктуальный и не любит ждать. Стоило ей задержаться, как он начинал в драматическом тоне говорить о том, какой вред наносит нерегулярный прием пищи желудку, кишечнику, печени и почкам. Она снова наклонилась вперед, чтобы не переломиться надвое на этом стуле со слишком низкой спинкой.

— Я понимаю, — сказала она, — но если бы все можно было предвидеть.

Разговор становился невыносимо скучным, его приходилось толкать, как камень. Сантамария явно думал о чем-то своем, а главное сказать не решался… Неужели он настолько робок?..

Анна Карла поежилась. Да, человека, после двадцати пяти лет все еще робеющего перед женщиной, можно с полным правом назвать кретином. Ничто так не выводило ее из себя, как эти овечьи физиономии, словно бы говорившие с довольной ухмылкой: «Знаете, я ведь робкий…»

Анна Карла посмотрела на своего собеседника. Нет, на робкую овцу он совсем не похож. Она подумала, что истина заключается в другом. Возможно, он вовсе и не собирался пригласить ее пообедать вместе. У него тьма дел, он должен разыскивать преступников и сейчас не знает, как вежливо от нее избавиться.

— По-видимому, у вас уйма дел, — сказала она, слегка привстав со стула.

На его лице отразилось изумление.

— Почему вы так решили?

— Ну, не знаю… вам надо следить за теми двумя…

— Об этом позаботятся мои коллеги, и я никуда не тороплюсь.

Вежливый. Даже слишком. А может, в полиции вообще не существует расписания работы, все они едят и спят, когда придется? Оттого у них, видно, понятия о времени сместились? Вероятно, он даже не вспомнил, что уже половина первого. Она снова взглянула на часы, в этот раз искренне встревоженная.

— О боже, уже поздно!

Он мгновенно вскочил в сильнейшей растерянности.

— Простите, я забыл, что у вас семья.

— Вообще-то Франческа спит, во всяком случае, должна спать. А муж прекрасно обойдется без меня. Правда, прислугу мы все еще не нашли, но накормить его есть кому. А вы как выходите из положения? Нанимаете старушку на несколько часов в день?

— Да, вы угадали.

— У вас-то они красть побоятся.

— В моем доме почти нечего красть. Разве что еду из холодильника.

Подошел владелец бара, и Сантамария с ним расплатился. Потом сказал, словно продолжая прерванный разговор:

— Если вас никто не ждет, почему бы нам не пообедать вместе, у меня дома?

Вот тебе и робкий мужчина! Да он ей фактически предлагает с ним переспать. А жаль. Ей-то казалось, что он не из тех, кто столь невысокого мнения об эмансипированных туринках. Вдвойне жаль, потому что он очень ей симпатичен. К тому же она и в самом деле голодна, и перспектива съесть яйцо вкрутую в холостяцкой квартире заранее нагоняла на нее уныние. Она одарила его ослепительной улыбкой и уже собралась ответить вежливым отказом, как вдруг он добавил:

— По правде говоря, я бы охотно еще посидел немного с вами.

Святая простота, ну совсем как Иоанн XXIII. Просто хоть ботинки ему целуй.

— Разве вы не пытались заманить меня к себе? — самым любезным тоном спросила она. — И не было ли ваше предложение неприличным?

Он густо покраснел.

— И что же вы обо мне подумали?

— Плохо подумала, уж извините меня.

Он от души рассмеялся:

— Приняли меня за пылкого сицилийца, не так ли?

На этот раз покраснела уже она.

Но внезапно они посмотрели друг на друга как двое старых друзей. Анна Карла встала и быстро пошла к телефону, чтобы позвонить домой.

11

Лелло сел на траву, но сразу же снова поднялся. На бежевых брюках может остаться зеленое пятно. Он огляделся и увидел неподалеку срубленное дерево. Осторожно сел на него, опершись руками о шершавую кору. Место было красивое, в ветвях щебетали птицы. Внизу стоял его желтый «фиат-500», а еще ниже в сплошном облаке дыма и копоти утопал город. А здесь воздух был совсем иной: пахло цветами и хвоей, словно в настоящем лесу. Сквозь просветы в деревьях видны были крыши и балконы домиков, вилл, ворота, живописные грибки. Как чудесно было бы жить тут! И не из снобизма и желания быть оригинальным, а просто чтобы насладиться солнцем, покоем и полной свободой.

Лелло зажмурился, откинул голову. Он был рад, что совершил эту вылазку. С одной стороны, она, правда, оказалась безуспешной, но с другой…

Здесь за несколько дней можно загореть до черноты, лучше, чем на берегу моря. К тому же этот холм в десяти минутах езды от центра! Не будь Массимо полон буржуазных предрассудков, они бы купили в этом райском уголке маленькую виллу с садом и с английским лужком. Вечером после работы он подрезал бы серпом изумрудную травку.

Размечтавшись, Лелло не услышал легкого шума шагов у себя за спиной.

12

Сантамарии казалось, что в душе у него звучит чудесная канцонетта. Странно, чужие канцонетты всегда представлялись ему унылыми и банальными, а вот своя звучала мелодично, нежно и неповторимо. Случайно или нет, но только солнце вдруг позолотило проспект Бельджо и ласкающие глаз холмы за рекой. Когда Анна Карла, сев за руль, предложила пообедать в ресторане за городом, он с энтузиазмом согласился.

— Предупреждаю, ресторан этот в стиле старомодных гостиниц.

— Хорошо, очень хорошо, — ответил Сантамария.

— Зато там есть великолепный парк.

— Еще лучше.

Аллея конских каштанов по дороге к ресторану была по-королевски величественной. Сам ресторан оказался виллой восемнадцатого века, недавно отреставрированной. Сантамарии она понравилась. Через небольшую дверь с тыльной стороны виллы они вошли в крохотный холл с темно-красным ковром на полу и деревянными панелями. Сантамарии понравился и холл, и расторопный любезный человек в синем костюме (где-то я его видел), спросил, где им накрыть столик, внутри или снаружи.

— Снаружи, снаружи! — воскликнула Анна Карла.

Это «снаружи» понравилось ему еще больше. Оно оказалось широкой террасой, с которой открывался вид на серебристые тополя вдоль берегов По и на горную долину до самых Альп.

— Я сейчас чувствую себя туристом, — сказал он, окидывая взглядом чудесную панораму.

— Я тоже.

Они одинаково реагировали на одинаковые вещи, думали об одном и том же и в одно и то же время. В едином порыве они, конечно, заказали бы подряд все «чудеса» пьемонтской кухни, если бы седой метрдотель не объяснил им, какие в этом ресторане обычаи. Знаменитые фирменные яства подавались лишь вечером, а днем выбор блюд был ограничен.

Это их нисколько не обескуражило, они вполне удовлетворились бы и бутербродами с колбасой, которые с аппетитом съели бы прямо на траве. Увлекшись разговором, они не сразу заметили, что за соседними столиками сидят одни только пары. Это навело их на мысль, что на втором этаже есть, вероятно, комнаты для «незаконной любви». Само выражение «незаконная любовь» показалось им очень смешным.

Анна Карла сказала, что, откровенно говоря, к незаконной любви в плане как моральном, так и эстетическом следует теперь относиться по-иному. Ведь она никому не мешает и не оскорбляет ничьих вкусов. А может быть, он стоит за открытую, выставляемую напоказ связь, за нудизм, завезенный в Италию из Швеции?

Сантамария объявил, что он ярый противник таких вещей. Возможно, он думает, что это безвкусное подражание неоязыческим нравам имеет свои серьезные основания?

Нет, он далек от таких мыслей.

— Тогда как объяснить, что все одобряют неонатурализм и нудизм и что даже в таком чопорном и пуританском городе, как Турин, родилась индустрия каменных фаллосов?

Сантамария признался, что и сам не находит этому объяснения.

— У Массимо на этот счет есть своя теория, — сказала Анна Карла. — Он утверждает, что Турин — город опасного ханжества. Он вовсе не чопорный и не пуританский. Наоборот, он первым ассимилирует зло и затем распространяет его по всему полуострову. И еще Массимо утверждает, что внимательный наблюдатель сразу заметит такое любопытное явление: во всех наших бедах видна рука Турина.

— Начиная с объединения Италии?

— Конечно. Первый автомобиль тоже был построен в Турине, здесь же впервые появились и первое кино, первая телевизионная станция, первая фабрика, левые интеллектуалы, социологи, книга Де Амичиса «Сердце», внепарламентская оппозиция, заводские советы — словом, все. По твердому убеждению Массимо, Турин — заграничный город, который ненавидит всю остальную Италию и повсюду рассылает своих гонцов зла.

— Словом, это город заговорщиков?

— Нет-нет! — воскликнула Анна Карла. — Он говорит, что не только итальянцы, но и сами туринцы не понимают, что происходит. Туринцы верят, что они первооткрыватели и что они действуют во имя добра и справедливости.

— Значит, один ваш Массимо все понимает? Вот пусть что-нибудь и предпримет!

— Он считает себя объективным свидетелем и говорит, что не в состоянии в одиночку разрушить Вавилон. Поэтому он собирает доказательства и по мере сил пытается кое-что исправить.

— Думаю, он будет доволен, когда вы ему расскажете об артистическом павильоне Дзаваттаро.

— Да он умрет от зависти! Вообще-то важных дел у него не было, он и сам мог поехать с нами.

Затем Сантамария узнал, что у Массимо своя теория, как следует проводить летний отпуск, и в глубине души возблагодарил Монферрато. Ведь Массимо вначале собирался провести август в Верчелли, куда пригласил и Анну Карлу. Но в августе в Верчелли должен состояться международный конгресс о взаимосвязи кибернетики и балета, и это спутало все планы Массимо.

Еще Сантамария узнал, что Массимо — идеалист, наивный человек и неврастеник. Он образован и интеллигентен и потому нередко бывает на удивление ограничен и даже глуп, ибо это оборотная сторона интеллигентности. Он часто бывает нагл и безжалостен, но сердце у него, в сущности, доброе, и он очень раним…

— Вы большие друзья? — спросил Сантамария.

— О да, с ним так весело, — ответила Анна Карла.

Сантамария подумал, что сам он острит, как могильщик.

— Но порой я его ненавижу, он мне дохнуть свободно не дает, — добавила Анна Карла.

Сантамария облегченно вздохнул.

— Я не должна делать того, не должна делать этого, не должна читать эту книгу и смотреть этот фильм! И горе мне, если я поеду на тот остров, а если он меня увидит на мотоцикле, между нами все кончено. Он, поверите ли, просто меня терроризирует!

— А вы ездите на мотоцикле?

— Мне бы очень хотелось, но Массимо запретил. Так же как запретил мне интересоваться йогой, курить марихуану, летать на планере, ехать на Кубу с друзьями. Он ужасный моралист.

Сантамария, хоть он и не испытывал истинной ревности, подумал, что этот Кампи занимает слишком много места в ее жизни.

— Что же вы, по его мнению, должны делать?

— Быть хорошей матерью и женой. Играть в бридж, заниматься благотворительностью, покупать платья в Париже. Словом, быть добропорядочной буржуазной синьорой. — Тут она поднялась. — Ну, а теперь я покажу вам парк, идемте! — повелительным тоном сказала она.

Однако по пути она увидела, что на площадке, обрамленной платанами, играют в шары, и тоже захотела сыграть хоть одну партию.

Но сыграли они целых три. Сантамария одну выиграл, а две проиграл после упорного сопротивления. Анна Карла сказала, что прежними, деревянными шарами было приятнее играть, чем нынешними, металлическими. А затем повела его по ухоженному парку с самой разнообразной флорой. Жаль только, что скамьи были грубые, из необтесанного дерева. У садовника, который подрезал большой куст, она спросила, как называются те красные цветы. Садовник ответил, а затем подарил ей один цветок, а она ему — сигарету. Анна Карла понюхала цветок и воткнула его в волосы.

— Всего на минуту, чтобы доставить удовольствие садовнику, — извиняющимся голосом сказала она. — Экзотическая, южная женщина не мой тип.

У первого же куста Анна Карла бросила цветок на траву, и Сантамария чуть его не поднял. В разных местах, в тени деревьев, он несколько раз готов был ее обнять, а во время разговора, полного глубокого тайного смысла и в то же время совершенно легковесного, едва не назвал ее на «ты». Но каждый раз его что-то удерживало.

Когда они снова подошли к площадке, окаймленной платанами, то увидели, что к ресторану подкатил большой серый «БМВ» и из него вышли двое: молодая женщина с гордо вздернутым носиком и мужчина, державшийся немного неуверенно. В дверях ресторана появился его владелец, приглаживая редкие волосы на затылке. Сантамария его узнал и неосторожно воскликнул:

— A-а, понятно!

— Вы что, их знаете? — спросила Анна Карла.

— Не их, а владельца ресторана.

— Кто он такой?

— Как у нас принято говорить, старый знакомый. Два года назад был хозяином ночного клуба. Наркотики, скупка краденого и тому подобные вещи.

— О боже!

Он сам, своими руками все испортил. Анна Карла нахмурилась, решительно села в машину и увезла его из этого волшебного места.

Видимо, в такие места Витторио и возит своих проституток, подумала Анна Карла, осторожно ведя машину на извилистом спуске. Потому что он наверняка прибегает к услугам именно проституток, хотя и дорогих, пятьдесят — сто тысяч лир за ночь. Иметь постоянную любовницу с квартирой он не захочет, это не в его стиле. Ну а женщина с щедрой душой не станет терпеть возлюбленного, у которого вместо сердца — двенадцатиперстная кишка, печень и селезенка. К тому же полуофициальная любовная связь была бы оскорбительной и даже унизительной для нее, а Витторио можно было обвинять в чем угодно, но только не в отсутствии деликатности и уважения к ней. Ей, конечно, и его вероятные встречи с проститутками не доставляют удовольствия. Вчера вечером, когда бедный Фонтана допустил непростительную оплошность, Витторио посмотрел на него так, словно вот-вот ударит головой об стенку, ей даже стало не по себе.

Но в общем-то, эти случайные связи не играли особой роли в их семейной жизни. Витторио — отличный муж. Он нежно любит ее, восхищается ею, и они прекрасно ладят. А по теории Массимо об адюльтере… Она краешком глаза посмотрела на Сантамарию. Он немного поскучнел. Верно, этот медоточивый сводник — хозяин ресторана напомнил ему о делах. А может, он мысленно подводил итоги их прогулки и беседы. Я слишком много и горячо говорила о Массимо, упрекнула себя Анна Карла. В мире не найдется мужчины, которому нравилось бы, когда женщина, пусть искренне и заслуженно, восхваляет при нем другого. Мария Магдалина после своего обращения, наверно, изрядно попортила нервы ученикам Христа. Да и, если быть честной, разве ей самой не подействовало бы на нервы, вздумай Сантамария столь же горячо расхваливать свою распрекраснейшую подругу, пусть даже лесбиянку?! А может, он ничего не знает о Массимо и думает, что она… Нет, он не настолько глуп! Улыбка у него трогательно-наивная, но неопытным его никак не назовешь. Интересно, как он решает свои «постельные» проблемы? Скорее всего, он давно уже в связи с женщиной его лет, замужней или разведенной, милой и по-матерински доброй. Она почти наверняка родом из Эмилии и потому готовит ему на обед тортеллини в сметане, а на день рождения и на именины дарит яркие галстуки.

— Вас как назвали? Ну, когда крестили?

— Франческо.

— Как мою дочку.

— Да.

Опять из него слова не вытянешь. Должно быть, он смертельно устал. А она еще заставила его играть в шары и вдобавок непременно хотела, чтобы он выиграл хоть одну партию. А ведь он, скорее всего, давным-давно не брал в руки шары.

— Когда мы снова увидимся? — пробормотал он.

Что называется удар ниже пояса, мелькнуло у нее в голове. «Запрещенный удар полицейского комиссара» — вполне подходит для названия детективного фильма.

А я, несчастная, что ему отвечу? — отчаянно соображала Анна Карла. Что лучше положиться на судьбу?

С каждой секундой ей становилось все труднее отделываться светской остротой. В такие моменты нет ничего хуже молчания — напряжение все возрастает. Если она еще помедлит с ответом, то серьезного разговора не избежать.

— Видимо, я как-то не так себя вела, — неуверенно пробормотала Анна Карла.

Он молчал.

— Я вела себя развязно, подавала вам надежду? — продолжала она, несколько раз посигналив без всякой необходимости, только чтобы скрыть свою растерянность.

Сантамария по-прежнему хранил угрюмое молчание.

— Мы посидели в кафе, я не вижу в этом ничего особенного. Приятно побеседовали, прогулялись по парку — и в этом нет ничего особенного.

Опять в ответ ни звука.

— Мне было приятно побыть с вами вместе несколько часов, надеюсь, что и вам было приятно. В этом нет ничего плохого, и я рада, что так случилось. Но тут возникает…

И вдруг он захохотал как помешанный.

— Почему вы смеетесь? Что вы нашли в моих словах смешного?

— Вы напомнили мне несовершеннолетних, которые занимаются мелкими кражами в машинах.

— При чем здесь это? Не понимаю.

— Точно такая же техника: «Я проходила мимо, увидела „мерседес“ с открытой дверцей. Я была такая усталая и решила отдохнуть в кабине минут пять. Но на сиденье лежал фотоаппарат „лейка“. Я хотела его переложить на заднее сиденье, но тут подбежал владелец машины…» — и так далее и тому подобное.

— Не вижу в этом рассказе ничего неправдоподобного. Со мной такое вполне могло случиться.

— Охотно верю, но вам было бы очень трудно убедить полицию. Все обстоятельства были бы против вас.

— Вы что же, решили учинить мне допрос с пристрастием? Предъявляете обвинение в попытке вас соблазнить? — Она презрительно рассмеялась. — Знаете, о чем вы мне сейчас напомнили, Сантамария? О том времени, когда я была в колледже сестер-монахинь. Они нас предупреждали: «Будьте осторожны, девочки, стоит вам съесть жареное филе в компании с мужчиной, и вы сразу забеременеете».

— Сначала священник, теперь монахини. Похоже, я в ваших глазах вырос. Поднялся на ступеньку выше.

Нет, он все-таки милый. И к тому же находчивый. Надо его остановить, пока не поздно.

— Лично мне история вашего восхождения не нравится. Я ведь не Эверест. И потом, вы меня разочаровали.

Такого удара не выдерживал еще никто. Он наклонил голову и горестно вздохнул.

— Хорошо, — печально сказал он. — Тогда объясните мне поподробнее вашу теорию о чисто дружеских отношениях.

Он не только не сдался, но даже перешел в контратаку.

— Не понимаю, почему вы все хотите меня в чем-то уличить? И мне же приходится защищаться. Я говорю или делаю одно, а вы находите в этом совсем иной смысл. Боже, неужели никто из вас не в состоянии воспринимать меня такой, какая я есть? Вы мне показались симпатичным именно потому…

— Вы мне тоже! Сегодня утром, когда я ехал к вам домой, знаете, о чем я подумал?

— Нет.

— Что вы симпатичная синьора.

— Вот и чудесно! Разве я претендую еще на что-нибудь?

— А что я вам такого сказал, простите? Что хотел бы снова с вами встретиться.

— Симпатичный синьор с симпатичной синьорой?

— Разумеется.

— Ну тогда… Так и надо было сразу сказать.

— Послушайте, Анна Карла, я сегодня хоть минуту волочился за вами?

— Нет, — признала она.

— Вот видите!

Она видела, и видела достаточно ясно, что в этом-то и заключается главная опасность. Но отступать было поздно — она сама себя загнала в ловушку.

Они въехали в город.

— Хорошо, давайте встретимся.

— Когда?

— Не знаю…

— Может быть, завтра?

— Если только после полудня. Потому что утром…

— …вы должны отвезти в «Балун» американку. Тогда завтра в четыре. Где?

— В кафе на проспекте Бельджо, — ответила она, едва сдержавшись, чтобы не съязвить: «Возле кладбища».

Он грустно и покорно согласился. Но ее так легко не проведешь. Наверняка он придал выбору места свой, особый смысл. До самых ворот префектуры они говорили о пустяках.

13

— До свиданья, Ривьера. Приятного вам уикенда!

Синьорина Фольято слегка помахала ему рукой и мелкими шажками направилась к виа Гарибальди. В общем-то, она неплохая женщина, подумал Лелло, глядя ей вслед. После обеденного перерыва она встретила его сухо, как он и ожидал. Но стоило ему помочь ей составить несложный балансовый отчет, как она на глазах переменилась. Стала с ним приторно-ласковой. Даже о его поездке на пьяцца Сан-Джованни упомянула без раздражения, в шутливом тоне, намекнув, что красивый молодой человек может многое успеть за час. Какая же у нее, бедняжки, должно быть, унылая жизнь. Настоящий робот без всяких романтических порывов. Он, чтобы не возбуждать в ней зависти и избежать сплетен и пересудов, в общих чертах рассказал, как протекает его скромное расследование. Он совсем уже было зашел в тупик, но теперь кое-что прояснилось, и в понедельник можно ждать интересных новостей. Фольято — само любопытство и участие — даже обиделась, что он так скрытен, однако это не помешает ей дня через три снова нанести ему предательский удар в спину.

Но он и сам не в состоянии больше что-либо понять! Если он до понедельника не сможет ни подтвердить, ни исключить любую из своих гипотез…

Лелло пожал плечами и направился к машине: бесполезно заранее об этом думать. В понедельник станет ясно, кто убийца — Баукьеро или кто-то другой.

Как бы там ни было, поездка на холмы подействовала на него благотворно, он снова почувствовал себя в отличной форме. Тут Лелло подумал, что его хорошее настроение, чувство внутренней свободы объясняется и тем, что он давно не виделся с Массимо. Разве вчерашний приступ тоски и утренний взрыв отчаяния случились не оттого, что он устал от трудной связи с Массимо, от взаимного непонимания?..

Подойдя к машине, он увидел, что кто-то поставил свою белую, видавшую виды «Джульетту» вплотную к его «фиату» и преспокойно отправился по своим делам. Теперь, как ни маневрируй, вывести машину на дорогу не удастся. Лелло в ярости огляделся вокруг. Неужели они не знают, что стоянка во втором ряду запрещена? Знают, но им на это наплевать. Ведь это наглые дикари, для которых остальные люди просто не существуют. Еще вчера они жили в лесах Калабрии, в пещерах Сицилии, а теперь водят машины, повесив на шею будильник. Да вдобавок не упускают случая досадить вам, вызвать на ссору, ведут себя так, словно они подлинные хозяева города. Он в бешенстве просунул руку в открытое окно «Джульетты» и несколько раз громко посигналил. Никакого эффекта. Должно быть, этот гнусный тип кормит в каком-нибудь погребке двенадцать детей своей родной сестры. Он увидел метрах в тридцати, на противоположной стороне, как другой нарушитель подъехал к тротуару и поставил машину во второй ряд. Синий «фиат-124» с безобразным масляным пятном на переднем бампере. Вот главные виновники всех дорожных происшествий; тормоза у них неисправны, шины старые, в дорожных знаках они совершенно не разбираются, вечно норовят вас обогнать.

И что обиднее всего, они обычно выходят из катастроф целыми и невредимыми. Бум — и они, словно кузнечики, выскакивают из-под обломков своей машины. А другие попадают из-за них в больницу или в морг.

— Уж простите! — на чистейшем пьемонтском диалекте воскликнул здоровенный детина, задыхаясь, подбежал к «Джульетте», прыгнул в машину и умчался.

Теперь и Лелло смог наконец двинуться к пьяцца Кариньяно, где профессор Бонетто в Клубе культуры читал лекцию о загрязнении рек в Америке. Тема весьма актуальна и для Италии, к тому же во время лекции впервые в Турине будет показан документальный фильм, снятый самим Бонетто. Кстати, он нередко печатается в «Стампе». Вообще-то Лелло хоть и купил абонемент, но не всегда имел возможность посещать Клуб культуры. Массимо из аристократического снобизма отказывается следить не только за политическими событиями в мире, но и за новостями кино, театра и живописи. Однажды он, ничего не сказав Массимо, купил два абонемента на неделю канадского кино. Что из этого вышло — лучше не вспоминать. Конечно, кинофильм и театральную постановку можно посмотреть и по телевизору, но это ведь суррогат.

Лелло затормозил у светофора на пьяцца Кастелло и в зеркале заднего обзора заметил «фиат-124» с отвратительным серым пятном на бампере.

Нет, суть проблемы заключается в том, что этих людей надо воспитывать, приобщать к культуре. Нельзя требовать разумного поведения от людей, которые полностью лишены социального сознания. Массимо всякий раз, когда он с ним об этом заговаривал, затыкал уши в прямом и в переносном смысле. Но это же страусиная политика. История не простит этим аристократам, «избранным» эгоизма и слепоты.

Наконец ему удалось поставить машину возле памятника Карлу Альберту.

Он вылез из машины. «Фиат-124» стоял во втором ряду, на углу площади. Лелло попытался разглядеть лицо человека, сидевшего за рулем, но косые лучи солнца, отражавшиеся от крыши, слепили глаза. Может, он тоже приехал на лекцию, подумал Лелло. Нащупав в кармане абонемент, он направился к Клубу культуры.

14

Первым, кого Сантамария увидел в коридоре, был Дзаваттаро. Он как раз выходил из кабинета Де Пальмы. Дзаваттаро теперь надел пиджак, и рубаха была застегнута на все пуговицы. Он заметил Сантамарию, и выражение растерянности на его лице сменилось выражением ненависти. Он подбежал к Сантамарии, поднял кулак, губы его подергивались.

— Да я на вас в суд подам! Потребую возмещения убытков! — завопил Дзаваттаро. — Заплатите мне сполна за оскорбление. Думаете, я не найду адвоката похитрее вас?

Удара он так и не нанес, но полицейский агент Никозия на всякий случай обхватил его сзади и сжал железной хваткой.

— Вы что, очумели? — закричал он на Дзаваттаро.

— Этот ублюдок послал вас обоих ко мне! — вопил Дзаваттаро, отчаянно вырываясь. — Теперь-то я уж точно знаю!

— Комиссар, этот тип рехнулся, — пропыхтел Никозия.

Дзаваттаро сразу обмяк, словно тряпичная кукла.

— Лучше бы угостили меня сигаретой, — спокойно сказал Сантамария.

Никозия отпустил Дзаваттаро, тот порылся в карманах и униженно протянул Сантамарии неначатую пачку.

— Я ничего такого не сделал, доктор, — простонал он. — Я тут ни при чем. Да я Гарроне с тех пор ни разу не видел, можете спросить у моих рабочих. Если бы вы мне сразу сказали, я бы их всех еще сегодня утром позвал. Я ничего об этой истории не знаю…

— Тем лучше, тем лучше, — сказал Сантамария и пошел дальше по коридору.

Дзаваттаро кинулся было за ним, не переставая бормотать, что он не виноват, потом остановился. Но Сантамарию, даже когда он вошел в кабинет Де Пальмы, преследовал ненавидящий, ничего не прощающий взгляд маленьких черных глаз.

— Что случилось? У Дзаваттаро еще кто-нибудь побывал? — спросил он.

В кабинете у Де Пальмы уже сидел Мальяно.

— Да, наш визит был третьим, — сказал Мальяно. — Поэтому он нас и принял так грубо. Похоже, что сразу же после тебя и мнимой родственницы Гарроне приехал еще кто-то и стал расспрашивать Дзаваттаро об архитекторе.

— Кто?

— Он не знает. Говорит, что ни разу прежде его не видел. Молодой человек, блондин, приезжал на желтом «фиате-500».

— А чем этот блондин интересовался?

— Спросил, не вел ли Дзаваттаро дел с Гарроне.

Сантамария сел верхом на стул.

— Номер машины? — сказал он.

— Дзаваттаро ни одной цифры не запомнил. Слишком он разъярился, чтобы смотреть на номер, — объяснил Де Пальма. — И вот еще что плохо… — Он поморщился от боли и осторожно прислонился к спинке стула.

— Что, опять приступ ишиаса?

Не ответив, Де Пальма, словно врач, старательно ощупал бок.

— Этот блондин спросил также у Дзаваттаро, не знал ли тот еще какого-то типа.

— Кого именно?

— Этот подонок Дзаваттаро забыл имя. И как мы ни бились, так и не вспомнил.

— Его заклинило на адвокате Арлорио, — с ухмылкой сказал Мальяно.

— Когда пришел незнакомый блондинчик, он все еще не мог успокоиться после первого визита. Ну и, как он сам выразился, «немного пошумел».

— А как у этих двух с алиби?

— Алиби рыжего проверил Мальяно, — ответил Де Пальма. — С ним все в порядке. Ну а Дзаваттаро утверждает, что во вторник вечером он играл в шары в клубе «Миланский барьер» и у него есть не меньше двадцати свидетелей.

— Интересно, шары там все еще деревянные? — задумчиво произнес Сантамария.

— Что?

— Да так, ничего. Значит, вы их причастными к убийству не считаете?

Де Пальма чуть повернулся и сразу вскрикнул от боли.

— Жаль их отпускать. Теперь, когда мы нашли камни, — сказал Мальяно.

— Видно, Гарроне говорил о других камнях, — отозвался Де Пальма.

— А может, и об этих, — заметил Сантамария. — Но имел в виду другое.

— Что именно?

— Не знаю. Не исключено, что Гарроне собирался обделать дельце, к которому потом собирался привлечь Дзаваттаро.

— Продать ему партию подержанных могил? — невесело пошутил Мальяно.

— Я бы не удивился, если бы узнал, что речь шла о продаже фальшивых археологических находок, — сказал Сантамария, вспомнив о намеке Дзаваттаро.

— Да, но главные рынки сбыта таких поделок — Рим и Сицилия, — подумав, сказал Де Пальма.

— Гарроне много разъезжал? — спросил Мальяно у Де Пальмы.

— В последние недели он, по словам его сестры, все время ночевал на виа Пейрон. Что было прежде, мы не знаем. Он то и дело исчезал на два-три дня. Но он мог просто развлекаться в своей мастерской на виа Мадзини с какой-нибудь блондинкой.

— Ну а очные ставки что-нибудь прояснили? — спросил Сантамария.

— Ровным счетом ничего, — ответил Де Пальма. — Я больше не вызывал ни Баукьеро, ни Табуссо. А проституток освободил. Да, сумку, которую мы нашли, продают в магазине «Сигма», четырнадцать филиалов в Турине. Всего они в конце апреля получили шестьсот сумок и мгновенно их распродали.

— А отпечатки пальцев?

— На ткани, разумеется, никаких, — ответил Мальяно. — Внутри на пластике тоже. Как, впрочем, и на плаще. Мы съездили на луг днем, надеялись, что найдем кусок трубы, но, кроме окурков, презервативов, расчесок и шариковых ручек, ничего не обнаружили.

— Послушай, Сантамария, — морщась от боли, слабым голосом сказал Де Пальма. — Ты знал, что в тех краях находится и вилла твоего Кампи?

— Там живут его родные.

— Но разве ты мне сам не говорил, что в вечер убийства Кампи был там, на холмах?

— До десяти вечера он был у родных, на вилле. Где он был потом, не знаю. Если тебе его поведение кажется подозрительным, я могу провести специальное расследование.

— Нет-нет. Весь этот проклятый холм кажется мне подозрительным.

Сантамария вспомнил, где и с кем он провел обеденное время, и опустил глаза.

— Побывали мы и в «Капризе», — сообщил Мальяно. — Гарроне, похоже, ни разу не снимал комнату на ночь. Ну а блондинок там полно, их среди девиц абсолютное большинство.

— Что собой представляет этот «Каприз» — ресторан-гостиница? — спросил Сантамария с таким ощущением, что он в темноте ощупью ищет стул и сейчас его найдет.

— Гостиница — ночной клуб. Но владелец утверждает, что ему известны имена и действия лишь тех, кто снимает номер. Не говоря уже о парке…

— Так там и парк есть?

— Нечто похожее. Танцевальная площадка, окруженная деревьями. А дальше, как у Табуссо, рощица, кустарник и луг, где и устраиваются оргии.

Сантамария вспомнил человечка в синем костюме, который непрерывно приглаживал редкие волосы на затылке. Но стоит ли цепляться еще и за эту соломинку?

— А у сестер Табуссо ты был?

— К ним я ездил, — сказал Де Пальма. — Хотел услышать хоть слово благодарности. Не едиными оскорблениями жив человек.

Мальяно ехидно засмеялся.

— Только мне и тут не повезло, — продолжал Де Пальма. — Старшая из сестер требует, чтобы на лугу поставили караульного.

— А младшая?

— Отвела меня на место, где видела блондинку. Сама она старая дева, немного нервная, но истеричкой или экзальтированной дурой мне не показалась.

— Ну а как насчет болей в желудке?

— Трудно сказать… Не исключаю, что ей любопытно было посмотреть, что делается ночью на лугу. Но любительницей острых ощущений я бы ее не назвал.

— Это район бродяг? — спросил Мальяно.

— Послушать Раппу, так все районы теперь прибежище бродяг. Но его это в известном смысле радует, говорит, что легче будет решить проблему перенаселения.

— Хорошо, а как мы разрешим проблему Гарроне?

Де Пальма закрыл глаза, словно хотел убедить свой ишиас, будто он заснул. Потом сунул руку в ящик письменного стола, открыл его и наугад вытащил одну из увеличенных фотографий, сделанных в отделе экспертизы. Положил фотографию на стол и долго разглядывал морщинистое лицо и полные ужаса глаза убитого архитектора.

— Не знаю, тут нужна какая-то свежая идея, — наконец ответил он.

15

В зале было темпо, мерно жужжал кинопроектор. Американист Бонетто сел так, чтобы хорошо был виден небольшой экран. Настольная лампа освещала листы с его отпечатанной на машинке лекцией.

— Итак, речная коммуна Фэтхид-Ридж представляет собой редкий, но отнюдь не исключительный пример нового отношения американцев к эпохальной экологической проблеме — проблеме воды. Для них Река стала равнозначной самому понятию Жизнь, — хорошо поставленным голосом читал он.

На экране возникли живописные холмы, поросшие деревьями, а за ними — заснеженные вершины гор. Кинокамера была установлена на джипе, который ехал по незаасфальтированной дороге с валунами по обочинам. Фильм был неозвученный.

Американист Бонетто оглядел зрителей, пытаясь отыскать среди них молодого Дарбезио. Первые сорок минут лекции этот холуй профессора Марпиоли сидел в третьем ряду, засунув руки в карманы и презрительно щурясь. Но сейчас, в полутьме, силуэты сливались, и головы были похожи на бесконечные и однообразные ряды подсолнухов. Американист Бонетто продолжил лекцию:

— Коммуна Фэтхид-Ридж, порвав как с неокапиталистической системой, так и с традиционными формами борьбы против этой системы, именно в силу упомянутых выше причин не привлекла внимания ни средней буржуазии, ни радикалов. Речная коммуна — явление уникальное, она решительно отвергает любую форму прозелитизма, и потому о ее существовании в Соединенных Штатах практически никому не известно.

Зрители взволнованно зашумели. На экране появилась большая котловина, через которую протекал широкий ручей. По обоим берегам ручья стояли фургончики и палатки голубого, оранжевого и белого цветов. Между палатками бродили человек тридцать — от двухлетних малышей до сорокалетних мужчин и женщин. Жители коммуны, в большинстве своем белые, были подчас в разноцветных лохмотьях и буквально обвешаны амулетами, ожерельями из ракушек, лентами. Трое или четверо ребятишек были совсем голые.

— Этот документальный фильм снимался в переходный период, когда коммуна еще не избавилась от ритуальных предрассудков, — уточнил американист Бонетто. — Несколько месяцев спустя, когда я снова вернулся на Фэтхид-Ридж, эта группа уже занимала куда более непримиримые позиции в отношении прошлого. — Зрители в темном зале снова восхищенно загудели. — Но уже тогда были заметны признаки будущей серьезнейшей эволюции. Обратите внимание на то, что многие члены коммуны носят резиновые сапоги, непромокаемые куртки, фуражки с козырьком.

Кинокамера выхватила из общей группы несколько человек, которые на берегу удили рыбу. Дети плескали друг в друга водой. Молодая улыбающаяся пара, сидя на траве, ела сосиски. Рядом стоял термос.

— Как вы сами видите, — продолжал американист Бонетто, — питание одной лишь рыбой и рыбными продуктами пока не стало для членов коммуны основным, превалирующим. Мясо — телячье, свиное, говяжье, — а также куры и цыплята еще не полностью исключены из каждодневного рациона. Но уже сейчас сельдь и законсервированные сардины заняли свое прочное место на берегу Фэтхид-Ридж. В течение ближайших месяцев произойдут новые разительные перемены. «Все для реки, все из реки» — таково в конечной своей сути кредо речной коммуны. Рыба, о символическом значении которой вы все, очевидно, знаете, постепенно становится единственным источником существования для этой удивительной группы людей. Больше того — и тут коммуну ждут тяжкие испытания, — единственным источником питания станет именно речная рыба, которую будут ловить сами участники коммуны. А рыбой Фэтхид-Ридж не изобилует.

Теперь на экране девушка пела и играла на гитаре, а мужчина в клетчатой рубахе ритмично покачивал головой. Кинокамера «отступила», поймав в кадр почти черное небо и серп месяца, выплывавшего из-за гор. На этом документальный фильм кончился, и в зале снова зажегся свет.

Американист Бонетто потушил настольную лампу и повернулся к публике лицом. Дарбезио, с глазами вареной рыбы, по-прежнему сидел в третьем ряду. Бонетто облегченно вздохнул. Если бы Дарбезио под покровом темноты удрал с демонстрации документального фильма, все было бы потеряно. Ведь именно сейчас взорвется заряд динамита, который разнесет Марпиоли на куски.

— Ничто не мешает поверхностному или пристрастному наблюдателю, — ледяным голосом продолжал читать Бонетто, — считать коммуну на Фэтхид-Ридж обычным кемпингом для рыбаков. Поверхностный наблюдатель рискует не уловить в необычной, революционной жизни членов речной коммуны на берегах Фэтхид ее основного смысла — борьбы с засильем технологии. — Американист Бонетто выдержал паузу и окинул взглядом человек восемьдесят, сидевших в зале. Дарбезио, ничего не подозревая, по-прежнему делал вид, будто все это его совершенно не интересует.

— Тот, кто не понимает ре-ша-ю-ще-го значения Реки как таковой в американских традициях, кто пренебрег важнейшим конкретным и аллегорическим смыслом, который придает вся, повторяю, вся американская литература понятию реки, — тот, разумеется, не извлечет никаких уроков из смелого вызова, брошенного коммуной Фэтхид-Ридж обществу, — скандируя каждое слово, продолжал американист Бонетто. — В Соединенных Штатах, увы, подобная вольная или невольная слепота — явление нередкое. К сожалению, и в Италии можно встретить примеры подобного же вопиющего невежества… Остается фактом…

Удар пришелся точно в цель. Дарбезио молниеносно выпрямился, словно в него угодила ракета. Бонетто с удовольствием смотрел на бегающие глазки этого мелкого блюдолиза, на его руки, лихорадочно нащупывающие что-то во внутреннем кармане пиджака.

Вполне вероятно, что он захочет записать фразу насчет вопиющего невежества. Пусть записывает, пусть! Чем точнее будет донос, тем дольше хозяин будет грызть себе печень. Нет, это была замечательная идея — обвинить Марпиоли именно в пренебрежении речной тематикой в американской литературе! Бонетто не жалел больше о двадцати четырех бессонных часах, потраченных на подготовку ответного удара, простого и смертоносного. Он почувствовал, что весь вспотел. Торопливо налил в стакан пузырящейся минеральной воды, с наслаждением выпил ее до последней капли и продолжил чтение лекции.

16

Интересно, есть ли в Монферрато река? Стоя у витрины с охотничьими и рыболовными принадлежностями, Лелло вдруг понял, что почти ничего не знает об этом уголке Пьемонта. Там есть холмы. Вилла Массимо наверняка находится на холме. Но, вероятно, в Монферрато есть и низменности, и, кажется, там протекает река Танаро. А может быть, Дора? Во всяком случае, на машине они до какой-нибудь недальней речки доберутся.

Два манекена в витрине улыбались друг другу безжизненной улыбкой. Правый был в черном костюме аквалангиста, с ластами и баллончиками за спиной. Левый — в зеленом плаще, резиновых сапогах до колеи и с металлической удочкой в руке. В углу витрины к стене была прислонена целая связка удочек, а рядом лежали крючки, нейлоновая леска и маленькие разноцветные поплавки. Лелло никогда не увлекался рыбной ловлей, но из лекции американиста Бонетто понял, что это важное и нужное дело. Вот чего никак не хочет признать Массимо — подобные лекции открывают новые перспективы и новые горизонты, заставляют человека думать, экспериментировать — словом, духовно обогащают.

Да, но остается проблема, как варить рыбу, подумал Лелло, отойдя от витрины. Если это будут маленькие рыбки, которые можно жарить целиком, он вполне с этим делом справится. Слегка обвалять их в муке, бросить на сковородку с кипящим оливковым маслом, и блюдо готово.

Но если поймаешь рыбину весом один, а то и три килограмма? Тогда придется ее потрошить, вынимать руками внутренности, а он крайне чувствителен — от одного вида крови может в обморок упасть.

Обо всем этом он поговорит с Массимо; верно, там найдется старая крестьянка, умеющая чистить рыбу. А уж потом он с помощью Массимо поджарит рыбу на углях и сам накроет на стол!

Тут он вспомнил, что в полдень съел всего лишь бутерброд с колбасой, сразу ощутил зверский голод и торопливо направился к ресторану с вывеской из кованого железа «Заступ».

17

В каждом движении и жесте Анны Карлы сквозила тихая радость. И она сама это знала. Туманное ощущение счастья и покоя заполняло ее всю, без остатка. Голос Витторио, который говорил о предстоящей поездке во Франкфурт, тоже был чистым — родниковая вода, налитая в хрустальный бокал.

— Неужели Франкфурт такой неприятный город? — спросила она, думая о проспекте Бельджо. Ей казалось, что не бывает неприятных городов, злых людей, войн, восстаний.

— До того неприятный, что никогда бы туда никто и не ездил, если бы не дела, — ответил Витторио.

Неужели все дела так отвратительны? — подумала Анна Карла. Ведь замечательные венецианские, тосканские и голландские художники сумели же передать красоту крестьян, едущих по делу из одного селения в другое, прелесть их лиц, рук, яркие краски товаров! Что плохого, неприятного, например, в чековой книжке? Или в совещании в холле франкфуртской гостиницы?

Все зависит от тебя самого, от того, как ты смотришь на вещи. Это проверено и доказано многими философами. Анна Карла решила перечитать историю философии. Такие книги, кажется, есть в их домашней библиотеке.

— Когда ты улетаешь во Франкфурт?

— Во вторник. И пробуду там три-четыре дня, — ответил Витторио.

Если у него есть девушка (Анне Карле понравилось, что она мысленно назвала так любовницу Витторио), он воспользуется этой возможностью, чтобы взять ее с собой. Вероятно, во всех поездках, кроме редких поездок с Фонтаной и с ней, Витторио заказывал для своей девушки одноместное купе либо место в самолете, но не рядом, а чуть сзади. Видно, эта возлюбленная дает Витторио то, что она, его жена, не может ему дать. Анна Карла не испытывала сейчас враждебности ни к Витторио, ни к этой девушке, ни к Массимо, ни к Дзаваттаро, которые погрязли в зыбкой сети мелких интриг. Не испытывала к ним ничего, кроме щемящей жалости.

— Боюсь, что и завтра придется провести весь день с Фонтаной, — вздохнув, сказал Витторио. — Нам еще многое надо подготовить для совещания.

— Какая скучища!

— Тебе неприятно, Анна Карла? Ты хотела бы съездить со мной в Стрезу?

— Нет, просто я обещала Пуччи. Но я ей позвоню, что мы приедем в следующий уикенд. Кстати, завтра и я буду занята. Федерико свалил на меня свою американку.

— Ты привезешь ее обедать?

— Нет, прибегну к неизбежному ресторану на холмах.

Это была не ложь, а необходимые «поправки» к субботе. Вероятно, Витторио встретится со своей девушкой завтра, а во Франкфурт все-таки полетит один.

Так они сидели друг против друга, словно за шахматным столиком, и каждый осторожно передвигал свои фигуры.

Значит, мы два гнусных лицемера? — с удивлением спросила себя Анна Карла. Типичный пример прогнившей насквозь буржуазной семьи, которую все по праву клеймят?

Но в ее нежном чувстве к Витторио не было ничего грязного и двусмысленного. В этом она не сомневалась. Их браку не грозил «кризис», они не разочаровались друг в друге.

Она встала и взяла Витторио под руку. Когда они шли в гостиную, она ударилась бедром о косяк двери.

— Прости, дорогая.

— Я сама виновата — неловко повернулась.

Анна Карла зажгла свет, и двадцать четыре розы, которые она купила час назад, подсказали ей, в чем смысл бытия. «Розы жизни!» Должно быть, у нас в библиотеке есть Ронсар. Когда она училась в университете, каждый третий сокурсник, едва оставался с ней наедине, цитировал эту знаменитую строку. В сущности, все — и болельщики, отправляясь в воскресенье на стадион, и старушки в церкви, получая благословение, и юноши, которые бешено носятся по улицам на своих грохочущих мотоциклах, — все преследуют одну цель: насладиться розами жизни. Разве это не так?

Она хотела было позвонить Массимо, чтобы поделиться с ним этой мыслью. Но потом передумала — нет, мне не хочется его видеть. Сегодняшний вечер я проведу одна, за чтением книг.

18

Возвращаясь к машине, Лелло прошел мимо синего «фиата-124», который все еще стоял на углу пьяцца Карло Альберто. В машине никого не было — видно, ее владелец жил где-то поблизости. На крыле красовалось серое пятно, правый бампер был смят, не хватало переднего подфарника. С того дня, как Лелло купил машину, он каждый день просматривал хронику дорожных происшествий. Он мрачно подумал, что рано или поздно и сам попадет в аварию. До сих пор ему везло — на машине ни царапины, но вечно так продолжаться не могло. Ботта за шесть месяцев трижды попадал в аварию, правда, он и тут умудрился заработать, потому что во всех трех случаях виноваты были другие.

Лелло повел машину очень медленно, хотя знал, что это не дает никаких гарантий. Ведь многие вовсе не соблюдают правил движения. У третьего светофора на виа Рома он увидел в заднем ряду синий «фиат-124». У него зародилось подозрение, которое он сразу же постарался отогнать… Нет, это наверняка случайное совпадение. Все же, добравшись до пьяцца Сан-Феличе, он свернул не налево, к дому, а направо и поехал по виа Сакки — решил проверить, что будет дальше. И проверил.

Ну и дела у нас творятся, с возмущением подумал он. Турин превратился в город, где приличный молодой человек не может вечером поездить на машине без того, чтобы его не приняли за искателя приключений. Газеты правы — это сущее безобразие и стыд. Да и опасно. Куда только смотрит полиция?!

В конце виа Сакки он, однако, засомневался в обоснованности своих глупых подозрений. Слишком уж это было бы нелепо! Он свернул на проспект Соммейлер и, не торопясь, поехал мимо черных, однообразных зданий этого угрюмого, вечно темного квартала. Движение здесь было одностороннее, и он свернул сначала направо, потом налево, затем снова направо, ускорял и замедлял ход, тормозил и резко срывался с места. И всякий раз за ним с грозной неумолимостью неотступно следовал «фиат-124». Он больше не сомневался, простого совпадения здесь быть не могло — кто-то его преследовал.

Лелло нервно засмеялся. Как ему поступить? Остановиться, выйти и крупно поговорить с этим наглецом? Неплохой вариант. Да, но только не здесь, на этой узкой, почти безлюдной и полутемной улице. Лучше вернуться в центр. Ведь не исключено, что их трое или четверо. Ему совсем не улыбается перспектива быть избитым и ограбленным: у него в бумажнике девять тысяч лир, а на руке золотая «Омега», которую ему подарил Рино… Едва он вспомнил это имя, на душе стало черно. Так вот кто его преследует — Рино, инженер Костаманья! Лелло поразился своей глупости. Как он сразу не подумал о Рино. Где он впервые увидел «фиат-124»? Возле своей службы. А Рино три года назад, когда между ними были близкие отношения, приезжал каждый день и ждал его у входа, не вылезая из машины — тогда это был голубой «фиат-1300». Рино — человек уже немолодой, робкий, замкнутый и в то же время назойливый. Всегда так: в близких отношениях кто-то из двоих страдает. В их случае страдающей стороной был Рино. Особенно с той минуты, как на горизонте появился Массимо.

Успокоившись, Лелло повел машину домой, не обращая больше внимания на своего преследователя. Он словно собачку на поводке вел этого бедного Рино. Сколько труда стоило ему убедить Рино, что между ними все кончено. Рино снова и снова присылал ему записки, подарки, звонил. Лишь бы все это не началось снова!

Лелло поставил машину на виа Бертоле, не оглядываясь, пошел к воротам.

Рино — человек угрюмый и в то же время пугливый, он не вылезет из машины и не побежит за ним следом. Этого можно не опасаться.

Поднимаясь по темной лестнице, Лелло вспомнил, что они познакомились в июне на выставке плаката Балканских стран, и Костаманья вполне мог занести точную дату в свою записную книжку… Вероятно, «годовщина» их первой встречи пришлась именно на сегодняшний день, этим и объясняется неотступное преследование. Бедный, одинокий медведь…

Дома он, не зажигая света, сразу подошел к окну, которое выходило на пьяцца Мадама Кристина. «Фиата-124» не было видно.

Лелло облокотился на подоконник и задумался. И сразу на него нахлынули воспоминания, радостные и грустные. Как часто они вместе слушали музыку! Рино был фанатиком симфонической музыки, особенно он любил Бетховена. И очень сокрушался, что так и не научился играть ни на одном музыкальном инструменте, бедняга.

Лелло с печальной улыбкой ощупью направился к полке с пластинками, зажег ночник и стал искать Шестую симфонию Бетховена.

Включил проигрыватель и растянулся на ковре.

Внезапно в нежные звуки арф ворвался резкий металлический стук в дверь. Лелло вздрогнул и слегка приподнялся.

Вот что случается, когда поддаешься нежным чувствам и живешь в старом доме, где парадное никогда не закрывается! — с тоской подумал он. Рино поднялся по лестнице, послушал у двери и при первых же потах Шестой симфонии решил, что это музыкальное приглашение к примирению. Лелло хотел выключить проигрыватель, но понял, что так будет только хуже. Пожалуй, разумнее, наоборот, прибавить громкость, чтобы Костаманья решил, будто он не слышал стука в дверь. Но тогда Костаманья не уймется, он ведь такой приставучий.

— Черт бы их всех побрал! — вполголоса выругался Лелло.

Он встал и неслышно, по-кошачьи подкрался к двери. И в то самое мгновение, когда он приник ухом к замочной скважине, стук повторился, не сильный, но настойчивый. У Лелло в страхе заколотилось сердце. С площадки не доносилось ни звука. Рино, похоже, застыл в ожидании. Ну хорошо, мне его жаль, но какое он имеет право…

Лелло решил открыть дверь. Он встретит Рино дружески, но без обиняков скажет, что все его надежды напрасны. Он уже взялся за собачку замка, как вдруг услышал шорох.

Казалось, будто кто-то царапает дверь ногтем, отчего у Лелло мурашки забегали по спине. Незнакомец скреб деревянную дверь спокойно, уверенно. Так могла скрестись собака.

Лелло затаил дыхание, шорох за дверью стих. Осторожно, боясь задеть за скобу, Лелло отнял руку. Раздался новый стук в дверь. Лелло охватил необъяснимый, дикий ужас. Застыв словно статуя, он ждал нового стука, а музыка Бетховена то стихала, то снова набирала силу.

Когда же он наконец уйдет и оставит меня в покое? Когда? — как заклинание повторял Лелло.

Наконец он услышал хорошо знакомый звук удаляющихся шагов. Но тут же Рино вернулся!

Уходи, уходи же! — мысленно умолял его Лелло.

Прошло еще минуты две. И опять раздался громкий звук шагов по ступенькам и стих. На этот раз окончательно. Двумя этажами ниже хлопнула дверь лифта. Лелло подбежал к проигрывателю, выключил его и ночник и бросился к окну. Но ворота с мансарды не были видны, а площадь никто не пересек.

Простояв у окна минут десять, Лелло пошел в кухню, положил в стакан два кубика льда и налил себе виски. Одним глотком выпил половину, закурил сигарету и позвонил Массимо.

Никто не ответил. Лелло снова набрал номер. Молчание… Массимо, по-видимому, еще не вернулся домой. А может, и вернулся, но снова убежал куда-нибудь. Когда нужно с ним посоветоваться, поделиться, услышать слова утешения, Массимо всегда не оказывается дома. Кстати, они толком даже не договорились о завтрашней встрече в «Балуне».

Лелло стоял посреди комнаты и нервно сжимал в руке стакан. Поистине черный день — начался плохо, а кончился еще хуже. Он зашел в ванную, проглотил таблетку ансиолина, вернулся к окну и сел на диван. Потом поднялся и еще раз позвонил Массимо. Безрезультатно. Включил телевизор: по одной программе передавали дурацкие песенки, по другой — о кризисном положении сахарных заводов на острове Сардиния.

Читать Лелло не мог — слишком был взволнован. Прогулка успокаивает лучше всего, но Костаманья мог поджидать его у ворот. Рино способен всю ночь просидеть в машине, не сводя глаз с окон его квартиры.

Как же я тогда выйду завтра утром?! — мелькнула у Лелло мысль. Остается одно: Массимо заедет за ним на машине.

Лелло позвонил ему в третий раз. Длинные гудки.

Им овладела бешеная злоба, а выместить ее не на ком. Его заперли в клетку. Сейчас он выйдет и отдубасит этого Костаманью, а потом дождется Массимо у ворот его дома, чтобы отдубасить и этого скота.

Тут он вспомнил, что в жизни никого не бил и не умеет драться. Он резко дернулся и пролил остатки виски на розовую подушку. С проклятиями бросился в ванную комнату, намочил носовой платок в горячей воде и стал тереть пятно. По мере того как оно уменьшалось, стихал и его гнев.

Нет, Рино не высидит в машине целую ночь. В худшем случае он вернется завтра утром часов в девять, ведь он знает, что по субботам я не выхожу раньше десяти… А я сбегу в восемь; для Массимо оставлю в дверях записку на большом листе бумаги. Если не удастся созвониться с Массимо, он сам приедет за мной и узнает из записки, где именно в «Балуне» мы должны встретиться. К тому же если Костаманья вернется и прочтет записку, что он наверняка и сделает, то поймет — с надеждами нужно проститься. Для этого достаточно, чтобы записка была ласковая, сердечная.

Довольный своей находчивостью, Лелло взял бумагу, карандаш и стал сочинять записку.

VIII