О, эти так знакомые нам круги…
«Как-то очень быстро, – писал Гайдар, – “всадник бронзовый, летящий” превращается в монументального городничего, а лозунг “Государство превыше всего” трансформируется в мысль “государство – это я”… Государство как частная собственность бюрократии».
Книга «Государство и эволюция» посвящена памяти экономического публициста Василия Селюнина. «Лукавая цифра» Селюнина, написанная вместе с новосибирским экономистом Григорием Ханиным и увидевшая свет в февральском «Новом мире» за 1987 год, стала одним из самых важных текстов об экономике времен перестройки. Из всех десятков и сотен статей «коллективного Сахарова» эта – быть может, одна из важнейших.
В статье Селюнина сообщалось о неслыханных манипуляциях статистикой: национальный доход СССР за 1928–1987 годы вырос не в 90 раз, как следовало из данных ЦСУ, а в 6,9 раза, или в 13 раз меньше.
Пятый номер «Нового мира» за 1988 год – это его статья «Истоки». Селюнин, сам деревенский человек, из-под Вятки, показал, как советская власть корежила и калечила в человеке все живое. И как, по сути, уничтожала экономику. Селюнин был среди тех демократов-интеллектуалов и шестидесятников, кто жестко и последовательно поддерживал Ельцина и Гайдара, в том числе в самые горячие дни октября 1993 года. Миллионы людей, о чем теперь все забыли, читали эту статью, как Евангелие. «Кому не с кем было оставить “робенков” дома, усадили их на свежую солому около гумна – всё же под призором. По-вятски таких звали сидунами: им лет по пять, а еще не ходят. Ножки тонкие, головы большие, животы пухлые – рахитики, словом. И вот вижу, проворно ползут они к молотилке, горстями пихают в рот зерно. А этого нельзя – набухнет зерно и порвет кишки. Такие вот они у меня, истоки», – вспоминал Селюнин свое детство.
Он скончался как раз тогда, когда Гайдар писал книгу, в конце августа 1994-го.
На обширном историческом фоне Гайдар в «Государстве и эволюции» разворачивает картину стран, где власть означает собственность, а собственность – власть. Описывая Древний мир и Средневековье, Егор рисовал картину постсоветской России, причем, скорее, России будущего, чья система власти устоялась ближе к нулевым годам. «Потеряешь должность – отнимут состояние. Собственность – вечная добыча власти. А власть вечно занята добыванием для себя собственности, в основном за счет передела уже имеющейся… Собственность в определенном смысле есть лишь атрибут власти. Получив власть, спешат захватит эквивалентную чину собственность».
То, что Гайдар называл «западной мутацией» системы «власть=собственность» – это постепенное отделение власти от собственности, создание иных, чем близость к власти, источников богатства. Для возникновения этих источников и нового независимого социального слоя нужно не сильное, а слабое государство. «Если государство, и только государство, делает собственность легитимной… рынка не будет. Если легитимность собственности не зависит от государства, если она первична по отношению к государству, то тогда само государство будет работать на рынок, станет его инструментом».
Самое главное: общество опережало в своем развитии государство, и тогда «национальные государства вызревали из общества, а не надстраивались над ним, как гигантский идол».
«Пока не сломана традиция восточного государства, невозможно говорить о невмешательстве. Не “вмешательство”, а полное подавление – вот на что запрограммировано государство такого типа».
Под восточным государством Гайдар понимал классический (почти марксистский) тип «азиатского способа производства» – при полном преобладании государства над частными собственниками. Такую систему Гайдар называл «государственно-олигархическим капитализмом».
То, что произошло с российской историей и что затем вернулось спустя годы, после того как Гайдар закончил эту книгу, описано точно и безжалостно: «…территориальная экспансия… лишь загоняла Россию в “имперскую ловушку”: с каждым новым расширением территории увеличивалось то, что надо сохранять, удерживать, осваивать. Это высасывало все соки нечерноземной метрополии. Россия попала в плен, в “колонию”, в заложники к военно-имперской системе, которая выступала перед коленопреклоненной страной как вечный благодетель и спаситель от внешней угрозы, как гарант существования нации. Монгольское иго сменилось игом бюрократическим. А чтобы протест населения, вечно платящего непосильную дань государству, не принимал слишком острых форм, постоянно культивировалось “оборонное сознание” – ксенофобия, великодержавный комплекс. Все, что касалось государства, объявлялось священным… Мощное государство… тяжелогруженой подводой проехалось по структурам общества».
Это ли не картина сегодняшней России? Закончил книгу, напоминаем, Егор в 1994-м.
Незаметно для себя Гайдар в эти годы (1994–1995, время работы в первой Думе) своим способом существования обозначил возникновение нового для России типа политика. Человека, играющего большую роль в ее политической жизни – и в то же время творца, интеллектуала, ученого. Конечно, такие люди встречались в дореволюционной России. Многие из депутатов Государственной думы первых четырех созывов, с 1905 до 1917 года, были, как и Гайдар, высочайшими профессионалами, юристами, гуманистами и философами, авторами знаменитых книг, профессорами (например, П. Милюков, В. Набоков, С. Муромцев). Но после 1917 года это время кончилось. В 1994 году Егор эту традицию возродил. Не только он один, конечно, но в первую очередь – он.
23 февраля 1994 года Госдума проголосовала за амнистию членам ГКЧП (события августа 1991 года), участникам столкновений 1 мая 1993 года, а главное – фигурантам событий сентября – октября 1993-го – «в целях национального примирения, достижения гражданского мира и согласия». На свободу среди прочих вышли Руслан Хасбулатов, Александр Руцкой, «министр обороны» белодомовцев Владислав Ачалов и его «зам» Альберт Макашов, лидеры самых радикальных организаций: Виктор Анпилов, Станислав Терехов, Александр Баркашов. Инициатором амнистии был Владимир Жириновский, не поддержали его в основном проельцинские фракции, хотя, например, Сергей Шахрай был активно «за».
…Впрочем, позднее в этой истории с амнистией обнаружились интересные подробности.
«Против оказался Геннадий Зюганов, – вспоминал позднее спикер Госдумы первого созыва Иван Рыбкин. – Он пришел ко мне и говорит: я хотел бы тебе сказать, чтобы ты понял. Пока эти люди сидят там, в “Лефортово” и в “Матросской Тишине”, они наше знамя! Знамя левого движения. А уйдут – потеряем знамя. Я ему говорю: “В чем же проблема, Геннадий Андреевич? Мы всех отпустим, тебя посадим, – ты будешь наше знамя”. Ну, конечно, он это тяжело воспринял».
Ельцин поначалу воспринимал амнистию главарям вооруженного мятежа так же, как Гайдар, – очень эмоционально и жестко.
Пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков описывал эти события так: «Настоящим шоком для президента стало освобождение из тюрьмы участников заговора 1991 года и неудавшегося переворота 1993 года. Это была четко рассчитанная и мгновенно реализованная интрига за спиной президента… Это было прямым вызовом Ельцину.
В субботу, 26 февраля, в первой половине дня помощники президента Батурин и Сатаров работали над письмом президента в Государственную думу, предлагая Госдуме еще раз вернуться к рассмотрению вопроса об амнистии. В проекте письма президента речь шла о “доработке постановления”.
Но было уже поздно».
Конечно, немалое впечатление произвела на Ельцина отставка генерального прокурора А. Казанника, юриста из Томска, университетского преподавателя, демократа по убеждениям, только что назначенного им на этот пост. Казанник сам пришел в администрацию с заявлением об уходе и объяснил его тем, что не согласен с амнистией политически, но юридически не видит иного выхода, кроме как подчиниться, – голосование в Думе по амнистии, это документ прямого действия, согласно Конституции.
Ельцин, однако, продолжал сопротивляться.
«Мы уже собрались уходить, – пишет Вячеслав Костиков, – когда нас (Ю. Батурина, Л. Пихою и меня) пригласили к президенту. Борис Николаевич сидел за столом с подготовленным проектом (указа о приостановлении амнистии. – А. К., Б. М.).
– Надо еще жестче, – отозвался президент. Смысл его высказываний состоял в том, чтобы “не размазывать ситуацию”, а “немедленно арестовать выпущенных по амнистии”. Он нажал на кнопку пульта и тут же при нас стал говорить с В. Ф. Ериным (министром внутренних дел. – А. К., Б. М.). “Нужно немедленно провести аресты. Вы знаете, кого”, – сказал он, не называя фамилий.
…Весь день мы ждали свидетельств того, что приказ Ельцина будет выполнен. Но время шло, а вестей не было».
И действительно, буквально за несколько часов позиция Бориса Николаевича изменилась. Впрочем, была ли она столь твердой изначально? Вот что пишут помощники первого президента в коллективном труде «Эпоха Ельцина».
Ельцин вызывает Георгия Сатарова, своего помощника:
«– Ну что там Дума?
– Готовят политическую амнистию, Борис Николаевич.
– Значит, будут всех этих выпускать из тюрьмы? Что мы можем сделать?
– По новой Конституции амнистия – исключительное полномочие Думы. Причем она принимает ее постановлением, значит, даже вето наложить нельзя.
– Ну что же. Будем жить по Конституции».
Гайдар, который еще несколько месяцев назад находился в эпицентре фактической гражданской войны, воспринял амнистию чрезвычайно близко к сердцу.
3 марта в «Известиях» он эмоционально объяснил свою позицию в статье «Кто уступает экстремизму, тот становится его жертвой». Акт освобождения он назвал амнистией «мятежу, огню, террору». Гайдар видел политическую логику в действиях сторонников амнистии: «…сегодня, пока политическое море не штормит, роль системной оппозиции не слишком заметна. А вот если удастся вызвать новые волны, раскачать лодку, то тогда те же коммунисты Зюганова могут оказаться “центром”, к которому вынуждена апеллировать и та, и другая стороны… Спровоцировать пожар, чтобы оказаться в роли пожарных».