И в тот момент, как показали выборы 1993 года, вопреки мрачнейшей социологии, общественной депрессии, вопреки «земле, уходящей из-под ног», – людям верилось все-таки в будущее. Хотелось верить. И в Гайдаре они видели именно того человека, который его знает и чувствует. Гайдар был «экспертом по будущему» для тех миллионов, что за него проголосовали. Избиратели представляли его, это будущее, еще очень плохо, смутно, в каком-то тумане – «либерализованные» цены, абстрактные экономические механизмы, какие-то там банки, биржи, налоги.
А он, получалось, уже все это знал. Он в этом разбирался.
Причем, надо сказать честно, не так уж сильно интересовали людей все эти подробности: банки, биржи, инвестиции, налоги и ставки. Подавляющее большинство не интересовали вовсе. Но будущее действительно влекло. Оно светилось в маленьких, порой крошечных деталях. Фантики. Обертки. Торговые знаки. Запах вкусной и здоровой жизни. Каким-то шестым чувством эти люди, назовем их «избиратели Гайдара и сочувствующие», понимали, что дело совсем не в фантиках, а в том, что эти фантики означают огромный цивилизационный сдвиг. Что их будущее – это и есть новая, не советская цивилизация, и значение ее гораздо важнее всех внешних примет, всех ее сегодняшних знаков и символов.
Какая-то часть городского населения (в селе этого почти не было, дошло чуть позже) люто ненавидела эти новые яркие витрины… Какая-то небольшая часть уже с удовольствием приценивалась и покупала. А третья часть стояла у витрин и молча смотрела. Впитывала в себя.
Эти избиратели Гайдара еще не знали, что пройдет лет десять-пятнадцать – и они сами будут расплачиваться кредитками, заказывать гостиницу в Европе по интернету, покупать новую машину в кредит.
Не знали, но чувствовали. На этом вот странном чувстве и была построена его популярность: на вере в это неосязаемое, непонятное, туманное будущее.
Да, оно светилось в деталях. Оно проникало отовсюду – из случайной рекламы и разговора со знакомым, из газетной статьи и проплывающих в окне автобуса витрин.
Владимиру Осипову было в 1991 году 32 года. Он работал учителем биологии и молодым завучем в московской школе.
«Школа, где я работал, находилась в Трехсвятительском переулке. Это школа старая, московская, там рядом с основным зданием находилось историческое здание, четырехэтажный особнячок – так вот, там еще Лермонтов учился, представляете? Была квартира прежнего директора, завуча, огромные квартиры, все это было, конечно, еще до революции. Потом там разместили всякие службы хозяйственные, из работников школы жила только нянечка, еще в 1990 году она там жила. А когда наступили новые времена, наш директор решил эти этажи – подвальный, и еще один – сдать под склад. Сначала сдали два этажа местным коммерсантам, а потом нас нашли баптисты. Им тоже сдали подвал и один этаж. Сюда они привозили книги, гуманитарную помощь, продовольствие.
Поэтому учителя некоторое время – самые трудные первые годы, 91-й, 92-й, 93-й – получали доплату в конвертах за эту самую аренду. И плюс продуктовые наборы от баптистов. И знаете, это было очень даже большим подспорьем. Ну, потом Центральный административный округ вмешался и сказал, что никакая самостоятельная аренда в школе невозможна. И года с 93-го эта лафа кончилась. Но… мы начали подрабатывать по-другому. Уже тогда можно было репетиторствовать. Мы никому эти услуги не навязывали, родители сами нас просили, подготовить детей к экзаменам, подтянуть по тому или иному предмету. Упрашивали, умоляли. Уже тогда контингент в школе стал меняться. Помимо детей офицеров – слушателей военной академии, которая находилась напротив школы, и жителей огромных коммуналок, которых было хоть отбавляй и в районе Покровского бульвара, и Хитровки, – появились новые жители. Они стали расселять эти коммуналки. У них были деньги. Это были разные люди, очень состоятельные порой, но знаете, отношение их к школе и учителям было, как правило, очень человеческим. Помню, как наша учительница ездила на дачу к девочке, так у ее родителей на этой даче была даже вертолетная площадка. Но когда у этой учительницы кто-то в семье заболел, эти родители в лепешку расшиблись, носились по городу и срочно достали в той Москве очень нужное лекарство. Люди как-то помогали друг другу, да.
Но что самое главное – в 90-е в школе была свобода. Свобода преподавания, творчества. Мы учредили в школе Покровскую классическую гимназию. Учителя писали авторские курсы, писали свои авторские учебные пособия. Можно было варьировать программу, выбирать учебники, самому их писать. Было два спецкласса, математический и биологический (чего раньше нам не разрешали). Мы пригласили в школу из Большого театра преподавателей, у нас был даже балетный класс. Стояли в зале станки балетные, зеркала во всю стену повесили. Вместе с соседним Институтом электронного машиностроения мы задумали эксперимент – из спецкласса дети поступали в институт без экзаменов, только сдав на “отлично” школьные экзамены по математике и физике. Одновременно мы задумали устроить полный цикл – прогимназию в соседнем детском садике, в Морозовском особняке, школу и институт объединить в один образовательный комплекс. Шикарные были планы. К сожалению, МИЭМ потом переехал, детский садик закрыли и купили его здание. А потом уже опять наступила эпоха формализма и бюрократизма в школе. Все эксперименты закончились».
Леонид Кацва работал в 43-й московской школе учителем истории. Он вспоминает: «Закон о реформе образования, принятый в 1992–1993 годах, позволял учителю, и это самое главное, выбирать между разными программами и разными учебниками… Конечно, первая революция в школе случилась еще раньше, при Горбачеве. Я помню, что для меня она началась с лекции, прочитанной мною для учеников и коллег, об итогах коллективизации. То, что в школе можно говорить такое, вызвало потрясение и у меня самого, и у ребят, а мои коллеги спрашивали: стоит ли так резко рвать с прошлым, не вызовет ли это у ребят слишком сильный шок? Ну и когда мы смогли организовать в школе гимназию, отбирать учеников на конкурсной основе в профильные классы – это тоже была революция».
Именно в эти, 90-е годы Леонид Кацва написал в соавторстве альтернативный учебник истории, который стал известен всей стране. Несмотря на низкий уровень доходов, это были для него важные времена. Если говорить точнее – это были времена интеллектуального, профессионального прорыва.
В довольно любопытных выражениях оценивают начало 90-х представители новых, только что появившихся профессий.
Михаил Хлебородов снимал первые в СССР музыкальные клипы. Клип Богдана Титомира снимали в фабричном помещении возле Белого дома сразу после того, как разобрали баррикады в августе 1991-го. Про 90-е он вспоминает так:
«У нас тогда еще не было никаких позиций, один бешеный энтузиазм… У нас ощущение свободы совпало с ощущением молодости и всесилия. Это видно в клипах, мы горели, мы себя тратили. Мы сами рисовали все, не было художников, не было ничего».
В иной интонации вспоминает 90-е куратор и арт-критик Виктор Мизиано:
«Это была эйфорическая свобода. Но в строго либеральном смысле слова это свободой не было. Потому что либеральная свобода подразумевает не только права, но и обязанности, а с ними в тот период дело обстояло довольно плохо. То есть не было осознанного, артикулированного, внутреннего понимания своих прав, а вместо этого было ощущение какой-то звонкой пустоты, в которой ты оказался без каких бы то ни было предустановленных ценностных ориентиров. Их приходилось выдумывать на ходу. Эти ценности и ориентиры были тогда индивидуальным выбором каждого. Более того, я бы даже сказал так: этот опыт безудержной свободы был довольно тягостным. Он не был только лишь раскрепощающе-пьянящим, но он оказался чреватым и “невыносимой легкостью бытия”».
Елена Ханга вела на канале НТВ телепередачу «Про это», посвященную сексу (в ночное время, естественно). Вот что она говорила про те времена:
«Я думаю, что была счастлива тогда, потому что мы шли по белому снегу, где никто не ходил. Не было дорожки. Мы шли по интуиции…»
Однако как бы то ни было, этот опыт свободы оказался очень важен для нарождающегося нового «среднего класса». Да, этот новый средний класс был пока очень малочисленным, но главное – он имел иную, чем при советской власти, структуру и новые идейные основания. Главным из этих оснований была опора на собственные силы.
Это была эпоха, благодатная не только для представителей отдельных творческих профессий – телеведущих популярных ток-шоу или режиссеров музыкальных клипов, рекламных агентов или журналистов.
Появились целые городские сословия, которые учреждали новые рынки идей, услуг, товаров и активно осваивали их. Это были передовые, одержимые люди, которые тащили за собой целые отрасли и виды деятельности, неизвестные до сих пор.
Для них, получающих гроши или живущих (по нынешним меркам) почти у черты бедности, именно революция в их конкретной профессиональной жизни была дороже стабильности и дороже устойчивости.
Расцвела частная адвокатская практика. Настоящая революция произошла в области IT-технологий. Врачи вместе с предпринимателями (или сами становясь ими) открывали новые клиники и частные кабинеты. Учителя создавали лицеи и гимназии, частные школы. Бывшие научные сотрудники или скромные редакторы вдруг стали издателями, и появились сотни частных издательств. Книжный рынок в 90-е пережил настоящий бум, возникали всё новые и новые неизвестные имена, появлялись новые жанры и виды книжной продукции. Бывшие кинокритики стали политконсультантами, бывшие искусствоведы – галеристами и кураторами. Многих привлекала сама возможность «открыть свое дело», даже не важно, в какой именно области. Бизнес и предприятия прогорали и возникали вновь. В 1993 году люди еще ценили эти новые коридоры возможностей, несмотря на все очевидные потери.
Журналист Вячеслав Недошивин говорил об этом так:
«Я тогда, помню, прочел книжку Ральфа Лэппа, западного ученого, футуролога, и у него было такое сравнение, которое мне очень понравилось. Я помню, оно долго крутилось в голове, потому что я наблюдал это воочию в жизни… Общество похоже на экспресс, который несется по железной дороге. Впереди бесконечное число стрелок, переездов, поворотов, светофоров. Но в кабине никого нет. А большая часть общества сидит в заднем вагоне и смотрит назад. Я, конечно, не возьмусь утверждать это со стопроцентной уверенностью, но, как мне кажется, в России было нечто похожее. Ничего, кроме того, что было у нас за спиной, мы не знали. Мы смотрели назад. А поезд “Россия” несся со страшной силой вперед».