Он научился наносить удары, и это уже не казалось ему чем-то непоправимым. Может быть, потому, что он научился принимать удары — не теряться, не умирать от первой оплеухи или тычка в нос. И он знал теперь: чем решительней и больше он нанесет ударов, тем меньше получит сам.
Два раза в неделю они ходили с Таней на тренировку по раскрытию преступлений. У кино, прямо перед входом в кассу, продавали мороженое. Ну и кто-нибудь непременно бросал бумажку на тротуар. Сережа обязан был определить, чья это бумага.
— Кого подозреваешь? — тихо спрашивала Таня.
Стоя у стены, они внимательно оглядывали очередь.
Сережа успел уже заметить, что чаще бумагу бросали мальчишки. На них и стоило обращать особое внимание.
— Думаю, в синей куртке.
— Почему?
— Ест противно, толкается. Сорт мороженого совпадает: у него эскимо за двадцать и бумага от эскимо.
Особо строгих доказательств тут быть не могло. Таня и Сережа к ним, пожалуй, и не стремились. Потому что развивали в себе такое чувство, которое у работников Угрозыска называется интуиция.
— Ладно, принимаем этого типа как рабочую версию, — говорила Таня. — Действуй!
О, как он боялся в первые разы… Но и к страху можно привыкнуть. И даже довольно легко. Тут главное помнить, что если даже тебя стукнут, например, по челюсти, ты от этого не умрешь, а сумеешь ответить ударом на удар.
Сережа подходил к «преступнику»:
— Подними бумажку, которую ты бросил!
Чаще всего ему отвечал недоуменный взгляд… Это удивительно: люди даже не замечают, как они мусорят.
— Тебе сказали — поднять!
— «Сказали»? А тебя тут сколько?
Если даже противник был выше и плечистей, он обязательно поначалу терялся — путала Сережина уверенность.
— А ну поднимай. Как миленький поднимешь!
— Слушай, мальчик. Что ты тянешь? Что ты напрашиваешься?
И наступал главный момент.
— Подними. Иначе получишь.
Умение драться — и не на боксерском ринге, а в настоящей жизни — тоже входило в Танину программу.
Потом, когда Сережа думал о секундах стычки, получалось, что он помнит все совершенно отчетливо, до каждого движения. До решающего удара. Не верилось, что это происходило с ним!
Однажды, когда попался им действительно крепкий мальчишка и когда Сереже ничего не оставалось, как только продержаться свои «шахматные» пятнадцать — двадцать ходов, из-за его спины вдруг вынырнула Таня и ребром ладони резко ударила мальчишку по правой руке. Мальчишка ойкнул, рука его опустилась, и драка прекратилась.
— Ты ведь это без меня умеешь, — сказал потом Сережа. — Зачем же нужен я?
— А ты сам сообразить никак не можешь? — Она замолчала с одной ей доступной холодностью. — Я ведь все-таки женщина!
— Ясно… А кем я тебе довожусь? Телохранителем?
— Ты мне доводишься доктором Ватсоном, — ответила она.
Словно жук на булавке
Однажды Сережа застал у Тани какую-то женщину. Для матери Таниной она была слишком пожилая. А главное — какая-то она была вся «нематеринская». Да и родители же ее в Африке.
— Психологический практикум, — сказала Таня. — Кто, по-твоему, этот человек?
Женщина с улыбкой посмотрела на Таню, покачала головой. Было что-то непередаваемое в этой улыбке, такое, что Сережа сразу сказал:
— Бабушка твоя?
Тогда женщина засмеялась с удовольствием:
— И даже Татьяной меня зовут. Федоровной. В честь вот этой вот стрекозы! Садись-ка, Сережа, выпей с нами молока.
Однако сама бабушка пить не стала, а быстро ушла в маленькую комнату. И оттуда сразу же послышались звуки — ну такие, как если убираются.
Молоко было — отказаться от второй чашки просто невозможно: как настоящее дачное! И не из пакета, не из бутылки. Из простого алюминиевого бидона с чуть помятым боком.
Вошла бабушка, заглянула в кастрюльки, булькавшие на газу, снова ушла.
— А кто она по профессии? — спросила Таня.
Сережа стал думать почему-то не о профессии, а о бабушкиной одежде. Она одета была как-то… Нет, не плохо, а вот… Неярко, что ли, не по-городскому. И молоко деревенское… Он удивленно посмотрел на Таню. Но произнести не решался.
— Телятница она, понял! — сказала Таня торжествующе.
Сережа был поражен. И тем, что у такого человека, как Таня, бабушка телятница. И тем, что он почти угадал!
Бабушка пробыла еще час с небольшим. Прибралась, сготовила щи, второе, укутала одеялом кашу и скорее уехала, потому что не могла оставить телят своих больше чем на несколько часов… Ну и дела!
Что он еще узнал за этот месяц? Много, много всего.
Таня изучала класс. Она знала всех (конечно, с помощью «Ватсона»).
Ее — никто! Ее, вернее всего, просто считали серой личностью: за месяц к ней попривыкли. О странном появлении довольно скоро забыли. Таня сама так устроила, ограничиваясь короткими ответами, ограничиваясь отношениями с Сережей, который в классе все-таки котировался в основном на тройку.
Она говорила:
— Это все тренировка, а не жизнь. И потом, сыщику совсем не обязательно, чтоб его знали в лицо. Чем меньше народу меня понимает, тем лучше!
И еще она говорила:
— Я знаю. Ты думаешь, мы в игрушки играем…
Говоря по правде, Сережа действительно во многом сомневался.
— А я бы на твоем месте продолжала упорно готовиться! — говорила она с суровой укоризной.
— Да к чему?!
— К тому! К тому, что преступление зреет!
— Да с чего ты взяла?
— Логический расчет. Первый месяц все к школе относятся шаляй-валяй. Но дальше уже надо думать про четвертные. Понимаешь? А честно думать по силам далеко не всем!
Сережа в таких случаях не умел ни возразить, ни поддакнуть.
— Для начала я расследую чисто школьное дело. К этому и готовься. Думай о школе, о классе. Все замечай.
И Сережа старался замечать.
И тем заметнее становились перемены в нем самом. Со страхом и волнением их замечала и Сережина бабушка.
Дело в том, что его родители уехали в сибирский Академгородок — участвовать в каких-то там экспериментах. Таня, узнав об этом, усмехнулась:
— Тоже на восток? Поближе к моим?
Сережа хотел удивиться: ведь Сибирь и Африка… Но Таня нисколько не слушала его. Сказала сердито:
— Раньше дети хотели быть свободными от родителей, а теперь родители хотят быть свободными от детей.
— Да ты откуда это знаешь?
— Я же их не осуждаю! — Таня усмехнулась. И было неясно, то ли она это сама придумала, то ли где-то вычитала. А где можно такое вычитать?
Но речь сейчас не об этом и вообще не о Тане. Речь о Сережиной бабушке, о Елизавете Петровне. Каждый день, а особенно каждый вечер, она собиралась поговорить с внуком и — не могла. Она сама установила в доме эти отношения вольности, свободы личности. Ведь когда-то она была тут вовсе не «бабушкой», а главой семьи. Когда еще жив был ее муж и сын только готовился поступать на химфак в Московский университет.
И все-таки однажды, когда Сережа пришел домой с синяком под глазом. И при этом вовсе не подавленный. И при этом глаза — и подбитый и неподбитый — чуть ли не веселые, чуть ли не победные. (А они, наверное, и были победные, только бабушка того представить себе не могла!)
В общем, именно в такой вечер она решилась наконец. Всего, впрочем, на одну фразу:
— Ты думаешь, это хорошо — так измениться вдруг? — Она подала внуку холодную серебряную ложку, чтобы он приложил ее к синяку. — Ты уже стал не ты, понимаешь? Какой-то другой!
Это были, как ей казалось, сильные слова. На Сережу, однако, они не произвели впечатления.
— Ну ладно. Давай пить чай! — сказала бабушка. И это была тоже не простая фраза в их семье. Она как бы значила: разговор вслух окончен. Но разговор про себя — безмолвный разговор и даже более важный — продолжается!
…Елизавета Петровна думала сейчас о довольно странном — о многих смертях, через которые приходится пройти человеку, пока он не доберется до последней и главной своей смерти.
Вот Сережа… Потерял такую чудесную наивность и мягкость. Стал вдруг внимательнее, расчетливей. Стал другой! И значит, тот прежний Крамс больше не существует.
Так ужасно было это думать.
Но это была правда. Елизавета Петровна вдруг невольно вспомнила, как внук ее ожесточенно дышит, делая свою физзарядку… Конечно, это абсолютно в духе времени — увлечение спортом и так далее. Но — подумать только! — как это не похоже на Крамса. На прежнего Крамса! Теперь уж его так и не назовешь!
Не в силах более сдерживать себя, Елизавета Петровна порывисто встала. То есть порывисто, насколько ей позволили шестьдесят шесть лет. И ушла к себе!
Она ошиблась. Ее слова произвели на Сережу впечатление. Он, конечно, не мог знать о взрослых бабушкиных мыслях про многие смерти в жизни человека. А все же чувствовал эти перемены. И тревожно ему становилось. Хотя он и делал вид, что — ничего, все в порядке. На самом деле было ему тревожно. Ведь он тоже принадлежал к этой семье, которую когда-то основала бабушка, и наследственная закваска в нем сидела крепко.
Машинально Сережа прижимал тяжелую серебряную ложку к подбитому глазу. Ложка была старая, с неудобной квадратной ручкой, на которой были вырезаны виноград, яблоки, груши, колосья, еще что-то пышно-растительное и четыре буквы: «ВСХВ». Так раньше, задолго до его рождения, называлась Выставка достижений народного хозяйства.
Был бы поблизости человек, который умеет выражаться штампами, он сразу бы определил, что Сережа «идет на поводу».
Так, быть может, Сережа шел? Не хотелось ему думать этими глупыми словами. Получается, что про человека говорят, как про лошадь или как про корову!
Значит, что же ему — уйти от Тани?
И сразу отвечал себе: нет, этого он не сделает… Идти на поводу, конечно, плохо, но и предавать тоже, извините, не очень…
И все-таки странные у них были взаимоотношения! Попадись сейчас Сережа на язык сплетнице, она точно определила бы: влюбился!
Хотя на самом деле Сережа и не думал влюбляться. Куда там — в такую начальницу, в такого железного Шерлока Холмса!