Егор Гайдар — страница 113 из 127

Егор заметил: «Я даже сегодня посмотрел по цифрам и выяснил, что страховка для поездки в Ирак стоит намного дороже, чем страховка при поездке в Афганистан». Да, он отдавал себе отчет…

В апреле 2003 года американцы вместе с союзными войсками свергли в Ираке режим Саддама Хусейна. Спустя несколько месяцев они задумались о послевоенном восстановлении страны. В сентябре Гайдар получил письмо от главы временной администрации Пола Бремена с предложением поучаствовать в Багдаде в консультациях по поводу состояния экономики страны и возможных шагах по ее реанимации.

Гайдар согласился. Во-первых, с точки зрения проведения реформ в России наступил ожидавшийся им застой. Во-вторых, хотя он и надеялся на то, что либеральная партия СПС попадет в следующий созыв Думы и, возможно, откроется еще одно короткое окно для реформ, задумывался и над новой для себя ролью – международного консультанта, челночного дипломата.

В Багдаде собиралась очень серьезная команда бывших и действовавших тогда реформаторов-практиков – от экс-президента Болгарии Петра Стоянова и экс-премьера Эстонии Марта Лаара до министра финансов тогдашней Сербии и Черногории Божидара Джелича.

«Он отчетливо понимал свою роль как независимого эксперта и делал то, что считал нужным, – вспоминал Леонид Тодоров. – Единственный случай, когда я действительно видел, что он хотел получить от российских властей какие-то “вводные”, была поездка в Ирак». Гайдар написал письмо министру иностранных дел Игорю Иванову, предложил свои услуги в решении вопросов, которые, возможно, были бы интересны МИДу.

Была назначена аудиенция у замминистра иностранных дел Александра Салтанова, курировавшего вопросы ближневосточного и иракского урегулирования. Леонид Тодоров так описывал этот специфический эпизод: «Не думаю, что МИД был особенно дружелюбен по отношению к Гайдару. Нас посадили в приемную Салтанова и попросили подождать. Прошли те самые протокольные пять минут, после которых становится все понятно. Гайдар вздохнул и сказал: “Ну что же, пошли”. И мы отправились к выходу. Нас уже у лифта догнал абсолютно белый референт, бросился извиняться, мы вернулись».

У МИДа не было никаких предпочтений и задач: российские дипломаты не понимали, что им нужно делать в Ираке. И, судя по всему, не очень хотели понимать: связи с посольством России в Багдаде не было – телефонные сети оборваны в результате боевых действий, от предложенной связи через Вашингтон российская сторона отказалась, посольство превратилось в бункер. Как сказал потом Тодорову посол Чехии в Ираке, российское посольство было единственным, которое ото всего дистанцировалось. Словом, для государства эта поездка Гайдара была, скорее, обременением.

А для Егора иракский кейс, при всех различиях с крахом СССР, был еще одной историей полного краха политических институтов тоталитарного государства. Он считал, что «если мы чем-то можем помочь стабилизации положения в Ираке, а там живут больше 20 миллионов человек, нужно сделать это».

Гайдар летел через Кувейт. В Эль-Кувейте его встретил Леонид Тодоров. На следующее утро делегация, состоявшая в основном из восточноевропейской профессуры, вылетела совместно с двумя взводами рядовых, GI, военно-транспортным самолетом США в Багдад. Самолет был стар, из времен вьетнамской войны, вызванный из резерва. Таким же был и летчик, у которого ремень не сходился на животе.

Самый опасный участок пути – из аэропорта в центр города. Гайдар пояснял: «Американская безопасность построена на системе фортов: безопасна зона аэропорта, безопасна зеленая зона в центре Багдада. Между ними опасно». Свой подход был у ООН: например, друга Гайдара, польского экономиста Марека Домбровского, который побывал в Ираке еще раньше, в августе, инструктировали перед отъездом и рекомендовали избегать американских конвоев, патрулей, объектов. Они – мишени. «Эта концепция не подтвердилась, – рассказывал Гайдар, – потому что через три дня, как он оттуда уехал, была взорвана миссия ООН, где погибло около ста человек».

Делегацию облачили в тяжеленные бронежилеты и каски инженерных войск. В автобусах с занавесочками в сопровождении бронетранспортера делегацию повезли в центр столицы. Это была едва ли не самая опасная часть пути.

«Я отчетливо понимал, что наличие бронетранспортера впереди колонны из двух автобусов – это замечательный повод просто шмальнуть по этим автобусам, – рассказывал Леонид Тодоров. – Я попытался сесть у окошечка. (Как Леонид Гозман в Сербии. – А. К., Б. М.) Не из героизма, а просто подумал, что лучше сумею среагировать на опасность. Этого сделать мне не удалось: автобусик был маленький, с сиденьями на двоих, и Гайдара немедленно притиснул к окну Марек Домбровский и завел с ним какие-то разговоры. Я посмотрел на Гайдара, но он развел руками и продолжал разговаривать. Так мы и ехали легкой мишенью в течение где-то 40 минут, которые заняла дорога. Вокруг нас обтекали весьма подозрительного вида машины. Это же надо было еще переехать Евфрат по мосту, а дувалы вдоль дороги тоже никто не отменял. По счастью, на тот момент еще не было такой ситуации с терроризмом, которая потом уже проявилась в полной красе».

В Багдаде группу поселили в так называемой «зеленой», то есть теоретически безопасной, зоне, в гостинице «Аль-Рашид». Гайдар описывал условия существования в этом лучшем отеле Багдада: «Как нам сказали, в нем вполне прилично, даже вода холодная почти всегда бывает. А по утрам иногда дают теплую воду… Когда я попытался открыть кран с холодной водой, оказалось, что ее нет. Мне объяснили, что я действую не по той методике: надо открыть кран за 15 минут».

На этажах дежурили непальские гуркхи, находящиеся на службе британской короны, подчеркивая всем своим видом союзнический характер операции в Ираке. Прибывших членов делегации консультировал третий человек в союзной администрации, бывший министр финансов и будущий премьер-министр Польши Марек Белька. «Пока мы там сидели, – вспоминал Тодоров, – Гайдар явно скучал, а я отошел – просто мне было интересно – на рекогносцировку, и вдруг нашел бар, а в баре наливали. Я вернулся и сказал: “Егор Тимурович, вы знаете, а тут, оказывается, есть бар”. На что Гайдар громко сказал: “Это радикально меняет дело!” Мы встали и ушли туда вместе с еще несколькими представителями бывших союзных республик, балтийских в основном».

Американской администрации, рассуждал потом Гайдар, хватило ума понять: несмотря на наличие в США множества блестящих академических экономистов, «им не приходилось размораживать цены, проводить экономическую политику в стране, где параллельно ходит несколько валют». Поэтому для консультаций позвали практикующих экономистов из Восточной Европы. Проблемы ведь схожие. Егор сравнивал ситуацию в России 1991 года с Ираком-2003. Например, дефицит бензина в нефтедобывающих странах: «…пограничная служба развалилась, границы открыты… вывозится нефть, вывозится бензин, сохраняется дефицит. Очень похоже всё».

Обсуждали конкретные вопросы: «Скажем, в ноябре истекает срок действия программы “Нефть в обмен на продовольствие”. Продолжать рационирование, не продолжать? Вводится в октябре новая валюта, а какую после этого проводить денежную политику, политику валютного курса?»

Гайдар считал, что Россия должна иметь свои интересы в Ираке, потому что эта страна – потенциально богатая: в 1979 году подушевой ВВП Ирака был равен ВВП на душу населения в Италии или в Австралии.

Эту его точку зрения, как все чаще случалось, российские государственные структуры не разделяли. Точнее, им было все равно.

Историю с консультантами из Восточной Европы американцы быстро свернули.


В 2006 году американцы, обеспокоенные ядерной угрозой со стороны Ирана, достигли договоренности с Польшей и Чехией о размещении системы противоракетной обороны (ПРО) в Восточной Европе. Российское политическое руководство восприняло это как прямую угрозу. Появилось огромное поле для конфронтации с Западом и политических спекуляций.

Гайдар, на всю жизнь «раненный» Карибским кризисом, пережитым им в детстве на Кубе, а затем ответственностью за ядерную державу в стадии распада, очень серьезно относился к проблемам нераспространения ядерного оружия и ядерных балансов. Вторым мотивом этого серьезного отношения было ясное понимание того, что любая конфронтация России с Западом, в том числе на основе ядерных разногласий, усилит антиамериканские настроения в нашей стране, а значит, и милитаризацию государственного бюджета. Как следствие, это может привести к развалу бюджетной сбалансированности и серьезным проблемам для экономики.

В марте 2006 года Егор выступил с резкой статьей «Ядерный баланс: опасные игры» по поводу возможного размещения американской системы ПРО в Польше и Чехии: «В основе советского военного планирования лежала концепция “ответно-встречного удара”. Речь шла о нанесении ядерного удара при появлении угрозы со стороны противника. Шансы на то, что эта доктрина в России вновь войдет в моду, за последние дни увеличилась… На протяжении последних лет я и многие мои коллеги вели нелегкую борьбу за сохранение в России ответственной финансовой политики на фоне экстремально высоких цен на нефть. Элементом этой борьбы был Стабилизационный фонд. Боюсь, что борьба проиграна. Куда теперь пойдут средства Стабилизационного фонда, догадаться нетрудно».

Примерно таким набором аргументов Гайдар пользовался в ходе своих челночных дипломатических миссий, пытаясь построить back-channel, неофициальный потайной ход для контактов России и Запада. При этом, как рассказывал помощник Егора Михаил Слободинский, заставший этот период в жизни Гайдара, он понимал, что «военные заточены на эскалацию». И именно это обстоятельство, считал Егор, было не до конца понятно «гражданским» лицам, принимавшим на Западе решения.

«Я прекрасно помню, как он примчался, буквально примчался на эфир “Эха Москвы” и полчаса рассказывал потрясенным ведущим о том, чем грозит это самое ПРО. Объяснял, что у современных ракет изменилось “