Лекций было три: о феноменологии, об античном атомизме, об экзистенциализме.
Темы первой и третьей были, пожалуй, в русле поисков молодых московских интеллектуалов того времени. Гуссерль, Маркузе, Фромм, Адорно, Хайдеггер, Сартр – все они были на слуху, и «слепые ксероксы» их работ передавались из рук в руки так же активно, как Солженицын или другая «антисоветчина», то есть книги Роя Медведева, Льва Копелева, Владимира Войновича и др.
Причина интереса к темам лекций была проста: все эти современные и актуальные философы так или иначе апеллировали к марксизму. Критиковали и «развивали» марксизм, отталкивались от него. Но и вносили в марксизм новое, абсолютно радикальное содержание.
Трудно сказать, интересовала ли Гайдара эта проблематика тогда, в 1978 году, тем более что в случае Мамардашвили это были не тексты, а в лучшем случае магнитофонные записи. Но можно сказать определенно другое – любая критика марксизма его тогда интересовала очень сильно. Гайдар был, можно сказать, из последнего поколения экономистов, которые знали работы Маркса едва ли не наизусть.
Мама у Егора была ученым-историком. Маркса в своих работах ей, как и другим советским ученым, частенько приходилось ритуально цитировать.
Взяв однажды привычным образом с полки зачитанный, знакомый том «Капитала», Ариадна Павловна ахнула. Том был буквально изрисован цветными карандашами.
– Ты что сделал, Егор? – в ужасе и удивлении воскликнула она. – Зачем ты испортил книгу?
– Я ничего не испортил, мама… – сказал сын, войдя в комнату. – Это же наш экземпляр, я просто сделал пометки.
– Какие пометки?
– Синим я выделил фрагменты, с которыми согласен. Красным – с которыми не согласен. Зеленым – над которыми еще надо подумать.
Это случилось еще в седьмом классе.
Итак, Маркс. Затертые тома студенческих лет, знаменитый трехтомник 1970–1974 годов издания, с самым зачитанным первым томом – стояли (и до сих пор стоят) на полке в рабочем кабинете Гайдара в Институте экономической политики. Рядом с «Анти-Дюрингом» Энгельса, с несколькими работами Михаила Туган-Барановского в дореволюционных изданиях и современной литературой о марксизме.
Собственно, с «Капитала» началась научная карьера Егора. Точнее, с задиристого спора о Марксе с преподавателем, который вел спецсеминар.
Молодой доцент Виталий Исаевич Кошкин увидел поднятую руку. Круглолицый юноша вежливо, но твердо заявил, что преподаватель неправильно трактует положение Маркса о соединении науки с производством. Кошкин предложил второкурснику Гайдару встретиться неделю спустя на том же семинаре и сверить точность цитат. Доцент прибежал домой сильно обеспокоенный – не хватало еще опозориться перед студентами! Открыл «Капитал», нашел цитату – и выдохнул: все правильно. Спустя неделю Гайдар нехотя признал свою ошибку, но, исписывая доску формулами, стал доказывать, что «вообще-то Маркс был не прав». Это Кошкина, конечно, тоже несколько поразило.
Преподаватель пригласил Гайдара в студенческий кружок, а затем предложил писать курсовую по кафедре экономики промышленности.
Экономика. Что читал в эти годы молодой Гайдар?
Молодые экономисты тогда читали Мансура Олсона и, в частности, его классическую работу «Логика коллективных действий». Но главное – они читали в английском переводе «Антиравновесие» (1971) и «Экономику дефицита» (1980) венгра Яноша Корнаи. Это в социалистической Венгрии он издавался свободно и продавался в книжных магазинах, а вот в СССР его можно было найти только в виде инионовского ксерокса. «Экономику дефицита» журнал ЦК КПСС «Диалог» решится печатать фрагментами только в 1990 году, когда, мягко говоря, «будет уже поздно».
Собственно, ключевая мысль Яноша Корнаи – и не только в этих двух работах – состояла в том, что экономика дефицита органически присуща социализму и избавиться от нее в рамках социалистической системы нельзя. Можно бороться, но нельзя победить. Можно только перейти к экономике избытка, которая, в свою очередь, органически присуща капитализму. О том, как происходило это знакомство с Корнаи, рассказал ленинградец Сергей Васильев – на своем личном примере: «Его фамилия нам была хорошо известна, в институте мы проходили так называемый метод Корнаи-Липтака, позволявший находить оптимальные решения в задачах линейного программирования с большой размерностью. Тут, однако, выяснилось, что Корнаи не только сильный экономист-математик, но и крупный специалист в экономической теории… Я загорелся идеей найти саму книгу («Антиравновесие». – А. К., Б. М.). Нашел ее через полгода (в 1979 году. – А. К., Б. М.) в библиотеке Ленинградского отделения ЦЭМИ и прочел залпом… А “Экономику дефицита” впервые увидел в ксерокопии на руках у Сергея Коковкина весной 1982 года».
Гайдар учился в первом гуманитарном корпусе МГУ (в год окончания им университета в строй был введен второй гуманитарный, и туда переехал экономфак) – в огромной длинной «кишке», здании из стекла и бетона, тоже памятнике позднего советского модернизма, тоже циклопическом по масштабам, тоже построенном по уникальному проекту – с невероятным количеством аудиторий, кабинетов, лестниц и переходов, только, пожалуй, без архитектурных излишеств и кубических красот ИНИОНа. Отсюда до ИНИОНа, кстати, было рукой подать – от станции метро «Университет» до «Профсоюзной» ходили 130-й автобус, 47-й троллейбус, 26-й трамвай, да можно было и пешком добежать, перейдя Ленинский проспект, минут за тридцать.
Путь, проторенный многими аспирантами и студентами.
…К сожалению, в 2015 году ИНИОН сгорел. Сгорел подчистую, вместе с большинством книг, редких и уникальных. Это была огромная трагедия. Потом институт восстановили, но долгие годы вместо былого архитектурного великолепия зияла черная обугленная яма, обнесенная забором.
И сгорели, прежде всего, не сами эти книги, не уникальное здание, сгорел символ эпохи. Эпохи, когда книга была не просто книгой – а прежде всего жестом сопротивления.
Да, для Гайдара и его ровесников чтение тех или иных книг было именно таким жестом сопротивления. Они читали порой то, что не разрешалось, не приветствовалось или было просто опасным, и читали не только потому, что «запретный плод сладок», а потому, что они истово и планомерно расширяли рамки своего мировоззрения, пытались выстроить новые взаимосвязи в обозримой реальности. Они хотели, в конечном итоге, расширить горизонты возможного.
Это касалось, конечно, не только книг, хранившихся в ИНИОНе, это касалось вообще всех книг.
Сейчас, когда издано практически все, что не издавалось тогда в СССР, и понятия «запрещенная книга» уже не существует (за редчайшими исключениями), стоит разобраться: а почему же именно книга аккумулировала в себе эту энергию сопротивления?
В книге Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» яркие страницы посвящены изучению круга чтения молодежи 1970—1980-х годов. Вот как описывает круг своих интересов одна из посетительниц знаменитого кафе «Сайгон» (кафетерия на углу Невского и Владимирского проспекта, где собирались «неформалы»: художники, музыканты, писатели и другие непризнанные гении, хиппи и панки позднего СССР):
«Мы говорили об эстетике, о Толстом и Пушкине, о Сосноре… Просто много разговаривали. Ходили по городу и разговаривали об архитектурных стилях, о модерне. Гуляли по дворам и лазили по крышам и все время о чем-то говорили… Еще мы разговаривали на всякие безумные историко-философские и религиозные темы. И постоянно спорили… Мы читали “Миросозерцание Достоевского” Бердяева. Нам было важно переписывать от руки со старых редких изданий, со старым алфавитом, орфографией, пунктуацией».
«Мы уже упоминали, – обобщает сказанное профессор Алексей Юрчак, – что участники подобных сред и кружков были увлечены идеями и темами, способствующими созданию особых отношений вненаходимости внутри системы, – античной историей и иностранной литературой, досоветской архитектурой и поэзией Серебряного века, теоретической физикой и ботаникой, археологией и западной рок-музыкой, буддистской философией и православной религией… Вспомним, что постоянные посетители кафе “Сайгон” могли одновременно интересоваться и французской поэзией, и древнеславянским языком, и книгами по классической физике, не интересуясь при этом “политическими” темами… Символы далекой истории и зарубежных культурных контекстов были интересны и важны не только сами по себе, но и потому что они вводили в контекст советской повседневности временные, пространственные и смысловые элементы иного мира».
Да, Гайдар не был завсегдатаем кафе «Сайгон» (хотя многие его ленинградские друзья туда, безусловно, захаживали), он мог не интересоваться ни французской поэзией, ни древнеславянским языком, однако «смысловые элементы иного мира» его интересовали очень сильно, и так же как ленинградская девочка из кафе, он мог бы сказать о круге своих друзей: «мы постоянно спорили», «мы постоянно много разговаривали».
Главное, что отличало молодых людей, которые потом войдут в команду Гайдара и Чубайса, – это попытка преодолеть страх. И первым шагом к этому было самообразование, поиски альтернативного, неортодоксального знания.
Словом, из библиотек они уходили последними, ближе к десяти вечера. Чтения тут хватало, и даже с избытком.
А вот чего им не хватало в студенческие и аспирантские годы конца 1970-х – так это единомышленников.
Можно назвать этот период временем интеллектуальной изоляции, а можно – эпохой создания кружков. Как появлялись, образовывались эти самые кружки в 80-е годы?
Молодые люди, читавшие одни и те же книги, передававшие их друг другу, рано или поздно объединялись в кружок. «Кружок» – это поначалу нечто эфемерное, просто несколько человек. Как правило, это однокурсники, но далеко не всегда. Как правило, очень молодые люди. Как правило, они собирались дома, но и из этого правила были исключения.
Интеллектуальная почва поздней советской эпохи, которую мы до сих пор зовем «брежневщиной», высушенная запретами, цензурой, почти окаменевшая из-за общего духа неверия, тотального редакторского (идеологического) страха, начала понемногу разрыхляться и постепенно прорастать новыми зелеными побегами – благодаря вот этим студенческим, аспирантским, мэнээсовским кружкам.