Для человека, который потом, когда все закончится, на каждом перекрестке будет поливать грязью правительство реформ и рассказывать небылицы про Ельцина, эта реплика была естественной.
Правительство Гайдара в результате четко придерживалось этих принципов. До такой степени четко, что после отставки Егора кто-то остался работать в аппарате ровно для того, чтобы теперь, после его отставки, улучшить, наконец, жилищные условия.
Борис Николаевич еще и еще раз приглядывался к Егору: насколько прочен его человеческий материал? Не слишком ли молод? Каково с ним будет взаимодействовать?
«…Понятно было, что предлагается и как это сделать… – эмоционально вспоминал через много лет Геннадий Бурбулис гайдаровскую концепцию, которая легла на стол Ельцину. – Проходим раз – Борис Николаевич: “Не могу. Как же так? Что, только так и не иначе?” – “Только так”. – “А есть другая возможность?” – “Нет”. И каждый день, пока мы теряем время на обсуждение, эти другие возможности безвозвратно тают, тают… Но финал такой: Ельцин говорит – если ничего другого нет, значит, будем делать так. Точка…»
Почему Гайдар смог убедить Ельцина? Версия Бурбулиса:
«…Он видит молодое дарование, которое достаточно спокойно и очень четко излагает свои взгляды, в отличие от разного калибра косноязычных невежд, от которых ему за эти полтора года пришлось наслушаться всякой самоуверенной болтовни. Он получает убедительные ответы на сложнейшие вопросы и при этом еще и перечень мероприятий, как это сделать.
…У Ельцина мощный слух на то, что называется социальной глубиной. Он смотрит внутрь человека. Они еще немножечко там вспомнили “наши свердловские корни”: дедушка Бажов, улица Чапаева, детство Егора, “Малахитовая шкатулка”… Это какое-то редчайшее братание. Вдруг получается: мы из одних земель, из одной вулканической породы, одного корня… Потом, Гайдар – романтик. Вот этот утопизм, мифология большевистской удали, служения идее тоже в этом парне присутствует. И этот код историко-культурный и социально-романтичный – все спрессовалось.
Вот эти три фактора: во-первых, ясность программы, во-вторых, четкость личностная, где сочетание хорошего ума с практичной волей, и эти предпосылки, историко-культурные коды: Бажов, Гайдар…»
Однако не все так безоблачно в этой схеме их межличностного взаимодействия (по Бурбулису):
«Не знаю насчет шока, но очарование было. И возникшее следом как бы покровительственное доверие. Он в Егоре почувствовал какую-то близость. Кстати, потом, когда какие-то головоломки возникали и ему надо было быстро принять какое-то решение, он все чаще передоверял это Егору, а сам дистанцировался. Это была уже обратная сторона возникшего доверия. Как только появился Егор, сам Ельцин стал быстро уставать, не мог дотошно вникать в суть проблем. Для меня это было удивительно, но еще больше я удивлялся, когда Егор очень быстро это принял…»
Итак, решение было принято.
Да, оно было принято. В это трудно было поверить… но оно было принято. Малоизвестный широкой публике, не имеющий никакого имени в политике молодой экономист стал вице-премьером, поначалу – министром экономики и финансов (вскоре министерство разделили на два, министром экономики стал Андрей Нечаев); в марте статус Егора вырос до первого зампреда, в июне – до и. о. председателя правительства.
Переведем дух и посмотрим – каковы же реальные обстоятельства того времени, как все это было обставлено и на каком фоне происходило.
Григорий Явлинский, работавший вице-премьером в российском правительстве с июля по ноябрь 1990 года, затем перешел в межреспубликанский комитет по управлению народным хозяйством, союзную структуру, где он проработал с конца августа по конец декабря 1991 года. Комитет был призван в ближайшее время заключить некий «межреспубликанский хозяйственный договор», упорядочить финансовую систему, ну, в общем, как-то свести концы с концами. Спасти, если говорить прямо, Советский Союз. Однако все союзные министры, управленцы, специалисты после событий путча находились в глубоком параличе. Явлинский позвал за собой молодых ребят из своей команды (у него, как и у Гайдара, был свой экспертно-консультационный коллектив, назывался он «Эпицентр») – Алексея Михайлова, Михаила Задорнова.
Как и гайдаровцы, они свято верили, что им что-то удастся сделать.
…Забегая вперед скажем: и Явлинский, и Михайлов, и другие члены команды станут на все последующие десятилетия яростными критиками гайдаровских реформ. Как и – с несколько иных позиций – Андрей Илларионов. С энергией, достойной, наверное, лучшего применения, они будут разоблачать, клеймить Гайдара в статьях, книгах, исследованиях, блогах и публичных выступлениях. Пепел Клааса, как у героя Шарля Костера Тиля Уленшпигеля, будет стучать в сердце многих из них практически до самого конца политической биографии.
Поэтому отметим, что рассказ одного из них (Алексея Михайлова), который мы приводим ниже, – о том, как складывалась финансовая ситуация осенью 1991 года, – написан довольно яростным идейным врагом Гайдара.
Итак, через много лет Михайлов в своем личном блоге так описывал эти события:
«Я не верил в то, что путч окажется успешным. Был уверен в тупиковости того, чего хотят путчисты, и что мог, то и делал для его провала. Написал статью в “Общую газету” (такая вышла полулегально взамен всех закрытых) с высмеиванием экономической программы ГКЧП. Потому что говорить о ней серьезно было невозможно. Экономическая ситуация в стране была уже критической, финансы разваливались, предприятия стали неуправляемы, налоги не платились, а те, что платились – пытались забрать себе республики, планирование умерло, бюджет разваливался. Что было с внешними долгами – было совершенно неизвестно. Старый мир уже умер, а новый еще не возник».
Собственно, о них – внешних долгах – и пойдет дальше речь.
Совсем молодой еще парень, экономист Леша Михайлов начал, на свой страх и риск, собственное расследование:
«Я приехал в ВЭБ на проспект, названный позже проспектом Сахарова, выяснить ситуацию. Был уже вечер. Кабинет был огромен – наверное, метров 100 квадратных. А может, мне так просто показалось. В дальнем углу сидел человек. В кабинете было страшно надымлено. Не просто пахло сигаретами. Дальний угол, в котором сидел за столом человек, в этом дыму и разглядеть-то было трудно. Да еще освещение какое-то неполное, мрачноватое.
Я был готов к тому, что это не последний кабинет, который придется посетить. Что придется снова идти к Явлинскому и вместе с ним – к Горбачеву. Требовать, что-то кому-то доказывать, объяснять, зачем мне это надо… Но все сложилось совсем не так, как я ожидал.
Разговор начался с того, что хозяин кабинета, не говоря ни слова, налил в хрустальные стаканы коньяка: “Выпьем”. Утвердительно, не вопросительно. Из закуски – только толсто порезанный лимон.
Начало настораживало. Наверное, есть причины, подумал я. И решил не отказываться от коньяка. А как еще установить контакт? Все работники союзных ведомств сейчас пьют горькую и понятия не имеют, что с ними будет…
Вместо слов он положил передо мной компьютерную распечатку и смотрел, пойму ли я в ней что-то. Я не понял. Несколько столбиков каких-то цифр, по датам на месяц вперед. В “шапке” – английские аббревиатуры. Он объяснил.
Точка Х, – сказал он. – Вот она. 5 недель. Денег нет, СССР больше не сможет обслуживать свои долги.
Он не сказал, что это дефолт. Он сказал, что это п…ц. Он не говорил, что надо делать. Он ждал моей реакции… Я предложил налить еще. В общем, мы и не заметили, как прикончили ту бутылку. Я часа два пытал его: что да почему, как так сложилось, где деньги? А он разводил руками и говорил, что х… его знает.
Я его – про золото, а он за это не отвечает и не знает ни х…, потому что это сов. секретно.
Я его спрашиваю, можно ли перенести куда-то платежи? Он отвечает четко и ясно, как ни разу в этом разговоре:
– Нет. Все, что можно перенести – я уже перенес.
Можно ли отказаться от каких-то расходов? Тут уже не от чего отказываться. Тут остались только платежи по долгам СССР.
А какие вообще ожидаются поступления? Никаких поступлений. Внешторги (государственные экспортно-импортные конторы) уже давно не получают от нас денег и свалили на х… То есть как-то организуют свои операции вне наших счетов – что-то через Россию, что-то через заграницу… И поступления от них прекратились. А может, просто ни х… не делают больше – не знаю. Знаю, что из-за нас они влезли в долги на несколько миллиардов долларов. Потому, что по их поручениям мы платить уже перестали.
А у самого ВЭБа деньги есть? Формально – да. Счета внешторгов и экспортирующих предприятий, еще вклады людей. Только этих денег уже нет. Как нет? Как-как… все проср…, все ушло сюда – и тыкает в таблицу…
Я понимал, что валютное положение страны должно быть не очень. Всего я ожидал, но такого! Сверхдержава-банкрот. Банкрот с ядерным оружием. Это просто невероятно. И ни с какой стороны ничего больше не возьмешь – и так взяли уже то, на что прав никаких не имели. По существу ограбили клиентов – и людей, и компании. ВЭБ сам – полный банкрот. Через те же 5 недель. А ведь сам-то внешний долг СССР не так уж велик, не мог он довести ситуацию до ручки. Страшная правда заключалась в том, что величина долга просто уже не имела значения. Имел значение дошедший до предела распад всей внешнеторговой деятельности СССР. Прекратились даже минимальные поступления валюты – все их увели из союзного ВЭБа республики и сами внешторги. И платить стало нечем.
Могу ли я взять таблицу? Важный вопрос. Если у меня в руках не будет этого документа – я не смогу сам никому ничего объяснить… В ответ – безразлично: бери. Типа не жалко. Типа, ну и что ты с ней будешь делать? Я сам еще не знал – что…»
Поразительное было время. Очкарик, который ездил на метро и, как все, выстаивал очереди с талонами на детское питание для ребенка, парень, не имевший никакого внятного удостоверения на руках (внештатный советник) – добился через Явлинского встречи с Горбачевым, от Горбачева – встречи с Джоном Мейджором (тогда Великобритания председательствовала в «семерке», в G-7), полетел в Лондон, предъявил премьер-министру те самые документы («совершенно секретные»!), договорился «в принципе» о реструктуризации долгов… (Интересно описание этой встречи на Даунинг-стрит и то, как всё выше поднимались у Мейджора брови по мере чтения документа.)