То есть если мы взглянем на тот же ландшафт Волхонки и Пречистенки, Гоголевского бульвара глазами тогдашнего Гайдара, то это будет взгляд врача.
Он видел, чем болен этот мир, он видел, что все его привычки, повадки, легкое покашливание и бодрое покрякивание – все это ненадолго. Буквально на пару лет. Короче, жизнь больного зависит от лечения.
Но был еще один ландшафт – так сказать, «внутренний», в который он также не мог не вглядываться постоянно, каждодневно, пытаясь его понять и ощутить, – это был его новый мир, новое семейное обиталище: бабушкина квартира на Кировской, место, где Лия Лазаревна и Соломон Вольфович прожили десятки лет и в котором теперь по воле судьбы поселились он, его жена Маша, ее сын Ваня и его сын Петя.
Денег на капитальный ремонт не было, мебель новая появлялась постольку-поскольку – да и не хотелось тут ничего ломать, менять, рушить. Он смотрел вокруг, и на него глядела не только родная, с детства знакомая квартира бабушки, но и невысказанная тайна семьи, которая досталась ему в наследство.
Интересно посмотреть, кстати, где собирались люди насладиться новым языком «коллективного Сахарова» или, например, послушать «концерты экономистов». Что это были за аудитории?
Аудитории, в общем, привычные для Москвы. Например, Политехнический музей, большой зал лектория с его удивительной округлой геометрией, прославленной в фильме Хуциева «Мне двадцать лет». Просторная аудитория Центрального дома литераторов, где проходили и официальные собрания творческого союза, и выступления поэтов и писателей (Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ваншенкина, Окуджавы, Самойлова, Слуцкого).
Были огромные актовые залы крупных НИИ, в которых время от времени выступали популярные барды, писатели-фантасты, журналисты. Были заводские дома культуры.
Почему это стало возможным?
«Коллективный Сахаров», который, по идее, должен был лишь обозначить мягкий и плавный переход к новому советскому языку, обозначить расширение границ и рамок, вдруг стал бурно развиваться и плодиться почкованием.
Теперь любой уважающий себя кандидат наук искал возможность выступить со смелой статьей в периодической печати, организовать «общественную трибуну», включиться в «широкое обсуждение». Где? Да где угодно.
И здесь нет ни тени иронии – поворот общественного сознания, который осторожно предполагал Горбачев, оказался куда круче и быстрее, чем его самые смелые прогнозы. Он оказался слишком запоздалым, с одной стороны, и слишком долгожданным – с другой – этот новый поворот. Он обрушился на страну, как огромная снежная лавина. Стоило прозвучать острому слову с трибун партконференции 1988 года – и через год Съезда народных депутатов, стоило Яковлеву, Коротичу и Фролову напечатать в своих изданиях первые свежие статьи – как политические клубы, общественные движения, «народные фронты» посыпались и в столицах, и в провинции словно из рога изобилия. Люди жадно припали к этому новому языку перестройки и начали бурно его осваивать.
«Я, например, в середине 80-х годов руководил киноклубом Академии наук, неформально, – вспоминал в интервью Олег Румянцев, позднее народный депутат РСФСР, один из авторов российской конституции. – Абсолютно запретные вещи получал у моих друзей в посольстве Венгрии, фильмы, например Анджея Вайды: “Человек из мрамора”, “Человек из железа”, которые были запрещены к показу. На венгерском языке. И стоя с микрофоном, переводил их онлайн вживую. До этого рассказывал о режиссере, о фильме, потом у нас была дискуссия. Это был политический клуб с невероятной популярностью. Это просто как пример того, что в застойные годы возможны были самые различные инициативы. Эти инициативы были немногочисленные. Когда Михаил Сергеевич Горбачев попытался вдохнуть жизнь в советскую систему, мы ответили движением снизу. Так был создан клуб “Перестройка”. Нас было несколько друзей активистов: Глеб Павловский, Игорь Минтусов, Кирилл Юдков, Павел Кудюкин, Андрей Фадин и другие. И я с удовольствием принял участие в его создании. И как молодому и энергичному лидеру мне предложили стать председателем этого клуба. Надо сказать, что клуб “Перестройка” был, наверное, самой интеллектуальной частью неформального движения, потому что были в нем самые различные протопартии какие-то, анархо-синдикалисты, социалисты, другие клубы и организации, но наш клуб – он был клубом дискуссионным.
Мы собирались то в Институте экономики мировой и социалистической системы у академика Богомолова, то в ЦЭМИ у метро “Профсоюзная”… И люди собирались, общались, и постепенно из этого общения мы сделали семинар модели социализма, который я вел. И родилась идея создания социал-демократической партии, так что следующим шагом было создание социал-демократической ассоциации, союза, на съезде в Таллине, а потом уже Социал-демократическая партия России».
«Клуб “Перестройка” образуется в рамках Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ), – пишет французский исследователь перестройки Кароль Сигман, – в марте 1987 года. Изначальное намерение организаторов круглого стола было двояким: создать своего рода think tank (мозговой̆ центр) среди экономистов и юристов, поддерживающих реформаторов во власти, и при этом выйти за рамки чисто научных дебатов, чтобы создать клуб общегородского масштаба. После круглого стола Е. Гайдар, тогда руководитель экономического отдела теоретического журнала ЦК КПСС “Коммунист”, предлагает создать “комитеты защиты Перестройки”, чтобы дать отпор консерваторам, которые, по его оценке, “снова объединяют свои силы”».
Кстати, само это место – ЦЭМИ – было Гайдару хорошо знакомо.
Центральный экономико-математический институт за два десятилетия своего существования стал легендарным местом. Легендарна была даже архитектура: здание ЦЭМИ с «ухом» на фасаде (хотя это была на самом деле железобетонная лента Мебиуса – по ней советская экономика и ходила в своей математической безнадежности) было спроектировано архитектором Леонидом Павловым. «Архитектура измеряется не человеком, а требованиями общественного развития», – говорил он. И построил ЦЭМИ как две налипающие друг на друга, словно намагниченные, пластины – одна для больших компьютеров (которые, пока здание строилось, уже устарели), другая – для тех, кто на них работает. Не случайно тот же архитектор примерно в то же время спроектировал еще одно здание для расчетов планомерного развития – кубическую фантазию Главного вычислительного центра Госплана СССР на Новокировском проспекте. А рядом с ЦЭМИ стояло здание ИНИОНа.
В наши дни здание архитектора Павлова загородили, обступив и как будто взяв в плен, многоэтажные жилые дома…
О Павлове, своем учителе в Архитектурном институте, и о его «ухе» писал поэт Андрей Вознесенский в прозаической поэме «О»: «Москвичи знают это плоское здание, как заслонка замыкающее Ломоносовский проспект. Это здание – Ухо». Вознесенский путает – называет ЦЭМИ Вычислительным центром. Но в этом есть своя правота: экономико-математическая школа в СССР дала только вычисления, остались миллиарды цифр, исчез обсчитанный со всех сторон Советский Союз вместе со своей экономикой, которую обволакивали квадранты межотраслевого баланса. Может быть, поэтому в ЦЭМИ и не пошел работать Егор Гайдар – эта щебенка из цифр казалась ему неживой. Но! 18 молодых людей из ЦЭМИ, по подсчетам американского антрополога Адама Лидса, оказались в разных структурах правительства Гайдара. Значит, не прервалась связь времен.
«– Да никакое это не ухо, это лента Мебиуса, – доказывает Павлов. – Это скульптурно-философская восьмерка… Я придал ему размер – одна миллионная диаметра земли… Поэтому вас и тянет к пропорциям этого квадрата – инстинктом человек чувствует соразмерность с Землею… Поглядите, какая гипнотичность пропорций фасадов».
Трудно поверить в эту архитектурную поэзию, выветрившуюся спустя миллиард социальных лет, в сегодняшнюю эру, не знающую родства, и превратившую легенду в обшарпанную советскую стекляшку, мешающую новым домам. Атлантида затонула, оставив на берегу артефакт…
Именно на базе ЦЭМИ в 1987 году в Москве был создан тот самый клуб «Перестройка». «Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», – рассказывал Анатолий Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы.
Сергей Васильев вспоминал: «После семинара в ЦЭМИ в январе 1987-го я, Гайдар и Петя Филиппов шли к метро. Филиппов сказал, что у него есть идея создать “Комитет защиты перестройки”. Гайдар согласился с тем, что это очень хороший замысел. Петя быстро сформировал в Москве на базе ЦЭМИ клуб “Перестройка”, где Глазков стал ответственным секретарем. Затем весной 1987-го шесть коммунистов, включая меня, Чубайса, Филиппова, написали письмо в Ленинградский обком КПСС. И 1 июля клуб “Перестройка” открылся и в Ленинграде. На открытии я выступал с докладом “План и рынок. Вместе или отдельно?”».
Сфера исследований ЦЭМИ – поиски оптимальности, планомерности, программно-целевого подхода, оптимальных пропорций имели мало отношения к действительности. Осталась только шутка из фольклора Института: «Программный подход – хитроумный метод правдоподобного обоснования бессмысленной деятельности по достижению нереальных целей и по решению неразрешимых проблем».
Одной из первых горбачевских новаций стало появление еще в 1986 году «Демократической платформы» в КПСС (и в рамках ее – так называемой «Московской трибуны» – дискуссионного клуба) при самом что ни на есть консервативном органе партии – московской Высшей партийной школе при горкоме КПСС, которая десятилетия до этого бодро ковала номенклатурные кадры из «крепких хозяйственников».
«Демплатформа», как стали ее позднее называть, сыграла значительную роль в истории перестройки. На ее основе была затем создана «Демократическая Россия», фракция российского съезда «Коммунисты за демократию». Однако «Демплатформа» была далеко не единственной свободной трибуной в Москве.