Но Гайдара там не было… Не смог приехать.
В Альпбахской декларации говорилось о том, что экономический распад Союза неизбежен. Что сложный процесс демократических согласований между политически суверенными субъектами возникающей конфедерации неосуществим. Невозможно, например, проводить единую кредитно-финансовую политику, потому что каждый участник согласований «заинтересован в увеличении денежной массы, эмиссии, лимитов кредитования». Выход видится в создании Межреспубликанского экономического комитета (он в эти дни, собственно, и был официально учрежден). Однако, «на наш взгляд, есть две альтернативы, – писали авторы декларации, – либо его деятельность будет парализована разногласиями участников, наращиванием эмиссии, налоговой и финансовой конкуренцией, невыполнением принятых обязательств, либо Россия будет доминировать в Экономическом союзе».
Для движения нужен локомотив. А «сползание к экономической катастрофе в предшествующий период во многом определялось наличием двух противоборствующих центров принятия экономических решений: союзного и российского. Реставрация двоецентрия… была бы губительной».
У надреспубликанских властей недостаточно аргументов и полномочий, чтобы республики проводили единую экономическую политику: «Надреспубликанский центр обречен быть слабым. Следовательно, его не должно быть вовсе. Это не идеологический, а сугубо прагматический вывод».
Что при конфедеративном, что при российском варианте можно продолжать цепляться за фиксированные цены и субсидирование неэффективных производств, как это делалось все последние годы. Это путь, ведущий к неизбежной катастрофе. У российского руководства пока еще есть существенный кредит доверия. И им «надо воспользоваться твердо и ответственно».
Первое – отказ от фиксирования и регулирования цен.
Второе – политика «нулевого дефицита» государственного бюджета, «режим жесткой экономии, противодействия любым выбивающим деньги лобби, включая военно-промышленное и сельскохозяйственное. Только на этой основе возможен выход к твердому, а затем и конвертируемому рублю. Если это не сделает в ближайшие месяцы демократическое руководство, то сделает грядущая хунта».
(Вот с этим отсутствующий Гайдар не согласился бы – он не переоценивал интеллектуальные способности и волю к экономическим реформам советских военных, как и не верил в российского Пиночета.)
Третье – «немедленно начать переговоры о разделе и переструктурировании внешнего долга бывшего Союза ССР». Вот оно – авторы декларации уже называют его бывшим, без иллюзий. И говорят о том, что впоследствии и произошло, – на определенных условиях основные обязательства перед внешним миром Россия могла бы взять на себя. Условия впоследствии были определены – и очень важные: вывод ядерного оружия из Украины, Казахстана и Белоруссии, переход всего зарубежного имущества СССР России и место в Совбезе ООН.
Важная тема, обсужденная ими заранее, – возможность свободного передвижения людей через границы республик. Никто тогда об этом не думал, а проблема назревала: «Прежде всего, это судьба десятков миллионов людей, живущих за пределами своих национальных государств. Необходимо обеспечить добровольную и планомерную (с привлечением западной помощи) их репатриацию и безусловную защиту жизненных интересов. В лимите миграции мы предлагаем руководствоваться испытанным в демократических обществах принципом права людей на свободный выезд из страны и право государства на регулирование въезда в него». Две предсказанные проблемы в одном флаконе: русские за рубежом и мигранты в России.
Эти же идеи, как свидетельствует Сергей Васильев, Гайдар изложил в специальной записке о возможных реформах на имя Бориса Ельцина.
Итак, Гайдар, как и другие экономисты, понимал, что попытка запустить реформы на всем пространстве разваливающегося СССР обречена на провал административно и политически.
Но дело было не только в этом. Тогда, в сентябре 1991 года, он уже окончательно понимал и то, почему так получилось. Несколько лет – своими статьями в «Коммунисте» и «Правде», бесконечной работой в различных «группах» и «комиссиях» – он пытался уберечь союзное руководство от надвигавшейся беды. Но сейчас, в сентябре 1991 года, пришла пора ставить окончательный диагноз – в крахе советской экономики, по большому счету, виноваты лично Горбачев и исполнители, которым он доверился.
Увы, прекрасные намерения и личные качества – это одно, но есть еще такой момент, как политическая воля, интуиция, способность принимать решения. Позднее Гайдар попытается разложить всё по полочкам в книге «Гибель империи» – как разгонялась скрытая инфляция непродуманными действиями Горбачева, Рыжкова и их команды. Как сначала «антиалкогольная» кампания, затем гигантские инвестиции, никак не подкрепленные доходами бюджета, прекраснодушные надежды на «хозрасчет» и «материальную заинтересованность», которые привели к принятию закона о кооперативах и закона о госпредприятии – и к еще большему «повышению доходов» и появлению в обороте пустых наличных денег – словом, как хаотичные и противоречивые «реформы» Горбачева расшатали и без того слабую, неустойчивую финансовую систему. Да, все это он детально проанализирует потом.
Но сейчас настала пора сказать себе: увы, у этого краха есть автор. И это не только безличная «советская власть». Это и ее последний руководитель.
Ну и, наконец, последнее. До августовского путча шансы спасти Союз, запустить нормальные реформы в рамках единого пространства еще оставались. После путча они исчезли.
Горькое чувство разочарования заставляет Егора еще и еще раз задавать себе один и тот же вопрос: как получилось, что Горбачев сам, лично, своими руками привел в Кремль всю эту команду путчистов, что им двигало, неужели он оказался настолько слабым и безгранично доверчивым – он, который казался еще недавно таким сильным политиком? Или все же он неискренен, когда говорит, что не знал о путче заранее? Этими же вопросами задавались тогда все.
И вот здесь последний, самый главный уровень ответа на вопрос: почему Гайдар перестал поддерживать Горбачева?
Он разочаровался в Михаиле Сергеевиче. Да, он хороший человек. Да, он замечательный человек.
Но…
Но трудно бывает понять его истинные мотивы.
Вот что писал главный редактор «Огонька» Виталий Коротич о президенте СССР М. С. Горбачеве:
«Как бы Горбачева ни упрощали, но в тактических играх он бывал вовсе не прост. У него бывали комбинации, просчитанные по-гроссмейстерски, на много ходов вперед, совершенные на грани возможного. Обсаженный со всех сторон старой чиновничьей гвардией, стукачами и солдафонами, он постоянно решал немыслимую задачу: как проскочить вперед, не доводя их до крайности, даже демонстрируя им, что все либералы и щелкоперы зажаты у него в партийном кулаке. Он фантазировал про реформы и рассуждал с партократами про общее дело, а у тех его не было с реформаторами, разваливающими ИХ страну. Я не раз говорил и повторю: Горбачев – личность трагическая. Не то чтобы с каждым годом – с каждым месяцем, особенно быстро в конце карьеры, уходила из него картинная комсомольская бодрость, нарастала боль. В нем было что-то от хорошего спортсмена, ушедшего в прорыв и знающего, что вот-вот его остановят… Когда он кричал, никогда не было страшно. И неожиданно не было. Будто глядишь в записи матч, о результате которого знаешь. И эта атмосфера вялости расползалась вокруг генсека ЦК партии, которого никто не боялся».
А вот другой взгляд на Горбачева – тоже со стороны человека, который его очень ценил и не прерывал с ним отношения в любые эпохи.
Григорий Явлинский:
«…Я могу только сказать, что все его указания были очень противоречивые, содержательно они постоянно противоречили друг другу. Благодаря этому, процесс шел очень быстро, номенклатура не успевала сосредоточиться и не знала, как защищать свои позиции, и процесс разрушения системы шел просто с очень большой скоростью. Потому что она не была рассчитана на постоянные противоречивые сигналы. Просто потому, что она не могла так работать. А энергия того, что он – генеральный секретарь и вся власть в его руках, просто парализовала номенклатуру, и она металась: то она делала это, то она делала то. То она делала опять другое, то еще что-то. Ну вот и всё, и вся система перестала работать. Она и раньше не очень-то работала, а тут она вообще вошла в ступор ото всех этих противоречий. А потом он выходил и сообщал что-то про обновленный социализм, от чего уже вообще у всех просто шло отключение сознания… Но, на самом деле, он сделал одну вещь, которая привела к этому крупнейшему историческому событию ХХ века. Он внезапно принял решение о том, что люди могут говорить вслух то, что думают. Говорить правду или не правду – это другой вопрос. Но то, что думают. И за это не арестовывают и не сажают в тюрьму и не расстреливают, и даже не выгоняют с работы. Всё. Поскольку система была построена на лжи с 1917 года, как только появился малейший ветер какой-то правды, или того, что люди говорят то, что думают, – она разрушилась. И у нее никаких шансов не было. Он сделал этот главный шаг. Я думаю, что он не предполагал, к чему он приведет. Он просто внезапно принял решение о том, что свобода слова появляется. И не только свобода высказываний, но и свобода после высказываний… Это был такой удивительный пример мирного выхода из тоталитарной системы. Во что никто никогда не мог поверить. Что люди добровольно согласились выйти из этой системы. Добровольно и относительно мирно. Ну, были эксцессы, но в масштабе такой страны и в масштабе такого события они все-таки были не громадными. Конечно, там погибали люди, но всё же это было незначительно по сравнению с тем, что там могло бы случиться. И это тот случай, когда свобода слова показала свою силу. Когда тексты показали свою силу. Когда диссиденты, которые никогда не обладали ни властью, ни боевыми дружинами, никаким оружием, ничем, а просто словом, привели к эпохальной смене в масштабе всей планеты. Ведь