А в это время недалеко, лишь в сотне километров от нашей границы, рекой лилась кровь – наших солдат, наших союзников, наших врагов и огромного количества простых людей.
В 1983 году советские ВВС сбили южнокорейский «боинг». «Провокация», как было сказано в советских газетах. На самом же деле – чудовищная человеческая трагедия, страшный международный скандал.
Но еще до «боинга» в связи с войной в Афганистане последовали жесткие международные санкции, резолюции Генассамблеи ООН, и никакие милые домашние радости Олимпиады 1980 года не могли этого скрыть (при том что спортсмены большинства стран отказались приезжать на нее или приехали вне состава национальных команд, под белым олимпийским флагом).
Егор знал все это из первых рук – его отец, работавший в «Правде», тяжело переживал афганскую трагедию.
В магазинах было уже не протолкнуться от очередей. Причем очереди приобрели характер тяжелого социального явления – в провинции по талонам приобреталось уже все сколько-нибудь необходимое, от стирального порошка до детских вещей, не говоря о продовольствии. Чтобы как-то прокормить своих работников, предприятия Тулы, Рязани, Калуги, Брянска и других близлежащих городов в выходные дни посылали автобусы в Москву. В магазинах стоял густой дух столпившихся в очереди несчастных людей, над которыми плыли истошные вопли продавщиц: колбасы только один батон в руки!
Автобусов не хватало, и люди самостоятельно садились в электрички, чтобы ехать часами за такой вот «программой выходного дня» – постоять в московской очереди. В 1990 году заместитель московского мэра Лужков введет так называемую «продовольственную карту москвича», которую выдавали в жэках по паспорту, и с этого момента и вплоть до гайдаровской реформы цен купить что-либо в Москве смогут только те, у кого была прописка.
Происходило постоянное закручивание гаек. Идеологические кампании становились все более тяжелыми по тону и по духу.
Андропов, пришедший к власти в 1982 году, начал с двух таких кампаний – «борьбы за трудовую дисциплину» и «борьбы с нетрудовыми доходами». КГБ активно распускал в обществе слухи о том, что удар будет нанесен по взяточникам, спекулянтам, растратчикам, то есть по тогдашним коррупционерам – нечестным людям, «жирным котам», которые чуть ли не на золоте едят, пока трудовой народ бедствует.
Действительно, арестовали зятя Брежнева – Юрия Чурбанова, расстреляли директора знаменитого Елисеевского гастронома Юрия Соколова. Но стало ли от этого лучше жить?
А вот прелести идеологических кампаний почувствовали на себе многие.
«Первые» отделы всех московских учреждений лютовали. Людей показательно увольняли с работы за десятиминутные опоздания, по магазинам, парикмахерским, ателье, прачечным и даже кинотеатрам в рабочее время ходили дружинники с красными повязками – отлавливали прогульщиков, составляли административные протоколы, сообщали по месту работы, выписывали штрафы. Было неприятно, попахивало антиутопией Оруэлла или Замятина, но глубоко в жизнь эта истерия все же не внедрялась. Чего нельзя было сказать о другой такой же кампании: борьбе с «нетрудовыми доходами». Отзвуки ее чувствовались довольно долго, затронув даже первые горбачевские годы. Вводились новые ограничения на размер приусадебных участков, на продажу урожая с этих участков. Все те же дружинники вместе с милицией отлавливали бабушек с клубникой и пучками зелени на московских улицах, рынках, возле вокзалов и станций метро.
Государство зажимало, закручивало в тиски последние остатки частной инициативы под предлогом благородной борьбы со «злоупотреблениями в торговле».
Ну какая в таких условиях может быть «реформа»? На какие «изменения сверху» можно тут надеяться?
Тем не менее – они продолжали надеяться.
Все было, как у любимых Гайдаром Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было – “Понедельник начинается в субботу”… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».
…Кстати, о Стругацких.
Примерно через год после развода с Ириной Егор женился второй раз. Так получилось, что избранницей его стала Маша Стругацкая, подруга Иры Мишиной, с которой они познакомились тоже в Дунине, на бабушкиной даче.
Мария Аркадьевна Стругацкая – дочь одного из братьев Стругацких, легендарных советских фантастов, создавших целый мир своих произведений, хорошо знакомый Егору еще с юности. Да, она знала еще совсем юного Егора, она была свидетельницей его жизни, и она… любила его.
Так бывает.
Впрочем, как это тоже часто бывает, их любовная история завязывалась очень медленно, очень постепенно, и было совсем не очевидно, что именно Маша Стругацкая станет второй женой Егора, вместе с ним переживет и его стремительный взлет, и чудовищные его стрессы и драмы, и поздние годы, когда он тяжело болел, и счастье, и несчастье – словом, все, что ему выпало. Поначалу такое развитие событий как-то не очень просматривалось.
Маша тогда вовсе не собиралась замуж. Мало того что она была близкой подругой Ирины Мишиной и вовсе не собиралась мешать. У нее тоже уже был сын от первого брака, Ваня.
Но в том тяжелом для Егора 1986-м они встретились, вспыхнула любовь и они поженились. От первых браков у них было трое детей на двоих – Петя, Маша, Ваня. Ира долго не давала развода, но развестись все же пришлось. Петя жил то у мамы, то у бабушки с дедушкой. А потом Егор и Маша переехали жить по новому адресу – на Мясницкую улицу. И Петя стал часто бывать у них.
И еще одно событие было и тяжелым, и трагичным, и в то же время судьбоносным в жизни Егора в том 1986-м. На семьдесят девятом году жизни умерла Лия Лазаревна Соломянская, его бабушка – мать Тимура и первая жена Аркадия Гайдара.
Бабушка, которая нежно его любила и была потрясающей – грозной, авторитарной и в то же время ужасно доброй. Бабушка, от которой он так много узнал – о деде и об отце. Бабушка – которая сама была человек-эпоха.
И вот ее не стало.
Трехкомнатная квартира на Мясницкой улице, в знаменитом доме, который принадлежал когда-то еще Императорской академии художеств, а потом ВХУТЕМАСу, досталась третьему мужу Лии Лазаревны, Самсону Вольфовичу Глязеру от его отца, Вольфа. Тот был одним из первых советских дизайнеров – разработчиком шрифтов, символов, логотипов, украшавших Москву в дни всенародных советских праздников. Он хорошо знал многих художников и дружил со многими советскими авангардистами – вхутемасовцами Родченко, Фальком и др.
Сама Лия Лазаревна работала в сценарном отделе «Союздетфильма» (позднее – Киностудии им. Горького) редактором. Она была автором сценария мультфильма «Рикки-Тикки-Тави», через ее руки прошли сценарии практически всех детских фильмов в СССР.
Муж ее, Самсон Вольфович Глязер, любил спорт, был тренером по фигурному катанию, причем успешным, написал несколько книг о спортивных и познавательных играх. Лия Лазаревна пережила его всего на несколько месяцев. Этот незаметный, тихий человек стал настоящей опорой для шумной, яркой и эмоциональной женщины. Далекий от политики и идеологии, любивший жизнь, он достался ей в награду после всего пережитого: ее первый муж, Аркадий Гайдар, погиб на войне; второй, Израиль Разин, известный журналист и редактор, был расстрелян, сама она после его расстрела еще два года провела в лагерях. Во время войны Лия Лазаревна работала во фронтовой газете, после войны и пришла на киностудию.
Они с мужем были настоящими людьми 30-х годов, хорошо понимавшими советскую власть, искренне верившими в ее идеалы, в ее иллюзии, и в то же время прекрасно знавшими – и на своей собственной шкуре пережившими – цену ее трескучим лозунгам, ее свинцовым привычкам, ее каждодневному будничному предательству и доносительству, которое официально поощрялось.
…Словом, когда бабушка Лия умерла, эпоха кончилась.
Квартира опустела. Так кончался для Егора 1985 год. И начинался новый – 1986-й.
По умолчанию считается, что новая «оттепель» началась сразу же с приходом Горбачева в марте – апреле 1985 года. Но это, конечно, совсем не так. Все было по-прежнему – и политика, и экономика.
Продолжались при Горбачеве и политические репрессии, пусть точечные, но довольно жесткие и порой иезуитские, свойственные брежневской и андроповской эпохам. В Горьком продолжали гноить Сахарова, в особых «политических» зонах – травить Григорьянца и Марченко, диссидентов поздней советской эпохи.
Но главное – Гайдар и его друзья были окружены той языковой средой, продраться сквозь которую было совершенно невозможно. Внутри кружка был один язык, насыщенный новыми словами, понятиями, категориями, снаружи – старые, заржавевшие слова скрежетали, нанизанные на прежние заржавевшие конструкции.
Сам язык не позволял мыслям вырваться на свободу. И это при том, что в эпоху «Змеиной горки» Гайдар, Чубайс и другие вовсе не относили себя к сторонникам резких и решительных изменений. Напротив…
До крутого поворота оставались какие-то месяцы. Но они этого пока не ощущали.
Глава четвертая. Коллективный Сахаров
В декабре 1986 года из ссылки был возвращен академик Андрей Дмитриевич Сахаров.
Вот как сам он описывал эти события в своих мемуарах:
«15 декабря исполнилось 25 лет со дня смерти папы. Вечером мы с Люсей, как обычно, смотрели телевизор, сидя рядом в креслах. Люся что-то штопала. В 10 или 10.30 неожиданный звонок в дверь. Для почты слишком поздно, а больше никто к нам не ходит. Может, обыск? Это были два монтера-электрика, с ними гебист. “Приказано поставить вам телефон”. (У нас возникла мысль, что это какая-то провокация; может, надо отказаться? Но мы промолчали.) Монтеры сделали “перекидку”. Перед уходом гебист сказал: “Завтра около 10 вам позвонят”.