можно было прорваться в это новое измерение, у которого не было никаких корней в официальной науке».
…Так был ли у реформаторов подробно проработанный план политических, социальных реформ или они двигались вслепую? И мог ли он быть тогда вообще?
Вопрос интересный, и мы к нему обязательно вернемся. Но пока отметим для себя – Гайдар, Чубайс, Нечаев, Шохин, Авен и все остальные буквально были «отключены» от диалога с обществом. По крайней мере, сами-то они считали именно так.
Конечно, можно сказать и по-другому – в том кипящем котле, который представляла из себя новая Россия, никому из правительства невозможно было «увернуться» от больших и чудовищно сложных задач. Сергей Шахрай, недавний депутат российского съезда, еще один вице-премьер правительства, занимался национальными отношениями, политическими партиями и движениями, он носился по национальным республикам России, пытался наладить мирный диалог с Чечней и Татарстаном, Осетией и Кабардино-Балкарией, левыми и правыми популистами в Верховном Совете, которые каждый день преподносили сюрпризы исполнительной власти. Михаил Полторанин, бывший опальный главный редактор «Московской правды», призванный Ельциным в команду правительства в 1990 году, с нуля организовывал российское телевидение, новые российские газеты, доводил до ума новый закон о печати.
Да и трудно, согласитесь, отвечать перед народом за экономическую политику, которую ты сам не проводишь. Ни Шахрай, ни Полторанин особого рвения в этом не проявили. Бурбулис вас привел, вот пусть Бурбулис за вас и отвечает. Но никто из вице-премьеров правительства, включая Геннадия Эдуардовича, не оказался публичной фигурой. Не вышел на первый план. Под софиты телекамер.
Одним словом, хотел или нет Гайдар заниматься публичной политикой – ему это делать пришлось. Пришлось хлебнуть этой доли – сразу, буквально с первых недель своего вице-премьерства.
Причем наступление на реформы и на его правительство – мощное, хорошо организованное, временами просто оголтелое – шло сразу по двум линиям.
Первая линия – это уличная война.
Она началась мгновенно, как только отпустили цены.
«Первое с начала реформ массовое выступление против президента, против правительства, против реформ – митинг на Манежной площади – состоялось 9 февраля. Участвовало в нем около ста тысяч человек. Главным организатором митинга была РКРП (Российская коммунистическая рабочая партия. – А. К., Б. М.) под руководством Виктора Тюлькина. Митингующие потребовали возродить СССР, КПСС, освободить гэкачеписта Лукьянова и поставить его во главе Съезда нардепов, сформировать новое правительство. Мелькали портреты Ленина, Сталина и почему-то Фиделя Кастро», – пишет Олег Мороз.
Началась активная «приватизация патриотизма».
«Первой… вполне пригодной для организации массовых протестов “патриотической” датой было 23 февраля 1992 года. Позже оппозиционеры всегда пытались представить свое выступление в этот день и случившиеся при этом события в наиболее выгодном для себя свете: дескать, милиция и ОМОН жестоко избили ветеранов, единственным желанием которых было возложить цветы к Вечному огню у могилы Неизвестного солдата. В действительности ветераны вовсе не играли там первую скрипку. Начать с того, что среди главных организаторов митинга на Тверской были такие экстремистские организации, как Союз офицеров и движение “Трудовая Россия”, возглавляемые неистовыми “борцами за справедливость” Станиславом Тереховым и Виктором Анпиловым.
Московские власти запретили намеченные оппозицией митинг и шествие по Тверской. Несмотря на это, с утра на площади Белорусского вокзала стали собираться толпы народа, которые двинулись по направлению к центру. Возле метро “Маяковская” улица оказалась перегороженной рядами милиции и милицейскими автобусами. Переговоры демонстрантов со стражами порядка результатов не дали, и тогда участники шествия бросились на прорыв. Кордоны милиции были смяты…
Следующий милицейский кордон ожидал демонстрантов возле гостиницы “Минск”. Его преодолеть уже не удалось, оппозиционеры вынуждены были начать митинг прямо здесь. Зато с тыла со стороны Пушкинской площади прорыв осуществила еще одна группа “ветеранов”. Возглавлял этих “пенсионеров” небезызвестный генерал Альберт Макашов, который и в дальнейшем, включая октябрьские события 1993 года, был одним из самых активных участников уличных сражений. В тот раз его встретили на митинге как героя. В своей речи генерал, естественно, призывал собравшихся к борьбе за Великую Россию: “Ну-ка, матушка, встань с колен! Надо сделать последний шаг!” Часть демонстрантов переулками вышла на Арбатскую площадь и попыталась прорваться в Александровский сад уже с этой стороны, однако продвинулась лишь до здания Военторга. Впрочем, и на этот раз разрозненные группы манифестантов, опять-таки переулками и дворами, просочились дальше, к Библиотеке Ленина. Здесь снова начались переговоры с милицией. В конце концов милицейское начальство предоставило оппозиционерам автобус, который двумя рейсами свозил их представителей к могиле Неизвестного солдата и доставил обратно, что впоследствии дало им повод утверждать: дескать, несмотря на милицейские дубинки, своей цели они все-таки добились, то есть, можно сказать, одержали победу.
Уже тогда к митингующим и шествующим в колоннах антиправительственных демонстраций стали примешиваться профессиональные боевики, подчас прибывшие из неблизких краев. Они придавали всем этим митингам и демонстрациям дополнительный импульс агрессивности. Так, один из лидеров экстремистской организации “Возрождение” Валерий Скурлатов похвалялся позднее:
“Напомню, что наши бойцы стояли насмерть в Бендерах, мы были на острие прорывов 23 февраля 1992 года, мы под своим Андреевским стягом победили в схватке 1 мая 1993 года на Ленинском проспекте и до потолка заполнили свой штаб трофейными щитами, бронежилетами, дубинками и прочей омоновской амуницией, мы честно сражались и погибали 3 и 4 октября 1993 года в Останкино и у стен Дома Советов”.
Короче, все эти месяцы существовали группы “бойцов”, которых перебрасывали из Приднестровья (где в тот момент проходила гражданская война и было много оружия. – А. К., Б. М.) в Москву и которые активно участвовали в уличных боях, происходивших в российской столице в 1992–1993 годах, подчас одерживали победу над милицией и захватывали немалые “трофеи”».
Надо сказать, и Ельцин, и Гайдар напряженно ждали – какой будет реакция российских регионов на «жесткие, но необходимые реформы». Ждали массовых забастовок, ждали волнений и беспорядков. Однако – как писали в воспоминаниях потом и Гайдар, и другие члены кабинета – уровень массового протеста оказался значительно ниже, чем они предполагали.
Грубо говоря, людям было не до того.
А в Москве политизированные пенсионеры нашли своих лидеров и встали под красные знамена, под портреты Ленина и Сталина. Уж 20–30 тысяч демонстрантов, ненавидящих новые времена, тоскующих о советской власти, в огромной Москве можно было найти.
Их лидером стал Виктор Анпилов.
Покойный Виктор Иванович вообще был довольно интересной фигурой. Выпускник факультета журналистики МГУ, парень «с рабочей окраины», талантливый самородок, он страстно любил испанский язык и испанскую литературу, пробился в систему Гостелерадио, поехал собственным корреспондентом в Никарагуа. Виктор Анпилов был профессиональный «радийщик» и язык у него был подвешен совсем неплохо. Страстный человек, он искренне воспринял борьбу никарагуанских леваков против «американского империализма», прославлял особый кубинский путь, обожал Фиделя и Че Гевару.
Увидев, как устроены уличные митинги, уличные протесты в Никарагуа, Анпилов удачно и быстро перенес этот опыт на реалии пореформенной Москвы.
Из пенсионеров он лихо сколачивал «рабочие дружины», боевые десятки, рассылал гонцов по районам, умело печатал листовки, заводил толпу с полоборота, выплевывая в мегафон простые, понятные всем и каждому слоганы: «Банду Ельцина под суд!», «Грабежу России – нет» и пр. Потом к ним добавился и антисемитизм: «Чемодан. Вокзал. Израиль», ставшее классикой российского радикализма 90-х.
Надо сказать, сейчас отношение отечественной интеллигенции к подобным фигурам как-то изменилось. Потеплело. Они, мол, борются с авторитаризмом, выражают интересы народа, они – как «желтые жилеты» в Париже.
А тогда отношение было совсем не таким.
Потому что было реально страшно.
Еще совсем свежи были в памяти лязг гусениц, грохот танков и бэтээров, заполнивших Москву полгода назад, в августе 91-го. Еще были видны на асфальте кое-где следы этих гусениц. Еще не стерли граффити со стен в память о тех трех ребятах, Кричевском, Усове, Комаре, которые погибли в ту страшную ночь. Еще все газеты были полны рассуждениями, причем довольно паническими, о новом предстоящем военном перевороте.
Ощущение, что ничего еще не решено, что все качается на очень неустойчивых весах истории, было всеобщим. Куда все пойдет, туда или сюда, – никто не знал.
Поэтому толпы демонстрантов на улицах, требующих возвращения СССР, требующих суда над Ельциным и Гайдаром, прорывающих милицейские кордоны, воспринимались не как «проявление демократии», а прямо противоположным образом – как попытка задушить демократию. Свернуть шею всему новому.
И было, действительно, от чего прийти в ужас. Было от чего похолодеть.
«Следующая дата, – вспоминает Олег Мороз, – которую “оппозиция” сочла вполне подходящей… было 17 марта, годовщина референдума, на котором большинство участников высказалось за сохранение Советского Союза.
Инициатором “веча” выступила все та же “Трудовая Россия” во главе со своим вождем неистовым революционным трибуном Виктором Анпиловым. То было их золотое времечко. Почерк этого вождя-трибуна, бывшего журналиста чувствуется в листовке, призывавшей граждан к участию во “Всенародном вече”:
“ГРАЖДАНЕ! Год назад состоялся первый в истории нашей страны референдум. Народ сказал решительное “ДА” – единому Союзу Советских Социалистических Республик. Однако высшие должностные лица попрали волю народа, преступили Конституцию страны и в угоду западному капиталу объявили СССР несуществующим. Тем самым клика Горбачева – Ельцина спровоцировала развал государства, ограбление народа, гражданскую войну.