Дело было в тех сухих цифрах, которые мало что говорят обычному человеку, – тонны зерна, элеваторы, хлебозаводы, поставки, оптовые цены, целая цепочка административно-торговых отношений, которая перестала работать после распада Союза. А у правительства уже не было тех административных ресурсов, чтобы заставить крестьян (то есть колхозы и совхозы) продать хлеб по старой цене. Это было невозможно.
Но если вы отпускаете оптовые цены – тогда отпускайте и розничные.
В истории с хлебом, да и вообще с продовольствием в период распада СССР есть несколько драматичных эпизодов, которые довольно точно отражают общую картину по стране. В частности, спасение от голода такого города, как Петербург. А там ведь положение было еще хуже, чем в Москве.
«Это было недели через три после нашего прихода… – пишет Нечаев (примерно начало декабря 1991 года. – А. К., Б. М.). – Питерские власти почти в полном составе приехали в правительство буквально со словами: спасите город! Запасов муки там оставалось на неделю, а резервов кормового зерна – дня на два-три. Снабжение города мясом, не считая импорта, в основном базировалось на продукции местных птицекомбинатов. Сама область зерно практически не производит, и все снабжение и мукой, и кормами было ориентировано на централизованные поставки. А они прекратились. Импорт из-за замораживания кредитов почти прекратился (валютный дефолт в СССР, о котором мы писали выше. – А. К., Б. М.). Помню, кто-то из питерских на совещании отчаянно крикнул: “У нас куры дохнут, а потом люди начнут”… Допустить такое в городе, пережившем блокаду, было нельзя. (А в другом городе было можно? Но фраза Нечаева отражает во всей полноте отчаяние ситуации. – А. К., Б. М.)
Мы выслушали их доклад, и все глаза повернулись ко мне: ты председатель (оперативного штаба. – А. К., Б. М.), тебе и решать. А я еще три недели назад – заместитель директора научного института, академический ученый, пусть и занимавшийся проблемами реальной экономики… Гнетущая тишина вдруг буквально повисла в воздухе. Помню, на секунду у меня появилось желание встать, выйти из зала, тихо закрыть за собой дверь и никогда больше в Дом правительства не приходить… Слишком велика была ответственность. До сих пор я благодарен Леониду Чешинскому, бывшему в то время председателем комитета по хлебопродуктам… Он каким-то сдавленным голосом сказал: есть у нас один пароход с американским зерном, который находится сейчас где-то у входа в Балтийское море. Он идет в Мурманск. Там положение лучше, и теоретически мы можем завернуть его в Питер. Но это под вашу личную ответственность и с письменным приказом!.. Я воспрянул духом и немедленно распорядился связаться по специальной связи с капитаном и дать соответствующую команду. Так я впервые в жизни начал заворачивать корабли».
Вот такая была в то время экономика и вот такие навыки нужны были ее министру. Нечаев лично по селекторной связи поговорил с капитаном, и корабль с зерном отправился в Петербург.
Однако отпуск цен (и оптовых на зерно, и розничных) вовсе не означал, что проблемы с продовольствием будут волшебным образом решены сразу и навсегда.
Очереди не исчезали. Дефицит не исчез. Ни в Москве, ни особенно в других городах. Люди или не покупали необходимые товары по таким ценам, или разметали их сразу же после того, как вмешивались власти (а они вмешивались практически везде), устанавливая некие местные «нормы» и «правила», то есть искусственно снижая цены.
Отметим попутно, что те самые талоны на продовольствие, о которых мы так много говорили в предыдущей главе, в Москве и Петербурге исчезли в 1992 году, а вот в других городах – только в 1994—1996-м.
Власти Москвы, например, пытались организовать прямые поставки овощей и фруктов прямо из колхозов, продавая картошку в специально отведенных местах по выходным дням («ярмарки выходного дня» организовал в 1987 году еще Ельцин в бытность первым секретарем Московского горкома; Гавриил Попов и Юрий Лужков их продолжили). Картошку продавали с грузовиков, мешками и ведрами, и к этим грузовикам выстраивались длинные очереди. Сняты были любые ограничения и на торговлю на колхозных рынках. Но все равно это было дорого: и картошка, и мясо на рынке, даже «напрямую от колхозников», подорожали в разы и не всем москвичам и ленинградцам были доступны.
Перечень необходимых товаров, которые отсутствовали в магазинах, по-прежнему оставался довольно длинным.
И тогда на улицах Москвы появились маленькие стихийные рынки. Они возникали везде, где шел с работы и на работу поток людей и где можно было найти хоть какое-то свободное пространство.
Писатель Вячеслав Недошивин, в то время пресс-секретарь Геннадия Бурбулиса, позднее вспоминал:
«…Выросли бесконечные ряды старушек, каких-то бомжей. Один продает бутылку пива там, скажем, на Лубянской площади, рядом с ним стоит старушка, которая вязаную шапочку продает, и т. д. Для чего все это? Это жуть, это было невозможно, это были сплошные картонные коробки, обрывки газет, никто улицы не убирал, какие-то семечки валяются. Кто-то торгует пивом, кто-то торгует привезенной с Дальнего Востока копченой рыбой.
Все в одном месте, никаких прилавков. Просто ящик из-под пива, деревянные ящики, на них стоят эти самые несчастные люди».
Стихийный рынок возле «Детского мира» (архитектурного символа советской Москвы) на площади Дзержинского Недошивин наблюдал каждый день после работы, когда шел со Старой площади, из бывшего здания ЦК КПСС, куда после декабря 1991 года переселилось российское правительство. Так же как и другие интеллигентные москвичи, он наблюдал это зрелище с чувством горечи и даже страха. Несчастные старушки, пенсионерки, «какие-то бомжи» создавали очень неприятный колорит новой эпохе. Колорит бедности, нищеты. Все это было похоже на те картинки из истории гражданской войны, которые мы знали по советским фильмам.
И тогда заместитель мэра Москвы Юрий Лужков распорядился уличные рынки закрыть. Это распоряжение поступило непосредственно в московскую милицию. Одна подпись – и суровые милиционеры с удовольствием бы очистили улицы столицы. Но, на счастье, руководителем московской милиции в то время был демократ Аркадий Мурашев, еще недавно депутат горбачевского съезда, бывший член межрегиональной депутатской группы (которой руководили Сахаров, Ельцин, Гавриил Попов и Афанасьев), и он был довольно близок гайдаровскому кругу.
«Каждый день, – вспоминал позднее Мурашев, – я со своей работы поздно вечером отправлялся на Старую площадь и сидел вместе с гайдаровцами в качестве внештатного советника или просто сочувствующего. Каждый день эти бурные обсуждения заканчивались в час, в два ночи, а то и позже».
Именно на таком «обсуждении» всех вопросов современного бытия Мурашев и рассказал товарищам о «казусе со старушками» и о распоряжении Лужкова.
Ему было жалко старушек. Их – на фоне бешеных цен – хотели лишить последней надежды на дополнительный доход.
Именно в этот момент, по версии Мурашева, и было принято решение об указе о свободной торговле.
Президент Ельцин подписал указ 29 января 1992 года.
Справедливости ради надо сказать, что версий того, каким образом на свет появился этот указ, существует множество. И версия Мурашева – лишь одна из них. Так, например, и Гайдар, и Нечаев считали автором этой идеи ленинградца Петра Филиппова.
У победы, как говорится, всегда много отцов. А это была именно победа, как выяснилось чуть позже.
Указ снимал с торговли любые ограничения. Можно было торговать в любом месте всем, чем угодно.
Можно было ввозить в Россию любой товар и продавать его по любой цене, без всяких пошлин и налогов. «Так, учитывая тяжесть давившего на рынок денежного навеса и скудость товарных запасов, мы временно отменили ограничения на импорт, установив нулевой импортный тариф, что позволяло хоть как-то наполнить магазины», – пишет Нечаев.
В это трудно сейчас поверить, но именно через этот совершенно дикий механизм – через бабушек, которые стояли со своими картонными ящиками прямо на улице, через первых «челноков» – спрос и предложение удалось сбалансировать. Да, появились эти дикие вещевые рынки, которые торговали дешевыми промтоварами из Китая, Турции и т. д., расцвел так называемый «челночный» бизнес. Но дело было еще и в другом.
Ведь чем торговали эти бабушки-пенсионерки и прочий стихийный элемент? Они торговали запасами, которые сделали на случай голода в предыдущем, 1991 году.
Помните рассказ Евгения Петровича? За год его семья «подъела» все банки с консервированными овощами и фруктами, что приготовили заботливые тесть и теща летом и осенью 1991 года. Но порой та или иная теща банку-другую с огурцами выносила на улицу и продавала.
А иногда она выносила пакет гречки – которой запаслась вдоволь на случай войны и смуты. А то пропадет, куда ж ей столько! А иногда – пачку масла или банку тушенки, купленную месяц назад, когда цены еще были другими. И вдруг выяснилось, что и магазину по такой завышенной цене этой гречкой и этим маслом торговать невыгодно. И цены стали постепенно выравниваться.
Словом, пенсионерки, уличные торговцы, «челноки» спасли Россию от голода, а гайдаровское правительство – от отставки тогда, в апреле 1992 года. Голод все-таки не наступил.
Но, с другой стороны, положа руку на сердце, признаемся честно – ведь Явлинский был прав! Помните его рассуждение о молокозаводе, «который один монополист на целую область», а то и на три, а то и на девять?
Или рассказ Немцова, о том, как Борис Николаевич посещал гастроном на площади Горького в Нижнем Новгороде – практически живая иллюстрация к этому тезису Явлинского?
Нельзя было отпускать цены в условиях практически монопольной торговли. Нельзя было позволять монопольным госторговцам так лихо поднимать цены! В разы, в десятки раз! В тысячи процентов (потом посчитали годовую инфляцию 1992 года – получилось почти 2600 процентов!). Нельзя было позволять инфляции съедать с