Однако Ельцин, которому решение, как видим, далось очень нелегко, – опять просчитал все на несколько шагов вперед, и довольно точно. Политические репутации выпущенных из тюрьмы узников, как и предполагал Зюганов в разговоре с Рыбкиным, сгорели довольно быстро. Хасбулатов вернулся к преподаванию и вообще отказался от политической деятельности. Руцкой позднее избрался губернатором Курской области. Бывшие мятежники или расселись в Государственной думе, или ушли на пенсию или в бизнес. Громогласные националисты и сталинисты – Анпилов, Константинов, Баркашов, Макашов – растворились в тени времени. Забвение поглотило их сразу за порогом «Лефортово» и «Матросской Тишины».
Однако такой ситуация видится сейчас, через много лет. Тогда, в феврале 1994-го – сыром, черном, тревожном феврале, – все выглядело совершенно иначе. Никто не знал, как будут развиваться события, поведут ли узники «Лефортова» и «Матросской Тишины» вновь за собой на штурм Кремля новые толпы оголтелых сторонников или не поведут. Где больший риск – оставить их на свободе или снова заключить под стражу, пойдя на грандиозный, вплоть до роспуска, конфликт с Думой? Не было готовых ответов, шпаргалок, убедительных версий. Всё с чистого листа. Всё – с риском для государства. С огромным риском.
Однако именно в те тревожные дни Ельцин еще раз задумался о том, какую позицию ему следует занять в этой схватке. Как он должен себя вести по отношению к самым разным политическим силам и социальным группам? А итоги выборов дали ему понять, что общая картина – очень сложная.
Мы помним, что в более позднем (2007 года) интервью Альфреду Коху Гайдар говорил о том, что знал двух разных Ельциных: один человек был до событий 3–4 октября 1993 года, другой – после них. Он довольно прямо намекает здесь на то, что после кровавой драмы Ельцин изменился, пережив страшный шок.
Нет прямых свидетельств того, что эта идея Гайдара – целиком правильная, но то, что многое изменилось в 1994 году – да, совершенно очевидно и подтверждается разными деталями. Мирный переход от коммунизма к другой социальной системе, мирная победа над советской властью, с ее ЦК КПСС и КГБ, с ее чрезвычайными мерами и ГКЧП – была важнейшим завоеванием Бориса Николаевича. Конечно же, Ельцин поэтому тяжело переживал случившееся на улицах Москвы в октябре 1993-го. Конечно, не раз прокручивал в голове варианты – что можно было сделать по-другому, чтобы избежать этих смертей?
Итогом этих размышлений стали его окончательное решение по амнистии (совершенно неожиданное для его ближайших помощников), а затем – история с гражданским пактом «о примирении и согласии». Он намеревался подписать этот документ со всеми политическими партиями и движениями, подтвердить свою приверженность гражданскому миру, мирному движению вперед.
Президент поддержал идею Договора об общественном согласии (которую продвигали центристы в Думе), хотя это был довольно странный по форме документ, призванный продолжить линию примирения всех политических сил после фактически начавшейся гражданской войны. Гайдар был изначально против этого акта, призванного, скорее, имитировать согласие, чем действительно установить его, – что, собственно, было невозможно. 24 апреля 1994 года в Думе Егор говорил о том, что это «очередная фарисейская попытка под красивыми словами о национальном согласии проложить путь к конфронтации».
28 апреля Договор, призванный изобразить своего рода российские Пакты Монклоа, когда-то примирившие постфранкистскую Испанию, был с помпой подписан в Георгиевском зале Кремля при участии премьера Черномырдина, председателей палат парламента Рыбкина и Шумейко, патриарха Алексия II, профсоюзных и политических деятелей. При этом Договор в результате не подписали лидеры коммунистов Зюганов и партии «Яблоко» Явлинский. Гайдар, следуя линии на поддержку Ельцина, документ все же подписал. Однако документ канул в Лету. Сегодня о нем мало кто вспоминает, и не случайно.
Пакт примирения и согласия получился какой-то усеченный. Примиряться хотели не все и не со всеми. Однако слова, произнесенные Ельциным 28 апреля 1994 года на подписании этого пакта, до сих пор имеют большой исторический смысл, их стоит вспомнить:
«Почти восемь десятилетий назад нашу страну постигла страшная трагедия. Россия была ввергнута в бездну Гражданской войны… Кровавая межа разделила людей на белых и красных, на своих и чужих, на врагов друг другу… Надо прервать кровавую череду подобных событий».
Да, у гражданской войны нет победителей и побежденных. Проигрывает в результате вся страна.
1994 год – особый в истории новой России. Переходный, пограничный, от одной эпохи к другой. От эпохи танков и ГКЧП в 1991 году, страшных столкновений на улицах в 1993-м, от эпохи революционного романтизма, политических схваток, огромных надежд – к новому напряжению, к новым проблемам и к новому витку политических и экономических кризисов.
Но пока все вроде бы спокойно. Прошли выборы в Думу. Благоразумно отпущены из тюрьмы «политические сидельцы», оппозиция лишилась «знамени». Приняты новые законы, кодексы, уставы. Строятся политические институты.
Именно этот год – с одной стороны, победный, когда можно пожинать плоды политического успеха, а с другой – совершенно рутинный, когда не возникают пока новые грандиозные проблемы, – стал для Ельцина психологически самым трудным. Гайдар, хорошо понимавший и чувствовавший президента, этой ельцинской «раскачки» не принимал, и больше того, переживал, когда видел, что Ельцин вновь «ушел в себя».
Впрочем, в этом он был совсем не одинок. То же самое ощущали и многие ближайшие помощники первого президента, которые видели его каждый день.
Ельцин, мягко говоря, не страдал в это время от скуки. Каждый день ему приходилось решать множество проблем – по-прежнему было очень неспокойно в регионах. Очень тяжелой была экономическая ситуация. Практически заново приходилось выстраивать внешнюю политику страны, огромное значение в этом смысле имел каждый его международный визит. Его рабочий график свидетельствует о невероятном напряжении и невероятной сложности задач.
Однако Ельцин жил не только напряжением разума и воли, как Гайдар. Большое значение имели его настроение, его интуиция, какие-то трудно уловимые импульсы, которые он тем не менее остро ощущал. Ельцин был наиболее силен и бодр в острые моменты, когда перед ним вставали неразрешимые задачи. Он был решителен, когда есть что решать. (Помните, Гайдар сравнивал его с Ильей Муромцем: ну не то чтобы очень оригинально, но в каком-то смысле точно.) В этом, 1994 году решать по большому счету пока было нечего. И Ельцин мучительно искал: где же найти эту решимость, как ее аккумулировать, где взять?
Особенно остро это «отсутствие внутренней стабильности», как сформулировал проблему Вячеслав Костиков, стало заметно после берлинского и ирландского эпизодов – в конце лета – начале осени 1994 года. Однако кадры, которые разлетелись по всему миру, – Ельцин дирижирует оркестром, премьер Ирландии тщетно ожидает его у трапа самолета, – стали лишь предвестием тяжелых событий осени 1994-го.
Первое послание президента новому Федеральному собранию было зачитано Ельциным на следующий день после объявления амнистии. Оно было посвящено укреплению государства, что, в сущности, логично в эпоху, последовавшую за радикальной реформой, отступлением от нее, жестоким эпизодом борьбы за власть, окончанием двоевластия. Под укреплением государства, впрочем, различные политические силы понимали совсем разное. Гайдар понимал это совсем не так, как коммунисты, не так, как «Яблоко», возможно, совсем иначе, чем члены правительства.
11 марта в ходе заседания Госдумы Гайдар высказался об этом своем понимании государства – через призму бюджетной политики: «Мы глубоко убеждены в том, что выход из сегодняшнего состояния российской экономики один – это действительно путь укрепления российской государственности, но не за счет увеличения числа чиновников (и увеличения числа взяток, которые они будут иметь возможность получать). Это путь радикальных реформ, направленных на всемерное сокращение неэффективных государственных расходов, на сокращение государственного аппарата, на отказ от ненужных, по существу лишь порождающих коррупцию, форм регламентации хозяйственной жизни. Я убежден, что сильное Российское государство – это не государство, бряцающее оружием и пытающееся запугать соседей. Это государство с сильной валютой, с низкими налогами, с надежными гарантиями собственности, с надежным правопорядком».
Увы, но тогдашнее Российское государство уж очень сильно отличалось от того идеала, который нарисовал Гайдар.
«Я бы не допустил такого развития событий» – эту фразу он произнес 11 октября 1994 года, в день, вошедший в историю как «черный вторник»: тогда курс рубля рухнул на 27 процентов.
28 сентября 1994 года Гайдар провел пресс-конференцию, в ходе которой заявил, что в результате весенней накачки экономики деньгами Россия «может встретиться с угрозой существенного и резкого ускорения инфляции». Ситуацию он охарактеризовал как «неизбежно наступающий кризис».
И кризис наступил.
«В результате роста денежной массы в апреле – июне 1994 года, – описывали ситуацию экономисты Сергей Синельников и Георгий Трофимов, – в октябре началось резкое ускорение темпов роста цен и произошло обвальное падение курса. При сохранявшемся дефиците в 10 % ВВП вряд ли можно было ожидать другого развития событий».
По оценкам Андерса Ослунда, дефицит бюджета достиг даже не 10, а 11 процентов (в отдельные месяцы он превышал 12 процентов): «Количество денег в обращении во втором квартале 1994 года увеличивалось ежемесячно на 14 %, прокладывая дорогу усилению инфляции». Пошло массированное кредитование сельского хозяйства и «северов». Уже в летние месяцы, на что позже обратил внимание Андрей Илларионов, темпы падения валютного курса опередили темпы инфляции. Центробанк снижал процентную ставку, а в сентябре он, поддерживая курс рубля, почти исчерпал валютные резервы (при этом Виктор Геращенко говорил, что курс рубля «завышен»).