Здесь могли быть книги как менее ценные, так и другие, то есть те, которые не должны были видеть случайные люди.
Начиналась такая, скрытая часть домашней библиотеки обычно с самых «азов» – например, здесь могли быть переплетенные номера «Нового мира» с произведениями Солженицына (выдворенного из страны в 1974 году), очерками Виктора Некрасова, повестями Войновича; все это были писатели-эмигранты, которых уже не печатали, но которые еще совсем недавно были вполне официальными советскими литераторами.
…Кстати, жена Владимира Войновича до отъезда из страны преподавала литературу в классе Егора, в школе у станции метро «Аэропорт». Когда уже будучи взрослым в 90-е годы Егор встретил Войновича, он спросил его: «А помните, мы вам мебель помогали переносить? Я тогда в девятом классе учился». Ирина Войнович была одним из самых любимых его педагогов.
Их ставшие вдруг запрещенными имена скрывали глухие самодельные переплеты без букв (телефоны переплетчиков, которые на дому сшивали подшивки толстых журналов, были на вес золота; их передавали самым близким друзьям как особую услугу).
Тимур дружил еще в юности с Еленой Сергеевной Булгаковой, ее сыновьями братьями Шиловскими; это был родной и близкий для него дом, поэтому Михаил Булгаков у него в доме тоже наверняка был – и те самые легендарные номера журнала «Москва» с первым, купированным изданием «Мастера», и зарубежные издания Булгакова.
Были тут книжки и куда более опасные.
Понятное дело, солженицынский «Один день Ивана Денисовича», романы «В круге первом» и «Раковый корпус» на первом месте (позднее появится и «Архипелаг ГУЛАГ»). Но и другое – «Технология власти» Авторханова, книги югослава Милована Джиласа, Роя Медведева. Книги о сталинизме.
Распространение их было преступлением, само присутствие в доме – поводом для обыска. Однако они тоже стояли во втором ряду.
О них знали только два человека – Тимур и Ариадна.
А потом узнал и третий – Егор.
Очень интересно, что он официально попросил отца о праве читать эти книги. Договоренность между отцом и сыном могла быть и негласной – отец делает вид, что не видит, как сын берет книги и читает. Сын делает вид, что отец этого не знает.
Но они так не умели. Помните, из воспоминаний Тимура об Аркадии Гайдаре: «Однако неправду нельзя. Тоже конец дружбе».
Была ли, кстати, между ними эта дружба?
Конечно, была. Хотя характеры были совсем разные. Легкий, вспыльчивый, склонный к бесконечной шутке и импровизации, как будто летящий человек, Тимур Гайдар. И замкнутый, книжный, застенчивый интроверт Егор.
Их связывало, безусловно, искреннее восхищение отца сыном – и сына отцом. Тимур видел, какой же это удивительный, ни на кого не похожий, уникально одаренный ребенок.
Видел – хотя и старался быть сдержанным. Егор понимал – такой отец есть не у каждого его ровесника. Такой большой, яркий, такой талантливый.
Так вот, читать запрещенные книги Егору разрешили очень рано. Впрочем, чтение запрещенного самиздата в интеллигентных московских семьях не было чем-то из ряда вон выходящим.
Детей даже не выгоняли из комнаты, когда взрослые вели между собой вольные, вполне антисоветские разговоры, обсуждали политику, порой с издевкой обсуждали очередные «решения партии и правительства», с ужасом – очередные посадки и процессы, с тревогой – очередные международные авантюры. Обсуждали они без всяких обиняков и сами личности «вождей СССР», портреты которых висели в каждой школе.
Детей просто предупреждали: в школе об этом не говори. Но прежнего (сталинского) страха у родителей уже не было.
Детям не возбранялось и читать самиздат, который находился в домашней библиотеке. Главное правило – не выносить из дома. Вот это было строго запрещено.
«Запрещенная» библиотека в доме Гайдаров была довольно большой по объему.
Егор читал системно. И наткнувшись в книгах на критику сталинизма, то есть Сталина, как человека, который «извратил» ленинские принципы, «извратил» социализм, он полез в первоисточник. За первозданным социализмом. Так он нашел в отцовской библиотеке «Капитал» Маркса.
…Не хотим, чтобы у читателя сложилось превратное впечатление: что та часть библиотеки, которая находилась у Гайдаров «во втором ряду» – то есть запрещенная, теневая часть книжной культуры, была лишь данью моде. Нет, поиски ответов на вопросы современности, и даже самые рискованные поиски – с какого-то момента стали насущно необходимы для советской интеллигенции.
Особенно после событий 1968 года.
В списках передавалось знаменитое стихотворение Евтушенко (вполне официального, заметим, поэта): «Танки идут по Праге, танки идут по правде»; некоторые члены партии, о ужас, отказывались голосовать на открытых партсобраниях за одобрение советской агрессии или старались в них не участвовать, ну и так далее, и так далее.
Реакция общества была большой, сложной, многоступенчатой, и она вовсе не сводилась к известному поступку диссидентов с демонстрацией на Красной площади в августе 1968-го. Нет, эти диссиденты не были столь уж одиноки в своем протесте, хотя и не все смогли выразить его так же бескомпромиссно.
Был и такой тип реакции на события 1968 года, который имел для участников отложенные последствия.
Попал в одну из таких историй и Тимур Гайдар.
Отто Лацис, известный экономический журналист 1960—1990-х годов, автор нашумевшей книги «Перелом» (тоже запрещенной, а потом и просто изъятой у автора КГБ), в 2003 году выпустил автобиографическую книгу «Тщательно спланированное самоубийство». В ней о событиях 1968 года он пишет следующее:
«Лен (Карпинский – в дальнейшем первый заместитель Егора Яковлева в перестроечных «Московских новостях». – А. К., Б. М.) предложил выйти погулять по Страстному бульвару. Заговорил сразу как с давним близким другом:
– Тимурка приходил. Он хочет шлепнуться в знак протеста.
С трудом я понял: Тимур Гайдар, знакомый Лену по работе в “Правде”, где Гайдар служил тогда собкором по Югославии, решил застрелиться, чтобы таким образом громко заявить о своем протесте против вторжения в Чехословакию.
С Тимуром я не был до того знаком, но к имени его не мог быть равнодушен. Писателя Аркадия Гайдара я любил не только в детские годы. Сообщение Лена о намерениях Тимура меня перепугало, и я сразу сказал:
– Вот уж этого не надо. Власти только рады будут, а шума поднять не дадут – никто и не узнает.
– И я ему то же самое сказал, – ответил Лен. – Но что-то же делать надо».
Этот эпизод – несмотря на какую-то излишнюю литературность всей ситуации – ключевой для понимания и общей картины событий, и того, какую роль в них играл Тимур, и собственно, для всех дальнейших линий судьбы обоих Гайдаров.
Конечно, самоубийство в знак протеста – совсем непривычная вещь для нашей политической культуры и нашей истории. Однако в советское время такие вещи случались – чего стоит самосожжение литовского диссидента Ромаса Каланты в 1972 году. Для политических культур других стран и других эпох это средство и вовсе выглядело как вполне органичное. Образованный Тимур не мог этого не знать.
Странно говорить об этом с друзьями, как-то даже дико об этом объявлять (это и выдает нервный глагол «шлепнуться» в разговоре Карпинского и Лациса), но и здесь Тимур был довольно точен в посыле – именно этот «дикий» разговор привел к серьезным последствиям для целой группы единомышленников, и в дальнейшем мы это увидим.
«Но что-то делать надо», – сказал Лен Карпинский Отто Лацису.
Словом, это был как бы очерченный в воздухе как вероятность, как возможность – жест. Жест, который мог показаться мелодраматичным, даже напыщенным, излишне нервным – но… Тимур всегда был очень точен в выборе таких жестов, всегда мог поразить друзей, «запалить костер» полемики или страстной дискуссии буквально одним словом, и этот конкретный случай также не стал исключением. Кажется, что Карпинский не совсем точно передал слова Тимура. «Я думаю даже о том, чтобы покончить с жизнью в знак протеста, настолько все это невыносимо» – так могло это прозвучать, и почти наверняка прозвучало.
И, безусловно, не отговори его друзья и, не дай бог, случись с ним такое – резонанс такого публичного «самосожжения», вопреки словам Отто Лациса, был бы воистину грандиозен.
Однако «делать что-то» было надо, то есть куда-то направить это чувство отчаяния от происходящего, этот внутренний протест. И они собрались сначала втроем, чтобы обсудить – куда?
«Потом мы, гуляя по бульвару, – продолжает Лацис, – долго разговаривали о том, что же делать. Главное было ясно: надежды на постепенную мирную эволюцию системы в сторону демократии, порожденную ХХ съездом КПСС и “косыгинской реформой”, надо забыть. Надеяться можно только на себя. Для начала мы, самостоятельно мыслящие интеллигенты-марксисты, должны продолжить и довести до конца критический анализ сталинизма, который на ХХ съезде был лишь едва начат, а потом полностью свернут и забыт. Надо было разобраться: на чем свихнулось социалистическое государство и как его можно исправить. И лучше было бы для такой работы начать издавать свой журнал, который, понятное дело, может быть только нелегальным. Разговор кончился тем, что мы решили встретиться втроем на даче у Тимура».
Итак, первая встреча. Набросок первого плана для нового – конечно же, нелегального – журнала.
«Потом… – продолжает Лацис, – были несколько месяцев лихорадочных встреч с бесконечными спорами: у Лена, у Тимура в городской квартире, у Егора Яковлева. К нам присоединись еще Геннадий Лисичкин (экономический публицист, получивший известность благодаря статьям в «Новом мире» Александра Твардовского. – А. К., Б. М.) и Георгий Куницын. Куницына, недавнего большого начальника в ЦК (до 1966 года он был заместителем заведующего отделом культуры ЦК КПСС. – А. К., Б. М.), мы рассматривали как авторитетного эксперта по партийному аппарату. И однажды кто-то спросил его:
– Ну есть хоть что-нибудь такое, что на них действует?