учае расстреляют, в худшем – повесят на фонарных столбах… Убрать половину людей с телевидения! И из газет повыгонять всех этих!.. Студентов взять в свои руки – повысить им стипендии».
И позже Рыжков продолжал заклинать: «В правительстве 7 академиков, 20 докторов наук…»
Атмосферу ноября 1990-го описывал сам Гайдар: «В день своей отставки Григорий Явлинский заехал на госдачу в “Волынское”, где мы работали с Евгением Ясиным, Станиславом Шаталиным, Николаем Петраковым, Абелом Аганбегяном (продолжая вымучивать программные меры. – А. К., Б. М.). Премьер российского правительства Силаев звонил Ясину, спрашивал, не согласится ли тот занять место Явлинского. Явлинский ушел демонстративно, видя, что его программу не приняли.
Он отговаривал Евгения Григорьевича, да тот и не собирался соглашаться. Позже подъехал Горбачев. Обсуждали эклектичный документ – гибрид программы “500 дней” и правительственной программы, подготовленной Леонидом Абалкиным».
В этот момент Гайдар был все еще с Горбачевым – в совершенно прямом смысле слова. Летом 1990-го он не пошел работать в российское правительство, потому что, как он сам писал, «не хотел оставлять Горбачева в тяжелое для него время». Но это тогда, в 1990-м.
В 1995-м, когда Гайдар писал свои мемуары, он был к Горбачеву менее добр: «Столкнувшись с мощными, неуправляемыми процессами, Горбачев растерялся и потерял ориентиры. Выпустив из бутылки джинна политической либерализации, не сумел ни подчинить его, ни загнать обратно. И никак не мог решить, чего же на самом деле хочет».
Дальше начинается уже другая история – Горбачев резко меняет курс и состав политбюро. Опасаясь давно назревшего внутрипартийного заговора, он вводит в состав руководства страны других людей. Вместо близкой ему по духу команды «прорабов перестройки» (Шеварднадзе, Бакатин, Яковлев, Рыжков) его начинают окружать те, кто с самого начала готов пойти на чрезвычайные меры, чтобы «успокоить страну». Среди них – премьер Павлов, будущий член ГКЧП, который в кратчайшие месяцы приступит к денежным конфискациям в особо крупных размерах («павловская реформа») и административному повышению цен.
…Вот так уходили в песок благие намерения Горбачева.
Велик соблазн, конечно, помечтать, пофантазировать – а что было бы, если бы Горбачев все же решился? И произнес тогда (еще в марте 1990-го) свою программную речь, написанную Гайдаром? И начал бы финансовую стабилизацию с резкого сокращения, например, расходов бюджета? А потом – постепенно отпустил бы цены? А потом – принял пакет (уже готовый) об акционировании предприятий, то есть запустил бы приватизацию?
Что было бы, если бы он принял программу «500 дней» и запустил ее хотя бы с 1 января 1991 года?
И вдруг собрались бы вновь вокруг союзного центра республики. И подписали бы без разговоров новый договор. И не пришлось бы вводить войска в Вильнюс и Каунас. И не случилось бы путча. И…
Но так не бывает. В ключевые моменты истории ответственность на себя берут именно те, кому это судьбой, видимо, предназначено.
Но вернемся к осени 1991 года.
5 ноября 1991-го Гайдар был утвержден в должности вице-премьера.
6 ноября вышел официальный указ.
15 ноября состоялось первое заседание правительства реформ.
Первые несколько дней правительство занимало несколько кабинетов в Белом доме на Краснопресненской набережной и лишь потом переехало на Старую площадь, где Гайдар занял на пятом, бывшем «секретариатском» этаже здания ЦК кабинет номер три. У лифта часовой, далее налево. (Позже, когда Егор станет уже официальным и. о. премьер-министра, он займет – от часового на том же этаже направо – кабинет номер один, место обитания генеральных секретарей ЦК КПСС.)
Но поначалу въезжали, как бедные родственники. Об этом вспоминал Виктор Ярошенко: «Рано утром 7 ноября, красный день календаря. Прямо с дачи поехали брать власть. Вся власть России тогда была в Белом доме. Приехали к подъезду, у которого они стояли два месяца назад (во время путча. – А. К., Б. М.). Гайдар показал бумажку за подписью Ельцина о назначении на должность вице-премьера, милиционер с автоматом пропустил внутрь. Поднялись на лифте, прошли пустыми коридорами, еще одному с автоматом показали мандат, кто-то принес ключи, открыли этаж, потом приемную; у входа висела табличка: “Председатель Совета Министров РСФСР И. С. Силаев” (через несколько часов ее сняли). Так случилось, что я был с ними в те часы. Гайдар зашел в огромный силаевский кабинет, постоял у стола, рядом с которым на полках высились ряды белых гербастых телефонов. Отдельно стояли два аппарата с красными пластмассовыми наклейками: “ГОРБАЧЕВ”, “ЕЛЬЦИН”. Открыл еще одну дверь, зашел, осмотрелся. Комната отдыха. Аскетизм власти. Стол. Жесткий диван. Сейф. Опять телефоны. Зачем-то велотренажер. Гайдар поставил кейс на стол, открыл, вынул толстую кипу документов, подготовленных в «Архангельском». Приемную в эти минуты осваивал Николай Головнин: ему, вчерашнему экономическому журналисту, предстояло в считаные часы создать работающий секретариат вице-премьера. Приехал другой назначенный вице-премьером – друг Гайдара Александр Шохин. Начали подъезжать смущенные и раскрасневшиеся от свалившейся на них задачи свежеиспеченные министры. К вечеру из Вены прилетел Петр Авен».
Сидя уже не в «Архангельском», а в своих кабинетах, молодые реформаторы лихорадочно дорабатывали законы и указы.
Однако в оставшееся между 15 ноября и 2 января время Гайдару предстоит поучаствовать в еще одном тяжелом деле: законодательно закрепленном формальном роспуске Советского Союза.
Вместе с Ельциным, Бурбулисом, Шахраем и другими членами российской делегации он выехал в Минск.
Вот как вспоминал об этом Геннадий Бурбулис:
«У нас в делегации были Шахрай, Козырев, Гайдар и небольшой коллектив экспертов. Мы работали в двух модулях. Была шестерка – три президента и три премьера. Я исполнял как бы премьерскую роль. И когда вечером 7 декабря стало понятно, что мы делаем принципиально новый документ, а не Союзный договор, то, конечно, колоссальная работа проделывалась именно Гайдаром, Шахраем и Козыревым – уже по его текстовке, по его концептуальному, содержательному и постатейному оформлению.
Более того, Егор, когда они приходили к каким-то формулам, писал уже окончательный текст как человек со вкусом к редакторской работе, с пониманием и осознанием дела и лично передавал его машинисткам».
Но как же могло так получиться, что Гайдар – достаточно близкий к горбачевскому штабу человек, довольно хорошо знавший Михаила Сергеевича, работавший в тесной связке с руководителями союзного правительства и горбачевскими академиками (Фроловым, Аганбегяном и другими), еще недавно, в 1990 году отказавшийся работать на российское правительство, – вдруг так резко поменял свое отношению к Горбачеву и судьбе Союза?
Это не простой вопрос, и он, конечно, совершенно не исчерпывается трафаретными ответами – о том, что «ситуация изменилась» и «другого выхода не было». Дальнейшая судьба Егора показала очень выпукло – нет, он не рвался во власть и не держался за нее, уходил сразу со всех политических постов, если мог, с огромным удовольствием опять погружался в работу над текстами в своем кабинете, «шел в библиотеку», так что карьерные соображения тут вряд ли имели место.
Первый слой ответов – чисто экономический.
Альпбах, сентябрь 1991-го. Идиллический австрийский курорт, всего-то 53 километра от Инсбрука. Топонимика этих мест тогда ни о чем не говорила советскому человеку. Для десятка советских экономистов – это еще один семинар. Такие же были в Вероне в 1990-м, в Париже весной 1991-го. Но этот семинар все-таки не совсем обычный.
На фотографии, сохранившейся с тех времен, – почти все экономисты, которые войдут в правительство два месяца спустя. Альпийское солнце. Фоном – типичная для этих мест гостиница. Молодые, воодушевленные. Где-то, в нескольких сотнях километров к востоку, медленно оседает грузное туловище империи, от которой со страшным шумом отваливаются огромные куски. А они, эти молодые интеллектуалы, здесь, на семинаре в австрийском Альпбахе, констатируют факт неизбежного падения СССР.
Крайний слева на этой фотографии – хорошо узнаваемый Александр Шохин почти с таким же близоруким прищуром и в таких же очках, как и сейчас, три десятка лет спустя. Рядом с ним – тоже узнаваемый Петр Авен. В отличие от Шохина, который в галстуке, Авен выглядит нездешним «яппи» – он в толстовке Yale University: за такую красоту тогда можно было многое отдать. Дальше – Константин Кагаловский; выглядывающий из-за плеча товарища Алексей Улюкаев, тоже вполне узнаваемый, но совсем-совсем другой (кто же мог думать тогда, что спустя четверть века он будет осужден на восемь лет лишения свободы); тощий, как жердь, Анатолий Чубайс с бейджем на рубашке – почему-то сразу видно, что он здесь главный; Владимир Машиц, участник всех «писательских» команд и будущий министр по делам СНГ; крайний справа – человек, похожий на амбициозного старшеклассника, Сергей Глазьев. Тот самый. Он ведь тоже «разваливал» страну вместе с другими либералами; это сейчас он яростный государственник, кейнсианец и сторонник «партии дешевого кредита»…
«Володя Машиц (работавший и с Явлинским тоже. – А. К., Б. М.) приехал с некоторым опозданием, – вспоминал Сергей Васильев, – и поведал нам о планах Явлинского по созданию экономического союза. Понимая, что республики стали суверенными, Явлинский провозгласил тезис: “политический суверенитет – экономический союз”. Реакция в Альпбахе была у всех совершенно одинаковой – мы представили весь ужас проведения радикальной экономической реформы, каждый шаг которой придется согласовывать с суверенными республиками. Решено было выступить с заявлением по этому поводу…»
Под Альпбахской декларацией, в которой утверждалось, что радикальные либеральные экономические реформы надо проводить в границах России и дальше ждать нет смысла, стоит, например, подпись будущего жесточайшего оппонента реформаторов, академика Дмитрия Львова. Декларацию, как утверждает отсутствующий на фотографии Сергей Васильев, писал Улюкаев – «как самое бойкое наше перо».