Запомнилась замечательная сцена с Симоном Кордонским, которого на семинар пригласили Авен и Широнин: он делал закрытый доклад о социально-политической жизни в СССР. Собственно, излагал теорию административного рынка. Мы собрались в ректорском домике, чтобы вообще никто из посторонних не слушал. Это был семинар в семинаре.
…В действительности, поскольку лаборатория была молодежной, идейно абсолютно несоветской, мы бессознательно отделяли себя от бюрократии Финэка, так что отношения внутри были совсем иными, чем отношения внешние».
Альфред Кох, который в семинаре не принимал участия, позднее говорил о нем довольно снисходительно:
«…На самом деле, это был кружок по ликвидации чудовищной безграмотности. Эти ребята просто поставили себе задачу: хотя бы в рамках этого узкого круга лиц, но нагнать самообразованием тот путь, который прошла экономическая наука на Западе в то время, как у нас она крутилась вокруг марксистских догм. Они с удивлением обнаруживали для себя Самуэльсона, Кейнса, Фридмана и т. д., хотя сейчас любой выпускник Высшей школы экономики легко оперирует введенными ими категориями. А тогда на моих глазах у них преобразовывался взгляд от кооперативного социализма югославско-венгерского типа к пониманию того, что нельзя быть чуточку беременным: если уж строить рыночную экономику – то нужно это делать без всех этих экивоков. Это происходило под воздействием всё большего чтения книжек, которые оставалось достать и обсудить. Леня Лимонов рассказывал, как обсуждались все эти кривые Самуэльсона – для нас это было первоначальным откровением, а теперь этим все оперируют спокойно, считают, что они это знали с рождения. А я был свидетелем того, как это узнавалось. Надо сказать, что все семинары 1986 года, как мне потом Мишка Дмитриев рассказывал, начинались с чтения этих вот венгерских “Acta Oeconomica”, и там у них был бог – Янош Корнаи. Но потом, естественно, настоящий масштаб всех фигур был изменен, стал ближе к реальности. Чубайс, например, до конца 1980-х занимался экономическим экспериментом на базе оплаты труда технологов, но сейчас мы понимаем, что это попытка рак лечить компрессами…»
Кто бы мог подумать, что уже в 1988 году во время стажировки в Венгрии Чубайс лично познакомится с Корнаи, но еще раньше, в период работы над анализом опыта восточноевропейских реформ, с классиком встретится Гайдар. Сам Янош Корнаи вспоминал об этом так:
«Хорошо помню нашу первую личную встречу, задолго до краха советской империи. Он пришел ко мне в гостиницу, где я остановился в качестве участника международной конференции. В начале разговора Гайдар дал мне понять, что в гостинице не стоит обсуждать серьезные вопросы – он явно опасался прослушки. Прогуливаясь по парку, мы беседовали – очень искренне – о перспективах социализма. Он хорошо знал мои работы и не раз отмечал, что они существенно повлияли на его образ мыслей».
Тогда они отнюдь не воспринимали себя как обычный «ликбез». Каждое новое освоенное ими понятие из мировой экономической науки пытались применить к окружающей реальности. И именно эта «транскрипция» или «наложение» – одного на другое – и казалась им революцией.
И, наверное, не зря казалась.
Но давайте обратимся, как говорится, к первоисточнику. Вот как сам Гайдар отвечал в 2006 году на вопрос о научном кругозоре семинара на Змеиной горке, о том, что именно вовлекалось в качестве источника:
«То, что было доступно в советских научных библиотеках на русском и английском языках по экономике. Был гриф “для научных библиотек”. Кроме того, немало интересного было в спецхранах, правда в основном в Москве, в Питере с этим было сложнее. Стояла задача, которая не имела аналогий в мировой экономической истории. Кроме трудов по социалистической экономике Я. Корнаи, которые, на мой взгляд, были самыми сильными работами, описывающими реальные механизмы функционирования этих систем, обсуждали работы по нэпу. Аналогии предстоящих преобразований с переходом от военного коммунизма к рынку, при всем различии исходных условий, напрашивались. Упоминались работы по стабилизационным программам, по послевоенной стабилизации после Первой и Второй мировых войн. Работы, в которых анализировались либерально-ориентированные экономические реформы, типа тэтчеровских и рейгановских».
…Разумеется, невозможно себе представить, что они обсуждали программы, «типа тэтчеровских и рейгановских», программы «стабилизации после Первой и Второй мировой войн» на открытой части семинара. Тем более что на этот семинар приглашались совершенно незнакомые порой люди из республик СССР, из других городов. Да, конечно, они искали повсюду сильных молодых экономистов. Но обсуждать с ними программы «типа тэтчеровских и рейгановских»?! Ну конечно нет!
Таким образом встречались на «закрытой части семинара» в неурочное время, в столовой или в холле. Тем более что сами условия на спортбазе не предполагали роскошного отдыха в одиночестве или упоения медитацией. В столовой – котлета с компотом, из удовольствий разве что лыжи или сушки в буфете. Но, несмотря на спартанские условия, успевали много.
Вообще кружки, «кружковщина» той эпохи имели целый ряд видовых признаков. Они, разумеется, коснулись и кружка Гайдара. Хотя кружок этот был абсолютно «профессиональный», экономический, в нем наблюдались те же типологические черты, что и в любом московском или питерском кружке той эпохи, включая «театральные студии» или «клубы самодеятельной песни».
Главное, что отличало кружок 70-х или 80-х годов, – его закрытость и атмосфера, порожденная этой закрытостью. Не был исключением и кружок (вернее, кружки) Гайдара и Чубайса.
«Григория Глазкова мы заслали в Москву не для того, чтобы он всякими диссертациями и прочими глупостями занимался, – вспоминал впоследствии Анатолий Чубайс, – а для того, чтобы он попытался найти нормальных людей».
…Кстати, интересный термин: «нормальные люди». Что входило тогда в это понятие на языке кружковцев? Все ли они были «нормальными» с точки зрения обычного советского студента и вообще обычного человека?
Вспоминает Альфред Кох: «Миша Дмитриев меня однажды в начале 80-х привел на семинар, где выступал Ярмагаев. Там говорили об индийской философии джайнизма, о какой-то навороченной математике, об экономике и социальных реформах. У меня осталось от него впечатление какого-то чокнутого профессора, который так углубился в себя, что уже с трудом контактирует с внешним миром».
«Нормальный человек» в терминологии тех лет – это, прежде всего, человек, открытый ко всем формам интеллектуального сопротивления – а эту функцию, повторяем, в ту пору прежде всего несли книги. «Нормальный человек» – не боящийся этих книг, авторов, названий, но главное, не боящийся тем для разговоров, которые порождались этими книгами.
И еще одно безусловное требование: в его интеллект должен был быть вшит некий «порог порядочности». Минимальное условие этого самого «порога» – недоносительство, неспособность к доносительству. Бесстрашие хотя бы до определенного уровня. Честность. Не можешь рисковать – признайся.
Это и был, в первом приближении, обобщенный портрет участника кружка.
Подобная степень закрытости в таких сообществах порождала и другую интересную черту: кружки (именно кружки, а не просто их члены) были склонны к «самокопательству», саморефлексии, «выяснению отношений», бурным личным страстям и даже, увы, интригам.
Это было общим и у диссидентов (почитайте мемуары Сахарова), и у «недиссидентских» кружков. Было и оправдание этой мнительности – «чужих» боялись впускать в свой круг по совершенно определенным причинам. Было очень опасно впустить в свой круг доносчиков, провокаторов, непорядочных людей; это было общим и у веселых бесшабашных каэспэшников, и у «левых» марксистов, и у «правых» экономистов.
И еще одна важная черта кружка 80-х: контраст между временем внешним и внутренним. Если внутри кружка время порой просто летело, люди развивались после каждого прочитанного текста, открывая друг другу всё новые и новые горизонты, то внешнее время ощущалось как нечто замороженное, застывшее, как стоячая вода. Ленивое, медленное, неторопливое время позднего застоя, поздней брежневщины. Это был сладкий, почти кладбищенский уют ниши, интеллектуальной норы, пещеры, где прятались от внешней жизни кружковцы.
В бытовом смысле многие подпольщики жили довольно аскетично, трудно, но при этом и довольно бодро – приспосабливаясь к застывшему советскому миру, они старались украсить его дружбой, отношениями, иронией и весельем.
Так было и у Егора Гайдара.
Уже на третьем курсе он выиграл конкурс студенческих работ, затем, поступив в аспирантуру экономфака, за полтора года написал диссертацию. И уже в 1980 году, как раз тогда, когда диссертация под названием «Оценочные показатели в механизме хозяйственного расчета производственных объединений (предприятий)» была защищена, вышла и первая большая книга Егора, написанная в соавторстве с В. Кошкиным и Ф. Ковалевым. Большинство статистических расчетов делал сам Гайдар. Среди прочего в книге можно было между строк вычитать причины провала некоторых опытов косыгинской реформы. Точнее, даже «провала успехов» – то есть невозможности распространения смелых экспериментов на всю страну. Например, так называемого «щекинского метода», в соответствии с которым на Щекинском химкомбинате с 1967 по 1970 год был установлен стабильный фонд заработной платы, а экономия, полученная благодаря росту производительности труда и высвобождению части персонала, могла использоваться на повышение заработков оставшихся работников.
Но даже в это, самое глухое, самое застойное время в узкопрофессиональной книге Кошкина, Ковалева и Гайдара можно было найти примеры того, как в реальности устроена советская экономика. К какому абсурду она способна привести:
«В условиях дефицитности продукции производители способны навязать потребителям более дорогую продукцию еще на стадии заключения договоров о поставках. Так, Харьковский электроаппаратный завод снял с производства выключатели и предложил Гомельскому, Липецкому и Ереванскому станкозаводам заключить договор на новые, более тяжелые и дорогие выключатели, оснащенные дополнительными, ненужными данным заводам деталями. Станкозаводы, чтобы не остаться без комплектующих изделий, вынуждены были заключить договор, хотя им было невыгодно – ведь после удорожания выключателя цена на станки не пересматривалась. В результате станкозаводы при получении новых выключателей вынуждены их разбирать, лишние части выбрасывать, а необходимые детали ставить на станки».