Ну а как с рублями было у самого Гайдара? Как он жил в это время? Хватало ли ему денег – ведь кормить приходилось практически две семьи?
Петя, первенец Гайдара, сначала учился в английской школе на «Щукинской», жил с мамой. Но у него в школе начались неприятности; он постоянно бунтовал, иногда уходил с уроков, а мама была в ординатуре: дежурства, плотный график – ну и было решено, что Петя будет жить попеременно то у мамы Иры, то на «Кировской» с отцом, то у бабушки с дедушкой.
Если Петя жил у папы, то вместе со сводным братом Ваней обязательно дожидался отца с работы. Заранее готовили вопросы, чтобы проверить энциклопедическую память отца – войны, оружие, история древних веков, космос, экономика, деньги, устройство мира – всё, что угодно. Отец, как вспоминает Петя, хотя и уставал после работы, никогда не отказывал – садился и начинал отвечать, «а память-то у него была феноменальная».
Редакция «Коммуниста», как мы уже сказали, располагалась в переулке между Волхонкой и Гоголевским бульваром, совсем рядом со станцией метро «Кропоткинская». Окинем взглядом этот район глазами Гайдара… Район очень уютный, очень симпатичный, в то же время – специфический.
Если выйти на Волхонку – буквально сто метров налево, и до Кремля (Боровицкая башня) уже рукой подать, просто «дорогу перейти». Тут же – Библиотека имени Ленина.
Если чуть направо по Волхонке – гигантский открытый бассейн «Москва», построенный на месте разрушенного в 1930-е годы храма Христа Спасителя. В морозные дни от водяных гладей бассейна, его бесконечных водных дорожек, отгороженных канатами, идет мягкий пар. Сотни людей, даже зимой, купаются здесь в теплой хлорированной воде. Многие забегают сюда с раннего утра, до работы, с плавками, купальниками, полотенцами.
Тут же, через дорогу от бассейна, – Государственный музей изобразительного искусства, построенный когда-то отцом Марины Цветаевой, профессором Иваном Цветаевым. Красивое белое здание, к нему то и дело возникает очередь, длинная – на несколько часов. Музей этот – особая страница в отечественной культуре советского периода, своеобразная «волшебная» дверь, сквозь которую могут проникнуть ветры другого, не советского мира. Именно здесь впервые показали художников, находившихся в СССР под запретом.
При жизни Гайдара впервые это случилось в 1981-м, когда в Москву приехала выставка «Москва – Париж», и люди шли и шли, чтобы увидеть работы Кандинского, Шагала, Малевича и других эмигрантов, которых до этого несколько десятилетий запрещали на родине. Да, это был глоток свободы, знаковая выставка, на долгие десятилетия вперед определившая судьбу этого музея.
А в 1987-м, когда Гайдар уже ходил на работу мимо ГМИИ имени Пушкина, в музей от самого входа в метро выстроилась очередь на юбилейную выставку к столетию Шагала. Шагал, как, кстати, и Малевич, начинал с революционных плакатов и оформления первомайских и ноябрьских демонстраций в Витебске.
Ну а через дорогу от музея, в прекрасном особняке Нарышкиных – Оболенской – Трубецкого (впрочем, таких заслуженных, с богатой историей зданий в этой округе было немало), располагался Дом науки и техники, в котором был кинозал. Можно было попасть на хорошую картину. В 1987–1988 годах такими картинами были, например, «Маленькая Вера» Василия Пичула, «Воры в законе» Юрия Кары, «Город Зеро» Карена Шахназарова, «Дорогая Елена Сергеевна» Эльдара Рязанова, «Собачье сердце» Владимира Бортко, «Защитник Седов» Евгения Цимбала, «Слуга» Вадима Абдрашитова (и это далеко не полный список) – яркие образцы перестроечного кино: новые темы, смелые монологи, яркие гражданские интонации и смыслы. Картины, наполненные нервной тревогой за будущее. Смотри – не хочу…
Однако новизну и яркость художественных впечатлений, как и интеллигентную очередь к киоску «Союзпечати» или первое в Москве кооперативное кафе у станции метро «Кропоткинская», да и прочие радости нового времени столь же красноречиво уравновешивали злая и угрюмая очередь в винный отдел магазина «Три ступени», постоянно возникавшие хвосты за хлебом в булочную напротив, скудный, если не сказать нищенский ассортимент буфета в Доме науки и техники – лимонад, конфеты, пирожное «язычок» (даже бутерброды с сыром и те исчезли), тревожные и очень озабоченные лица неважно одетых москвичей, которые явно думали не о Шагале и новом перестроечном кино, а о том, как отоварить «талоны на мясопродукты» и «винно-водочные изделия» (с 1989 года) и «продовольственную карточку москвича» (с 1990-го), наконец, общий колорит места – серый, сырой, мглистый воздух позднего советского времени, совмещающий в себе несовместимые черты разных эпох.
Однако было и неизменное.
Если из редакции «Коммуниста» пойти в сторону Гоголевского бульвара, ты оказывался в царстве военных, бесконечных фуражек с золотыми околышами – здесь располагались Министерство обороны, военная поликлиника, Главное командование сухопутных и бронетанковых войск, и здесь десятками и сотнями бродили в обеденный перерыв и в хорошую погоду заскучавшие в служебных кабинетах офицеры и генералы. Военная, оборонно-милитаристская основа советского строя здесь была явлена в зримых, так сказать, образах. Так же как и шахматисты, по традиции сидящие на Гоголевском бульваре (хотя Всесоюзный шахматный клуб с 1986 года уступил свое место на бульваре Фонду культуры; Фонд стал постоянным офисом Раисы Горбачевой, которая аккуратно приезжала на службу каждое утро, если не была в загранкомандировке).
Да, эта неизменная основа советского строя – огромная, контролирующая полмира армия, так же как и тоска наших вечных очередей, не важно за чем, и всеобщий дефицит, возведенный в абсолют, в том числе дефицит в области культуры, – это тоже нельзя было не почувствовать, не уловить в воздухе времени.
Устоявшийся, плотный, тяжелый образ жизни брежневской эпохи – с рассыпанными по нему недолговечными блестками горбачевских нововведений.
Остается понять – а как ощущал все это Гайдар?
Как и многие люди его поколения, он просто не успевал насладиться ни прелестями горбачевской гласности, ни традиционными ценностями позднего СССР. Все его попытки сходить в бассейн «Москва», постоять в очереди на выставку Шагала или пригласить молодую жену Машу на премьеру модного фильма заранее были обречены на провал. Он физически не успевал «пожить для себя». А может быть, и не хотел.
Единственное, что Егор мог себе позволить – прочитать очередной номер «Нового мира» или «Огонька», который выписывал себе на службу.
Дети были маленькие, а денег вечно не хватало. И не потому, что он зарабатывал мало – нет, он зарабатывал много. Член редколлегии, редактор отдела экономики журнала «Коммунист», он получал 230 рублей; на гонорарах и премиях можно было заработать еще рублей 100 в месяц. Позднее в той же должности в «Правде» оклад составлял даже 300 рублей – это очень неплохо. Продолжал получать он и гонорары за статьи, и кое-какие деньги за рецензии и публикации в научных изданиях, и надбавки как кандидат наук.
Чуть раньше – скажем, лет пять назад – в той же должности и при тех же условиях он ощущал бы себя вполне обеспеченным человеком. Но сейчас деньги таяли прямо на глазах. Дефицитом стали даже детское питание, даже крупы (наверное, впервые за послевоенный период). «Березки» принимали только валюту. Непросто было и с одеждой – кооперативная и частная торговля, которая только начинала разворачиваться, торговала чем-то «фирменным» по очень высоким ценам или «самостроком» с поддельными лейблами. Цены были практически как в советской комиссионке.
Знакомая с детства бытовая реальность стала давать ощутимые трещины. Все, что он писал в своих статьях, волновало его отнюдь не только в теории, но и на практике. Советские деньги становились все невесомее. Как он выходил из положения?
Помимо напряженной работы в журнале, помимо «писарского» труда на госдачах, где готовились доклады Горбачеву или Рыжкову, помимо работы над докторской диссертацией, над книгой «Иерархические структуры», над набросками к будущей книге «Долгое время», он начал – благодаря своему блестящему знанию экономики и свободному английскому (причем научному английскому) – публиковаться и читать лекции на Западе. Это постепенно стало приносить ему дополнительный доход.
– Часто говорят, причем люди, симпатизирующие Гайдару, – замечает Петр Гайдар, – что отец был абсолютный бессребреник, практически нищий. Ну это не так, конечно. Начиная с конца 80-х он начал нормально зарабатывать, чтобы кормить семью – статьи на английском в западных журналах, лекции. Мы были обеспечены. Но отец, конечно, пахал с утра до ночи, чтобы нас обеспечить.
Не будет преувеличением сказать, что у Егора всегда, в любой момент этого этапа его жизни в работе находились сотни страниц сложнейшего текста, и не только на русском языке. Десятки документов и рукописей.
Выручала его, конечно, фантастическая память.
Он помнил, на какой странице остановился, какую мысль хотел развить дальше, помнил все цифры, на которые ссылался, структуру всех своих рукописей, и – что самое главное – он помнил сверхзадачу каждой из них, а иногда они были весьма специфическими.
Это, кстати, и есть тот трудноуловимый момент в жизни Егора, когда он начинает отходить от позиции «постепеновца» (как говорили еще народовольцы и первые марксисты), позиции эволюциониста и поборника плавного, «мягкого» перехода на рыночные рельсы – и начинает изучать опыт радикального транзита к рынку в разных странах – от чилийского до китайского.
Именно с изучением опыта переходной экономики связаны были теперь его научные интересы, статьи, лекции, международные семинары, в которых он участвовал, накопление им новых знаний на эту тему.
Да, СССР не Венгрия или Югославия, не Чили и не Китай. У нас уже не остановить стремительные политические процессы, которые удалось силовым образом заглушить в Китае. Да, все это так. Но если ничего не делать и по-прежнему доверять судьбу страны нынешним руководителям – катастрофа будет вселенской.