Для того чтобы понять, чем именно созвучна, – нужно вновь оглянуться на события августа – сентября 1991 года.
23, 24, 25 августа 1991 года. Похороны трех погибших (Илья Кричевский, Дмитрий Комарь, Владимир Усов), вылившиеся в огромную, двухсоттысячную или даже более, московскую манифестацию. Огромный триколор, который несли по улицам вслед за грузовиком-катафалком, прямая трансляция по телевидению. Речь Ельцина на ступенях Белого дома…
На этом уличные манифестации в Москве не прекратились. Огромная толпа собралась у здания ЦК КПСС на Старой площади и у здания КГБ СССР на площади Дзержинского. Пригнали кран. Памятник Дзержинскому демонтируют. Здание ЦК окружено, в него свободно проникают люди. Вскрыты сейфы. Охрана разоружена.
Того и гляди, здание ЦК загорится.
С огромным трудом посланцам мэрии удается уговорить толпу не громить здание. Лозунг дня, витающий над мятежной площадью: «Они уничтожают документы ГКЧП!»
То, что над гэкачепистами обязательно будет суд, даже не обсуждалось. Но для суда нужны документы. А их уничтожают – так считали все. Все ближе и ближе толпа подвигается к зданию КГБ СССР.
Такая же ситуация и в других городах – бывшие обкомы партии вмиг опустели, сюда приходят новые хозяева (как правило, представители исполкомов местных советов), вскрывают кабинеты, ставят свою охрану. В коридорах летают белые листы бумаги. Все ищут «секретные документы».
Прежней власти в стране практически нет. Новая – еще не установилась.
Чрезвычайная сессия Верховного Совета СССР. Чрезвычайная сессия Верховного Совета РСФСР. Чрезвычайные собрания. Чрезвычайные митинги. Все требуют немедленных чрезвычайных мер. Требуют в прессе, по телевидению, со всех трибун.
И прежде всего – требуют чрезвычайных экономических мер.
В этой ситуации назначение нового правительства – шаг невероятно взрывоопасный. Не случайно сразу после августовских событий Ельцин уезжает в Сочи и берет паузу надолго. Его не раз потом за это упрекали – потерял темп, не арестовал тех, не запретил этих, «запил» (это ему предъявляли всегда, во всех случаях), «исчез». На самом деле – президент принял, в общем-то, правильное решение: политические страсти нужно было как-то утихомирить, а главное, понять, что делать дальше, кто будет проводить в жизнь программу тяжелых реформ (а то, что они будут тяжелыми, уже было ясно всем).
Если же в этой ситуации начать долгий процесс утверждения всего кабинета министров и сделать это обсуждение гласным, непосредственно на сессии Верховного Совета, это станет толчком к новому разгулу страстей.
В памяти было еще свежо похожее утверждение всех министров Верховным Советом СССР, когда Горбачев решил назначать весь кабинет персонально. Голосовали тогда, в 1990-м, за каждую кандидатуру министра – по шесть, семь, восемь раз. Утверждение растянулось на несколько месяцев. Это было иногда трагикомично.
Нет, он не может себе этого позволить. Если дать парламенту лоббировать ту или иную фигуру в новый кабинет – это станет кошмаром. За каждую фигуру, каждую позицию в кабинете министров будет битва. И подковерная, и открытая.
«Команда камикадзе», которая призвана осуществить непопулярные реформы, – это было точное, может быть, единственно верное решение в накаленной обстановке осени 1991 года. К тому же оно развязывало президенту руки, давало свободу действий в том случае, если реформы пойдут слишком уж тяжело…
Надо сказать, что примерно через год, когда Ельцин уже успел полюбить Гайдара, сродниться с ним, когда съезд через колено ломал его, заставляя отправить в отставку молодое правительство, Борис Николаевич, безусловно, вспомнил тот их разговор. Вспомнил – что, да, примерно так и договаривались. Вспомнил – и не пошел на роспуск съезда. Для его «рационального типа мышления» это был важный момент. Гайдар его заранее обо всем предупредил.
Однако тогда, в сентябре 1991-го, все были полны воодушевления и надежд.
«Итак… – продолжает Бурбулис, – я приезжаю в Сочи (это уже октябрь 1991-го. – А. К., Б. М.). Добираюсь до Бориса Николаевича со всеми наработками с 15-й дачи (госдача в поселке Архангельское, где работала над программой экономических реформ команда Гайдара, о ней пойдет разговор позже. – А. К., Б. М.). Все ждали, что называется, не по дням, а по часам, что же там произойдет… Что хорошо было: в гайдаровских бумагах идея тут же сопровождалась шагами, инструментом. Закон – указ, указ – закон, постановление. И понятно было, что предлагается и как это сделать».
Да, Бурбулису была нужна внятная экономическая аналитика, но не просто с констатациями, а с уже вариантами выхода из кризиса, с «дорожной картой».
Ни о каких постах в исполнительной власти речи тем не менее не шло ни в одном разговоре с Бурбулисом. Однако уже в этот период Гайдара и команду не могла не посещать простая мысль: а кто же именно будет программу реализовывать?
Ответа на этот вопрос не было пока совершенно.
Еще в марте 1991-го, до падения СССР, как вспоминал Сергей Васильев, состоялся очередной международный семинар по переходной экономике в Париже, который проводил французский ученый Ален Мадлен, будущий министр экономики Франции: «Там были Машиц, Глазьев, Авен, Гайдар… Когда мы ехали в аэропорт, Петя Авен подсел ко мне в автобусе и начал говорить о том, что нам надо готовиться к тому, чтобы войти в правительство, потому что Валентин Павлов (глава правительства СССР, пришедший после Николая Рыжкова, член ГКЧП позднее, запомнившийся населению конфискационной денежной реформой. – А. К., Б. М.)… уже не сможет долго оставаться в правительстве. После него, рассуждал Петя, придет Аркадий Иванович Вольский. Он отпустит цены, вследствие этого слетит, и вот уже тогда нам придется заступать».
Это был польский сценарий «шоковой терапии» 1989 года: последнее коммунистическое правительство освобождает цены, первое либеральное занимается финансовой стабилизацией.
Интересно, что похожие надежды были у группы Явлинского. Об этом свидетельствует эпизод, что называется, из личной жизни молодых ребят.
Осенью 1991-го член команды Явлинского Сергей Иваненко, передавая, как тогда было принято у молодых семей, детскую кроватку члену команды Гайдара Владимиру Мау, высказался в том смысле, что «вот сейчас вам придется отпускать цены, потом вас снесут и придем уже мы делать нормальные реформы».
Мау передал этот разговор Гайдару. Посмеялись…
А вот еще один эпизод, характеризующий атмосферу того тревожного, но полного надежд ожидания. «В июне 1991-го Гайдар, навестив команду Глазкова в Репино (эта группа работала над так и не реализованным проектом Ленинградской зоны свободного предпринимательства. – А. К., Б. М.), приехал домой к Чубайсу на его день рождения, – вспоминал Сергей Васильев. – И вот тут состоялся замечательный разговор по поводу того, кому же быть премьером. Чубайс говорил, что премьером должен стать Гайдар как интеллектуальный лидер, а Егор говорил, что премьером должен стать Толя, потому что он организационный гений».
Опять посмеялись.
Однако именно в этой схеме рассуждали тогда буквально все – приходит первое либеральное правительство, «команда камикадзе», она освобождает цены, принимает ряд других назревших, срочно необходимых указов – и уходит, а следующее правительство работает уже на этой, подготовленной ею почве.
Точно так же жил в этой схеме и сам Гайдар – он не планировал приходить в политику надолго.
Впрочем, то, что 1991 год разом смел все прежние иерархии и традиции, было и так понятно.
В сентябре рабочая группа, первоначально состоявшая из замов Гайдара по Институту экономики переходного периода Владимира Машица и Андрея Нечаева, совсем молодого Андрея Вавилова, Константина Кагаловского, тогда уже работавшего представителем России в международных финансовых организациях, а также Алексея Головкова, засела на 15-й даче в поселке правительства РСФСР «Архангельское». Бурбулис предложил им писать программу. Еще одну программу – сколько их уже было в жизни молодого Гайдара! Однако сейчас, уже в иных исторических условиях, была надежда, что эта программа не пойдет в корзину.
Вскоре состоялась знаменитая встреча Ельцина и Гайдара.
…У Егора была одна интересная особенность. Будучи человеком не слишком общительным (помните это – «никогда не стремлюсь к избыточному общению с людьми»?), он магическим образом людей к себе притягивал.
Это было редкое сочетание – сильной замкнутости и мощного обаяния. Как это работало? Скорее всего, то была смесь – идеальной внутренней дистанции, которую Гайдар держал интуитивно в разговоре с любым человеком, и природного демократизма. Плюс его речь, которая ярко свидетельствовала о совершенно особом типе интеллекта.
Уже по первым его выступлениям по телевизору было видно, что этому человеку не нужно подбирать слова – он говорит так, что даже запятые и другие знаки препинания в его речи прекрасно слышны. Возможно, это было связано с памятью, мышлением, а возможно, тут сказывалась одна технологическая деталь, малоизвестная окружающим. Гайдар не умел печатать на машинке, а почерк у него был ужасный. К тому же писать от руки для него – это было слишком медленно, при его-то загрузке; и вот, начиная с какого-то момента, он все свои работы надиктовывал стенографисткам. В уме ему приходилось, как мы уже говорили, при этом держать огромные куски текста, включая целые ряды цифр, и даже не одного текста, а порой до десятка и больше. Поэтому и в обычной жизни, то есть в любом разговоре, у него была речь «как по писаному», сразу четко отредактированная и окончательно сформулированная. В сочетании с его памятью и способностью быстро мыслить это производило на окружающих сильное впечатление.
При этом он не был задраенным наглухо в своей башне из слоновой кости интеллектуалом, но человеком, которого можно было попросить постоять в очереди за вином в магазине «Ступеньки», сходить с ним в Сандуновские бани, поиграть в шахматы, попросить в долг, да и вообще о чем угодно.