Мы с Люсей строили всякие предположения, что бы это могло быть. Может, попытка взять интервью для газеты?..
До 3 часов дня 16 декабря мы сидели, ждали звонка. Я уже собирался уйти из дома за хлебом. Далее – на основе записи из моего дневника, с некоторыми комментариями.
В три часа позвонили. Я взял трубку. Женский голос: “С вами будет говорить Михаил Сергеевич”. – “Я слушаю”. (Люсе: “Это Горбачев”. Она открыла дверь в коридор, где происходил обычный “клуб” около милиционера, и крикнула: “Тише, звонит Горбачев”. В коридоре замолчали.) “Здравствуйте, это говорит Горбачев”. – “Здравствуйте, я вас слушаю”. – “Я получил ваше письмо, мы его рассмотрели, посоветовались”. Я не помню точных слов Горбачева, с кем посоветовались, но не поименно, и без указаний, в какой инстанции. “Вы получите возможность вернуться в Москву, Указ Президиума Верховного Совета будет отменен… Принято также решение относительно Елены Боннэр”. Я – резко: “Это моя жена!” Эта моя реплика была эмоциональной реакцией не столько на неправильное произношение фамилии Боннэр (с ударением на последнем слоге), сколько, главным образом, на почувствованный мной оттенок предвзятого отношения к моей жене. Я доволен своей репликой! Горбачев: “Вы сможете вернуться в Москву. Квартира в Москве у вас есть. В ближайшее время к вам приедет Марчук (президент Академии наук СССР. – А. К., Б. М.). Возвращайтесь к патриотическим делам!” Я сказал: “Я благодарен вам! Но несколько дней назад в тюрьме убит мой друг Марченко. Он был первым в списке в письме, которое я вам послал. Это было письмо с просьбой об освобождении узников совести – людей, репрессированных за убеждения”».
…Итак, в его квартиру срочно провели телефон, и он поговорил с Горбачевым.
События развивались стремительно. Никто не был готов к тому, что Сахаров вернется в Москву так быстро. На Ярославском вокзале его встречали лишь несколько иностранных корреспондентов и парочка своих, отечественных. Журналист Юрий Рост позднее описывал это в своих мемуарах. Вдохновленный тем, что ему удалось сделать первый в Союзе снимок Сахарова, он набрался храбрости и пришел на квартиру Сахарова и Боннэр возле Курского вокзала. «Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:
– Нечего меня снимать! Сейчас выйдет Сахаров – его и снимайте!»
В редакции ему прямо дали понять: то, что Рост идет «встречать на вокзал Сахарова» – он делает на свой страх и риск. Никто не гарантировал ему публикации фотографий и тем более интервью. Тем не менее фотография Сахарова, выходящего из поезда на Ярославском вокзале, вошла в историю, как и другие портреты нобелевского лауреата, сделанные Юрием Ростом.
Начальникам в «Литературной газете» было чего бояться – никаких «сигналов сверху» они не получали. Еще за несколько недель до этого Сахаров подвергался жесточайшему давлению со стороны КГБ. За его квартирой следили, в ней совершенно открыто устанавливали звукозаписывающую аппаратуру, его родных не выпускали за границу, к нему подсылали «подозрительных личностей», чтобы откровенно запугать.
Обо всем этом постоянно сообщало зарубежное радио, фиксируя многочисленные случаи давления и угроз академику со стороны властей. В Горьком Сахаров решился на отчаянные меры – объявил голодовку, и его начали кормить принудительно. Не за горами была и вторая голодовка. Все было очень мрачно. И в общем-то все готовились к заранее объявленной смерти – по сути, к такому самосожжению в знак протеста.
Все изменилось буквально в течение нескольких дней. Горбачев позвонил Сахарову. Сахаров поставил Горбачеву ряд условий – и личных, и самое главное, общечеловеческих: он подготовил список политических заключенных, «узников совести», которых следовало, по его мнению, немедленно отпустить. Горбачев в телефонном разговоре согласился этот список рассмотреть…
Сахаров успел спасти не всех. Например, Анатолий Марченко умер в лагере во время своей голодовки протеста в том же 1986 году. Вера Лашкова, высланная из Москвы, смогла туда вернуться только в 1990-м. Сергей Григорьянц, последний редактор «Хроники текущих событий», вышел из заключения лишь в 1987-м.
С трудом доходили благие вести из Москвы в российскую провинцию. «Скандал вспыхнул 11 декабря 1988 года. Милиция разогнала митинг, посвященный 40-летию Всеобщей декларации прав человека. Многих участников митинга арестовали, но активиста Сергея Кузнецова упекли надолго. Кузнецова в городе хорошо знали, потому что год назад его, архитектора, с шумом вышибли с работы за открытое письмо Горбачеву. И вот теперь Кузнецов стал “узником совести”», – вспоминал писатель Алексей Иванов в книге «Ебург».
Да, времена менялись, но далеко не сразу…
Валерия Новодворская с 1987 по 1991 год, как сухо гласит биографическая статья о ней, арестовывалась в ходе митингов и демонстраций 17 раз. И каждый раз она получала 15, 30 и более суток ареста, проводя их в довольно тяжелых для ее здоровья условиях. И все это – после тюрем и психушек.
Механизм продолжал исправно работать: газеты печатали разоблачительные статьи о «наймитах Запада», «отщепенцах», которые клевещут на советский строй «за деньги ЦРУ», прокуроры продолжали возбуждать уголовные дела, суды – выписывать постановления об обысках и арестах, ну и так далее.
А Горбачев уже был у власти.
Поэтому весть об освобождении Сахарова стала шоком буквально для всех: и для диссидентов, и для милиции и КГБ, и для партийной верхушки и советских редакций. Никто даже не мог в это сначала поверить. И тем не менее Сахаров уже вернулся в Москву.
Для чего это понадобилось Горбачеву?
Версий, конечно, было множество, среди них главной считалась «международная» – Горбачеву предстояли важные переговоры с Рональдом Рейганом и другими западными лидерами, переговоры о сокращении вооружений, о новых принципах политического мышления, о новой «разрядке» – и ему были нужны какие-то конкретные козыри на руках. Еврейские отказники, которых не выпускали из Союза для «воссоединения семей», ссылка Сахарова в Горький (нынешний Нижний Новгород), разнообразные нарушения прав человека в республиках, «карательная психиатрия», целый список политических заключенных (более ста фамилий) – все это было серьезным сдерживающим фактором в таких переговорах.
…Отчасти версия была верна, но все-таки не совсем.
Новые инициативы Горбачева сами по себе были сильным дипломатическим оружием. Освобождение Сахарова имело другую важнейшую функцию – мощного жеста, который должен был показать всей советской элите, что времена изменились.
И элита, конечно, жест восприняла правильно. Она как минимум на время притихла и затаилась. Как максимум – стала бодро демонстрировать «новое мышление».
Но, конечно, это было лишь начало. Сам по себе Сахаров ничего не решал. «Символических шагов» было слишком мало, чтобы добиться целей, которые ставил перед собой Михаил Сергеевич.
Сахаров – «соавтор» ядерной и водородной бомбы, великий физик, засекреченный ученый – одним из первых в мире заговорил с властями о гуманизме. О том, например, что нужно прекратить ядерные испытания в атмосфере – еще в 60-х годах. (И испытания через некоторое время стали проводить только под землей и под водой, затем и их начали ограничивать.) О том, что третья мировая война – катастрофический сценарий для цивилизации, и двум системам необходимо договариваться (и возникла брежневская «разрядка», бурно поддержанная Западом), о том, что с войнами в целом надо кончать (увы, но США и СССР влезли в чудовищные конфликты, соответственно, во Вьетнаме и Афганистане, результатом чего стала гибель миллионов мирных жителей и там, и там, не говоря уж о десятках других искусственно разжигаемых войнах).
Сахарова довольно жестко осуждали коллеги за то, что он лезет «в политику».
«С письма академиков началась знаменитая “газетная компания”, оно было для нее пусковым сигналом. В каждом номере каждой центральной газеты появилась специальная полоса, на которой печатались письма трудящихся…» – сухо констатировал Сахаров в своих мемуарах. На его личный адрес приходили гневные письма со всего Союза; за ним следил и на него жестко давил КГБ, устраивая бесконечные мелкие и крупные провокации, его отстраняли от научной деятельности, наконец его сослали.
И тем не менее было понятно – этот человек опережает свое время. Все, что он говорил, затем становилось реальностью. Мир менялся ровно в ту сторону, куда его призывал идти Сахаров еще в 60-е и 70-е годы.
Но говорил-то Сахаров – прежде всего – о гуманизме. Именно идея гуманизма – то есть уважения, сочувствия, самой простой жалости к страдающему человеку – и должна была, по мысли Сахарова, стать фундаментом всей мировой политики.
И неожиданно гуманизм, понятый по-советски, так четко монтирующийся со всей советской моралью и газетным публицистическим пафосом («все во благо человека, все во имя человека») – стал знаменем политики Горбачева.
Идея была в том, чтобы, избегая резких поворотов, не демонтируя систему резко, а напротив, используя ее мощь и силу, – мягко, плавно, даже нежно – заставить ее повернуть в другую, нужную сторону.
Для этого Горбачеву понадобились люди, которые были бы способны убедить и население, и элиты, что времена изменились, что надо попробовать жить иначе. Именно убедить, уговорить, найти нужные слова. В какой-то мере даже «уболтать». То есть не навязать грубо новый язык, а используя старый, используя знакомые слова и понятия, предложить обществу этот великий поворот.
Без сахаровского гуманизма тут было никак не обойтись. Но развивать и использовать концепцию этого «нового гуманизма» должны были уже другие люди. Те, которые имели стойкую репутацию прогрессивных, смелых, мыслящих, самостоятельных – еще с тех достопамятных 60-х годов. Те, которые должны были попробовать заговорить по-новому – но при этом на старом советском языке.