– Мне кажется, слово “резко” здесь не очень применимо. Это все-таки довольно плавные процессы.
Был проект остановить, предупредить Запад с противоракетной обороной (мы об этом будем подробно говорить в дальнейшем. – А. К., Б. М.), эта вовлеченность была очень внутренней, глубинной, личностной и очень для него важной. Но можно, наверное, сказать, что такого характера проектов ему не хватало. Судьбоносных для России. Курс страны был очевидно не тот, который его бы порадовал. Но если внутри этого курса у него была возможность делать что-то по-настоящему значимое, то думаю, что это повлияло бы на его состояние.
А все наши попытки его лечить, и так далее, были заранее обречены на провал».
Немного иначе видел последние годы Гайдара другой его близкий товарищ, Яков Уринсон:
«У Егора была надежда, что удастся продолжить то, что не удалось сделать в 1992-м. Мы же в 1992-м сделали одну десятую того, что надо было сделать. Все, что было сделано, было сделано Гайдаром буквально за три месяца. Пришел он в ноябре 1991-го, а в декабре 1992-го ушел. И все было сделано за несколько первых месяцев, когда были приняты все эти решения. Но была и масса недоделок…
Но на самом деле в голове у Егора сидела огромная программа тех действий, которые надо предпринимать. Он переживал, что реально этого сделать не смог. Буквально до последнего дня своей жизни он считал, что он виноват во всех тех несчастьях, которые происходят.
– А ключевые вещи – это какие, из несделанного?
– Это, прежде всего, политическая реформа, конечно. Ведь у нас же какая была идеология, которой в том числе и Егор придерживался? Что наше дело – экономика, а Борис Николаевич, его аппарат, Гена Бурбулис и т. д. – они занимаются политической реформой, взаимоотношениями с партиями и т. д. А потом он понял, что это была ключевая ошибка, что в 1992—1993-м абсолютно не занимались никакими политическими делами. Он много ошибок всегда находил, но это была одна из ключевых – что занимались только экономической реформой и не занимались реформой политической системы.
Я в то время, во время работы в правительстве, жил в “Успенском”. Он часто к нам заезжал. Мы на террасе с ним сидели, обсуждали всякие вещи. Мне это, конечно, сильно помогало. И я много раз сам к нему ездил. Он всегда был в курсе наших дел. На рыбалке сидишь с ним, поплавок уже ушел чуть ли не на дно, а он сидит и что-то думает.
Проблемы со здоровьем у него начались в 1995-м. Он по-разному лечился, в разных местах. И он очень хотел вылечиться.
У него разные проблемы были со здоровьем: то с давлением, то с желудком, то еще что-то. И потом, он же работал как вол, я не знаю. Они же с Чубайсом при мне много раз спорили, сколько надо в день работать – 14 часов или 16. Гайдар говорил – 16.
Особенно это стало ощущаться в последние годы. У него появился какой-то комплекс. Жена моя свидетель, он приезжал, мы садились с ним на кухне, выпивали по маленькой рюмочке – ему нельзя было пить, совершенно, хотя он выпивал, – и он начинал говорить: “Это я не так сделал, в этом я виноват”. Он во всем себя винил. Его уже в правительстве давно не было, а он все равно считал, что он виноват.
Ну и потом, изредка его же Ельцин к себе все-таки звал посоветоваться, и начиналось: “Вот я это не так Ельцину сказал, надо было рассказать так”. И он все время переживал, все время мучился из-за этого. Хотя он был уверенный в себе человек.
Как видно, у него нервная система уже была абсолютно разрушена. Потому что он все время жил в напряжении. Я не помню ни одного случая, чтобы он расслабился, вот даже мы поедем в Финляндию на рыбалку – вместо того, чтобы рыбу ловить, все время какие-то проблемы у него в голове крутятся, и он их решает.
И переубедить его было невозможно. Мы все, конечно, пытались как-то… Он особенно Чубайсу доверял, они самые близкие друзья были. Но он тоже иногда совершенно отчаянно жаловался, что ничего с Егором поделать не может».
Конечно, нельзя воспринимать слова друзей слишком буквально – он многое успел за эти последние годы, он радовался жизни и просто жил: путешествовал, растил детей, писал книги, по-прежнему принимал участие в разработке важнейших экономических законов и программ, но…
Но всё же многие знавшие его говорят, что той миссии, которая соответствовала бы масштабу его личности, Гайдар уже так и не нашел.
Ее не было, хотя он бросался то к одной, то к другой – но она каждый раз оказывалась почему-то невыполнима. Может быть, потому что он перестал совпадать со своей эпохой. Сама эпоха стала более будничной, рутинной. Циничной. Менее революционной. И вот это пережить ему было трудно.
Ему, всю жизнь настаивавшему, что только эволюция, а не революция способна улучшить жизнь человечества.
14 июня 1995 года 195 боевиков под командованием одного из лидеров чеченских сепаратистов тридцатилетнего Шамиля Басаева захватили административные объекты города Буденновска в Ставропольском крае, а затем районную больницу. Суммарно – более 1500 заложников.
15 июня террористы высказали требования о прекращении боевых действий в Чечне. 17-го начался беспорядочный штурм больницы. Гайдар был на постоянной связи с Сергеем Адамовичем Ковалевым, депутатом «Демвыбора», уполномоченным президента по правам человека. Он находился внутри больницы. «Ковалев передал через одного из отпущенных заложников предложение Басаева договориться о временном прекращении огня и, в обмен на него, отпустить часть беременных женщин и женщин с новорожденными из родильного отделения, – писал Егор в мемуарах, – Сергей Адамович просит меня связаться с кем-нибудь из руководителей, способных принять такое решение».
Ельцина не было в Москве, он находился в Канаде на заседании «семерки». На авансцену событий вышел Виктор Черномырдин. Ночью Егор убедил Виктора Степановича в том, что надо дать распоряжение прекратить огонь. На следующий день, 18 июня, Сергей Ковалев сообщил, что Басаева, судя по всему, можно остановить обещанием начала мирных переговоров по Чечне, и если Черномырдин даст полномочия омбудсмену на разговор об этом с главой террористов, он этот разговор проведет. Гайдар дозвонился до Черномырдина – но только после того, как сообщил по Центральному телевидению, что на его звонки никто в правительстве не отвечает.
О деталях вспоминал тогдашний глава ТАСС и вице-премьер Виталий Игнатенко: «Я вошел в кабинет премьера, он был на связи со штабом спецподразделения. Было ясно, что он взял руководство переговорами на себя, президент Б. Н. Ельцин был с визитом в Канаде. На кон был поставлен авторитет власти. Все решали минуты.
Я рассказал, что только что переговорил с нашими и зарубежными журналистами. У них был прямой разговор с Басаевым. Положение, как мне рассказали, критическое. Басаев настаивает на своих требованиях.
– А он в состоянии что-либо слушать? – выдохнул Виктор Степанович.
Сделал несколько решительных диагоналей по кабинету. Потом попросил:
– Готовь прессу, кого сможешь, подтяни в приемную. Буду говорить с Басаевым из приемной.
Я кинулся выполнять указание премьера. Первым появился Саша Гамов из “Комсомолки”, потом президентский пул, ОРТ, “Российская газета”. При них начался тяжелый разговор премьера с террористом. Вдруг Басаев бросает в трубку:
– Откуда я знаю, что вы Черномырдин?
– Ты где сидишь там? – спросил Виктор Степанович.
– В кабинете главврача.
– Телевизор там есть?
– Да, есть.
– Тогда жди, – и Виктор Степанович кинул взгляд на меня.
Я принялся звонить на каналы телевидения. Быстро и профессионально в минуты переверстали сетку вещания. Виктор Степанович снова включился в разговор с Басаевым. И сделал ряд уступок его требованиям. 20 июня участники бандформирования отпустили заложников и скрылись. По условиям договоренности их не преследовали. Почти 2000 человеческих жизней были спасены».
Но до 20 июня еще была вероятность штурма. Опасениями с Гайдаром поделился Сергей Адамович Ковалев. Гайдар предупредил Черномырдина о явной готовности силовиков принять решение о начале штурма.
«Тогда ночью действительно было принято решение о штурме, – вспоминал Гайдар, – и только предельно энергичное вмешательство Черномырдина позволило спасти людей. Я думаю, не только у меня есть основания испытывать благодарность Виктору Степановичу за его действия во время буденновского кризиса».
Отношения Черномырдина и Гайдара, двух первых премьеров правительства постсоветской России, никогда не были простыми. Они прошли через целый ряд кризисов: это и попытка «замораживания цен» в 1993 году, и «черный вторник» 1994 года, и чеченский кризис. Но при всей остроте критики со стороны Гайдара, при всем ревнивом отношении к нему Черномырдина – они относились друг к другу с уважением. Они знали цену друг другу.
Одним из таких опасных порогов в бурном потоке реформ была денежная приватизация 1994–1997 годов. Так называемые залоговые аукционы, тоже сыгравшие огромную роль в российской истории.
…В бюджете 1995 года были предусмотрены доходы от денежной приватизации в размере более 8 триллионов рублей при бюджетном дефиците в 50 триллионов. Продавать, строго говоря, было нечего – парламент наложил запрет на продажи акций нефтяных компаний, к концу августа, как писал Евгений Ясин, от приватизации было выручено 500 миллиардов рублей, 1/16 годового плана.
Газпром при Черномырдине-премьере, естественно, не продавался.
«И тогда, – вспоминал Альфред Кох, отвечавший за выполнение приватизационного задания, – в правительстве стали склоняться к идее, которая обсуждалась уже не первый месяц: если акции нельзя продать, их следует… заложить».
Идею в марте 1995 года предложил Владимир Потанин. А разработана она была, по свидетельству Дмитрия Васильева, Борисом Йорданом. Победившие в конкурсе отечественные банки (только отечественные) получали от правительства контрольные пакеты акций крупных компаний, преимущественно нефтяных. Всего таким образом было выставлено на аукцион девять предприятий. Всего девять, но очень важных – это и нефтеперерабатывающие сибирские заводы, и «Норильский никель». Они, как вспоминал позднее Чубайс, сыграли роль рычага – с их помощью удалось добиться приватизации во всех регионах, на всех предприятиях страны, где до этого момента приватизация тормозилась, саботировалась, бойкотировалась всеми способами. Именно в этом, по свидетельству Анатолия Борисовича, состоял главный смысл залоговых аукционов, не говоря уже о наполнении пустого федерального бюджета.