«Кооперативы заполняют старые бреши в экономике страны». Натолкнувшись на нее, читатель вновь обретал правильное ощущение нового языка.
Бреши! Дыры! Катастрофические трещины! Зияющие пустоты!
А разве они были? А если были – то почему о них никогда не говорили? Не ставили вопрос прямо?
Так работал язык этого нового «коллективного Сахарова». Так он понемногу расширял сознание и приучал к новой реальности.
У Фролова в «Коммунисте» была несколько иная задача – он должен был «свернуть мозги» не только рядовым членам партии или беспартийным, не только интеллигенции, а самому что ни на есть «костяку» партийной иерархии – ответственным, так сказать, товарищам.
Но и здесь требовалось все то же самое – не так!
Все не так!
Одной из знаковых публикаций фроловского периода стала статья академика Татьяны Заславской «Человеческий фактор развития экономики и социальная справедливость».
Вот как об этом вспоминала сама Татьяна Ивановна: «Небольшая деталь: один из моих аспирантов, живший в Барнауле, услышал, что в “Коммунисте” № 13 (это был 1986 год) опубликована моя статья, и пошел купить этот номер. Но куда он ни обращался, везде 12 и 14 номера были, а 13-го не было. Когда же он спросил киоскера, в чем дело (может, номер не поступил или поступил в меньшем числе экземпляров?), тот ответил: “Я и сам не пойму, в чем дело. Число журналов обычное, но все почему-то спрашивают 13-й номер. Наверное, там что-то нужное людям”…
Действительно, это был идеологический прорыв, я почувствовала это вот из чего. Статья уже была отредактирована, обсуждена на редколлегии, и главному редактору оставалось подписать ее в печать. Он пригласил меня к себе, чтобы прояснить несколько вопросов, возникших на редколлегии. При этом выяснилось, что слово “группа” (одно из ключевых понятий социологии, часто использовавшееся в статье) было понято в духе 30—50-х годов – как “групповщина”. Антипартийная группа, или какая-то еще… Между тем в статье говорилось, что группы играют важную социальную роль. Пришлось сделать специальное примечание. Видимо, многое из того, что в то время уже широко обсуждалось, в “Коммунисте” появлялось впервые. Для партработников и идеологов все это было внове, чем, видимо, можно объяснить и разноречивость откликов».
…Вот так, на глазах, менялся этот язык. Из сугубо партийного он становился и научным, и нормальным, и общечеловеческим.
Первый зам главного – уже известный нам Отто Лацис – искал ключевую фигуру, редактора отдела экономики. Он позднее вспоминал: «Как-то я пожаловался на свою кадровую незадачу институтскому товарищу Рубену Евстигнееву, очень часто меня выручавшему в годы научной работы.
– А ты возьми Гайдара, – сказал он.
– Какого Гайдара?
– Егора. Он работает в отделе у Стаса Шаталина.
Тут вспомнил я нашу с Леном и Тимуром конспиративную встречу на даче Гайдаров в Дунине и улыбчивого мальчика, с которым меня познакомил Тимур».
Егор Гайдар согласился на предложение Лациса по тем же мотивам, по каким Отто Рудольфович согласился на предложение Фролова. «Лацис… заказал мне статью, суть которой состояла в критике стратегии ускорения, ее практического воплощения. А затем неожиданно предложил возглавить экономический отдел журнала… С одной стороны… нигде не чувствую себя так уютно, как в библиотеке, абсолютно не жажду избыточного общения с людьми… Но, с другой стороны – страстное желание использовать открывающуюся беспрецедентную возможность ввязаться в схватку по самым принципиальным идеологическим и экономико-политическим вопросам. Ведь очевидно, что трибуна “Коммуниста”, главного теоретического официоза, – мощнейшее оружие».
Станислав Шаталин сказал Отто Лацису при встрече: «Бандит, ты лучшего сотрудника у меня забрал. Но я решил тебя простить, потому что развернуть “Коммунист” в мирных целях – дело святое».
Одно дело, как понимал Шаталин, его совместные публикации с Гайдаром в узкопрофессиональных научных сборниках – важные, передовые, написанные при этом странным эзоповым языком, все еще с тонкими намеками и округлыми формулировками. И совсем другое – журнал «Коммунист».
И все-таки – «ввязаться в схватку»? «Мощнейшее оружие»?
Не переоценивал ли Гайдар своей роли в развернувшейся битве за новый язык перестройки? И стал ли журнал в самом деле носителем этого языка?
Конечно, «Коммунист» сильно отличался от «Огонька», а «Огонек», в свою очередь, – от «Московских новостей». И все же общее было – редакционный градус кипения. Взломанная рутина отношений и иерархий, горячие, яростные споры, творческая атмосфера. Количество новых авторов и рукописей, которое зашкаливало и постепенно перерастало в качество. Владимир Глотов вспоминает о редакции «Огонька», например, так:
«Полдня проходило именно в коридоре, где всегда несколько человек подпирало стену. Или медленно группой прогуливались, не обращая внимания на тех, кто спешил по своим делам. Для визитеров мы представлялись странными людьми. Как в полусне мы бродили, казалось бы, без дела на пятом этаже в здании “Правды” у Савеловского вокзала и разговаривали друг с другом, показывали друг другу листки, кто-нибудь тут же, на ходу, что-то вычеркивал в гранках. Виталий Коротич, как правило, находился в центре внимания и был доступен каждому. Именно здесь решались нешуточные по редакционным меркам проблемы. Быстро и походя – в буквальном смысле слова. Этот стиль вполне соответствовал времени перемен. Мы уже забыли, как приниженно просиживали под дверью редакционного начальства, а когда попадали в его покои, стояли и ждали, ловя глазами блуждающий взгляд – нас никогда не хотели замечать и не любили, когда мы напоминали о себе. Тут было все по-другому. Не только я, ответственный секретарь, но любой сотрудник, последний корреспондент, получавший мизерную зарплату, был уравнен в правах на доступ к телу главного редактора.
…Это кажется невероятным, но мы действительно жили в редакции во многом по-новому. Виталий Алексеевич был человеком убеждаемым».
Главный герой этого мемуара – вовсе не Виталий Коротич, а сама редакция. Атмосфера общих поисков, общего дела, сильно отличавшаяся от привычных правил советской редакции. Примерно так было и в «Коммунисте» времен Ивана Фролова.
«“Коммунист” 1987–1989 годов – очень интересное явление, – писал Егор Гайдар. – Там работали и те, кто оказался среди национал-социалистов или в коммунистической фракции Государственной думы, и те, кому было суждено проводить либеральные реформы. Были здесь и заслуженные, проверенные партийные аппаратчики, и бывшие полудиссиденты, и молодежь, мобилизованная из академической науки».
Довольно интересно сегодня листать пожелтевшие страницы «Коммуниста», наблюдая, как сквозь окостеневший скелет «авторитетного» советского языка пробивается что-то новое, а через привычную лексику прорастают новые слова, новые языковые конструкции.
Вот первая (и уже «установочная», как говорили тогда) статья молодого кандидата экономических наук Е. Гайдара в десятом номере журнала 1987 года. Гайдар пишет о том, что средства в советской экономике тратятся не просто неразумно, а порой абсурдно: «Размеры ресурсов, замороженные в запасах товарно-материальных ценностей, превысили все разумные границы. Максимальное ограничение нецелесообразной деятельности – одна из задач, которую предстоит решать в ходе экономической перестройки. Но улучшение структуры национального дохода не увеличит текущий объем, а может и снизить темпы роста».
Последняя фраза может озадачить – о чем это? Здесь Гайдар говорит о том, что бодрые показатели советской статистики, которые исправно попадают в каждый отчетный доклад или речь генерального секретаря ЦК КПСС – больше угля, больше железа, больше квадратных метров жилья, больше капиталовложений, – на самом деле не должны никого обманывать.
Растет, по мысли Гайдара, не то, что нужно потребителю. Нормальная, ориентированная на человека, экономика имеет принципиально другую структуру. И когда объем производства угля и железа падает до уровня, необходимого стране, формальные показатели роста могут уменьшиться. Пустые проценты роста – ложный, почти ни о чем не говорящий фетиш. Нужно сделать так, чтобы не человек был для экономики, а экономика для человека.
«Если судить по стоимостным показателям объема производства, в то в семидесятых – начале восьмидесятых годов в СССР осуществлялись быстрые и прогрессивные структурные сдвиги… Однако в значительной мере это достигалось за счет искусственного завышения цен». Дальше Гайдар пишет о печальном опыте социалистической Польши, имея в виду, конечно, СССР: «Для завершения начатых строек, стоимость которых быстро увеличивалась, требовалось все больше ресурсов. Растущий платежеспособный спрос населения, не обеспеченный соответствующими поставками товаров народного потребления, обострял проблемы дефицита, усиливал социальную напряженность».
Но если отвлечься от экономической теории социализма, в которой мы не сильны, а Гайдар силен, то в первую очередь мы обращаем внимание на сами языковые приемы, которые использует молодой кандидат экономических наук и новый член редколлегии. Это очень тревожный язык, не правда ли? За счет чего возникает этот эффект? А очень просто – Гайдар не боится брать всю ситуацию в целом, описывать ее с высоты, так сказать, птичьего полета. Он не боится формулировать главную тенденцию народного хозяйства СССР, которая влечет страну в пропасть инфляции и дефицита. И именно этот взгляд – непредвзятый и критичный, разбор ситуации с точки зрения устойчивости всей конструкции, устойчивости всего советского мира – и создает это ощущение языковой новизны.
Однако от высокой теории Гайдару как редактору отдела экономики довольно быстро пришлось обратиться к самой что ни на есть практике.
Речь шла о легендарном главе артели золотодобытчиков «Печора» Вадиме Туманове, который когда-то еще совсем молодым человеком сел по 58-й статье, а потом набирал сроки побегами из зоны. Ему Владимир Высоцкий посвятил свои песни «Был побег на рывок» и «В младенчестве нас матери пугали». («Мы Север свой отыщем без компаса – / Угрозы матерей мы зазубрили как завет, / И ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет».)