«…Нам действительно сегодня придется существенно сместить акценты в своей деятельности, – заверил депутатов Гайдар. – Можно сказать, что сегодня сформировались предпосылки для того, чтобы перейти от вдохновленной мужеством отчаяния кавалерийской атаки к подготовке и реализации широкой программы углубления экономических реформ и реконструкции российской экономики».
Гайдару дали для выступления всего 15 минут. Они явно не хотели его слушать. Не хотели задавать вопросы, не хотели воспринимать.
Кстати, многие депутаты видели его впервые «живьем». Впервые слушали его голос. Над залом витала атмосфера неопределенности – кто он, почему он такой, как его воспринимать?
И остается предположить, что не устраивала их даже не его речь, лишенная популистских нот и интонаций. Не только содержание или значение его слов.
Их не устраивал он сам, вот такой, каким вышел на трибуну. «…Я несколько раз бывал у него в кабинете, – вспоминал Вячеслав Недошивин. – Мне ужасно нравилась его интеллигентность; однажды я пришел с каким-то поручением к нему в кабинет на Старой площади, в кабинет первого вице-премьера. Он уже был первым вице-премьером правительства, да и фактически премьером, потому что Ельцин не занимался экономикой так плотно. И вот заканчивался рабочий день, довольно поздно, мы разговаривали, но уже вошла уборщица, и он сказал: да, да, заходите. Ну, и уборщица начала вытирать картину какую-то и заинтересовалась: а вот тут что? Вы знаете, меня это потрясло, он встал, подошел к ней и долго рассказывал про эту картину, про художника, который нарисовал эту картину, про то, что он любит такую манеру и т. д. То есть человек – до мозга костей интеллигент, понимаете, высокой культуры, широких взглядов, умением мыслить, и даже в общем чисто мужские качества он проявлял, то есть решительность… Все прекрасно понимали, что это самоубийство становиться сегодня руководителем правительства, когда все надо начинать с нуля: приватизацию, рыночную экономику, перевод сельского хозяйства на рыночные рельсы… финансы, нефть, торговля, монополии, то есть сумасшедший дом. …То есть кто на это согласится? Понимаете? Поэтому в этом смысле Гайдар, конечно, фигура, которая сегодня недооценена… И при этом вот такой интеллигент».
Ну да, и при этом вот такой интеллигент – он стоял на трибуне, и съезд с тревожным вниманием и напряженной враждебностью внимал этим его словам. И дело было, повторяем, не в самих словах, а в том, как он говорит.
Для депутатов съезда (в большинстве своем) он был, безусловно, каким-то инопланетянином. Нет, конечно, они были люди тертые и знали, что такое книжный интеллигент, знали, какими бывают «ученые», «мастера культуры». Но чтобы вот такой вот – ими руководил! Руководил страной… Нет, этого нельзя было допустить!
Членов правительства обвиняли во всем. В демографическом крахе (Гайдар с мягкой улыбкой объяснял, что за три месяца они не могли уменьшить народонаселение «по чисто физиологическим причинам»), в развале внешней политики, отчитывали за высокие цены, за спад производства, за хлеб и мясо, за молоко и крупу.
Звучали неоднократно призывы отправить правительство «умных мальчиков в розовых штанишках» в отставку.
Что же отвечал им Гайдар?
«Вы можете создать другое правительство, – заявил он, – и сказать, что так и нужно делать. И все будут довольны. А потом вы будете смотреть, как разваливается рубль, как рушатся мелкие региональные рынки, как за развалом финансов идет развал российской экономики, как растут бешено цены. Смотреть – и думать: а кто же за все это отвечает? И менять, как перчатки, правительства, которые и призваны, видимо, за все это отвечать…»
Читаешь его слова, и возникает недоумение: откуда взялась эта сталь в голосе, это хладнокровие?
Да, несколько дней съезда многому его научили. Может быть, главному – в таких схватках нужно отвечать ударом на удар.
Но вот умению закулисной игры, стратегии компромиссов, нет, не научили. Дипломатом, «политиком» в узком прикладном смысле он так и не стал.
Однако этот Шестой съезд в его судьбе – конечно, исторический. Впервые публично прозвучали слова об отставке правительства – и не только с той, оппозиционной стороны. Но и из его собственных уст.
Когда Шестой съезд принял постановление – в первой редакции оно было абсолютно однозначным, немедленная отставка, во второй редакции им уже «давали время» и «требовали внести немедленные коррективы», – Гайдар и его команда собрались в кулуарах зала заседаний.
Александр Шохин рассказывал об этом так (в беседе с Альфредом Кохом и Петром Авеном):
«Могу точно сказать, что ситуация изменилась, когда мы весной 1992 года подавали в отставку на съезде, когда нас обидел Хасбулатов… Посмотрите подробнее хронику этого события, когда Бурбулис дает команду, все встают и уходят. Замедленную съемку если сделаете, то увидите, что сразу после слов Хасбулатова («ребята растерялись». – А. К., Б. М.) я начинаю собирать портфель. У меня бумаг было много. После этого Гена дает команду. Я к тому времени уже собрал портфель.
– Ты просто начал собирать портфель, это не связано с хамством Хасбулатова.
Нет, связано, потому что подумал: будет какое-то хамло нас костерить! Так вот, когда мы весной 1992-го подавали в отставку – это уже другая ситуация… В ноябре 1991 года мы были уверены, что мы правительство камикадзе. А уже в апреле 1992-го, когда мы дружно подавали в отставку, в реальности никто не хотел уходить. Единственный человек, который все серьезно воспринимал, – покойный Титкин (министр промышленности. – А. К., Б. М.): “Ребята, нет, я в отставку не собираюсь”. Никто не собирался в отставку! Это был механизм политического давления на съезд, а он единственный, кто испугался».
Да, механизм давления. Но так ли это воспринимал сам Гайдар?
«…Все громче и громче звучат требования внести в повестку дня вопрос о доверии правительству, – писал он, – отправить его в отставку. Председательствующий Р. Хасбулатов, умело дирижируя Съездом, ведет с помощью его тысячеголосья свою симфонию. Вопрос о доверии в повестку не включает, но делает все возможное, чтобы критика, даже самая демагогическая, постоянно звучала. Судя по всему, он еще не готов к прямой конфронтации с президентом и еще не считает, что настал момент свалить правительство реформ, но хочет, чтобы оно вышло со Съезда предельно ослабленным, деморализованным, покорным Верховному Совету, точнее, лично ему – Хасбулатову. В этом желании напугать, но пока не убивать, кроется его слабость.
Президент после первого дня на Съезд не ходит, как бы дистанцируясь и от формально возглавляемого им правительства, и от депутатского большинства. У некоторых моих коллег настроение, близкое к паническому. И есть от чего: сейчас нас свяжут по рукам и ногам невыполнимыми съездовскими решениями так, что мы не сможем и шелохнуться.
Угроза, бесспорно, реальная. Здесь же, в Зимнем саду Кремля, собираю правительство на срочное заседание. Предлагаю не ждать пассивно развития событий, а самим предельно обострить ситуацию, чтобы скрытая двойственность позиции Съезда стала абсолютно ясной, и тем самым поставить депутатов перед необходимостью однозначного выбора. После короткого обсуждения предложение членами кабинета принято».
Механизм давления? Возможно.
Но в интерпретации Гайдара звучит и совсем другое: обострение, вызов.
Поединок.
Другие члены правительства, правда, вспоминали об этом несколько иначе.
Петр Авен: «В этот период я ежедневно видел Гайдара и могу сказать, что Егор очень расстраивался. И потом в какой-то момент, когда мы поняли, что вот так нас сдают, мы неожиданно подали в отставку. У меня есть своя версия, как и когда мы так решили. Но самое главное в этой истории было то, что мы о готовящейся отставке не предупредили Геннадия Эдуардовича (Бурбулиса. – А. К., Б. М.), который практически являлся нашим начальником и отцом команды Гайдара. Я думаю, это было серьезной неожиданностью для Бориса Николаевича.
Это был единственный случай, когда мы подали свой голос так решительно. И вся эта история связана с тем, что Ельцин был готов снять нас под давлением, – это была первая трещина между нами и Ельциным. Мы поняли, что мы не одно целое. Для меня это был очень важный урок».
Геннадий Бурбулис: «13 апреля правительство объявило о своей отставке. Причем мне этот сюжет был крайне симпатичен, но и немного коробил, потому что это решение и само обнародование позиции проходило без меня. Я и сейчас считаю, что это было интересно, это было дерзко и в конечном счете это было правильно. В масштабе сделанных ставок.
– На что это повлияло?
Это повлияло так, что съезд принял компромиссную позицию. Такую, что было принято решение ввести в правительство так называемых практиков – появились Шумейко, Хижа и Черномырдин. И было подтверждено, кстати, Борисом Николаевичем, что мы продолжаем курс реформ и именно Гайдар продолжает проводить его в жизнь, а в июне, перед визитом в Штаты, Ельцин подписал указ о назначении Гайдара исполняющим обязанности премьера.
А с моей отставкой было так…
Они сели, посидели с Хасбулатовым. Где-то, наверное, через час Ельцин вышел. Причем это тоже такая ситуация странная по нашему типу отношений. Он вышел и, форсируя нашу встречу, говорит: “Геннадий Эдуардович, поговорите с Русланом Имрановичем, он вам сейчас кое-что скажет”. Я захожу, и мне Хасбулатов говорит: “Ну вот, мы договорились с Борисом Николаевичем, что тебе нужно уйти в отставку. Это поможет дальнейшей правильной работе. По крайней мере у правительства будет больше возможностей”…
А когда мы ушли со съезда, мне Ельцин вечером еще выговаривал: “Ну зачем вы это устроили?” Я говорю: “Борис Николаевич, это, во-первых, экспромт, такое трудно придумать. Во-вторых, это была реакция, накопившаяся за многие месяцы стресса…”».
Петр Авен: «А почему он так пытался с ними договориться? Я никак не могу понять. Что они могли? У него была всенародная поддержка. Даже через год, когда последствия реформ давили вниз его рейтинг, он легко выиграл у них референдум. Он мог совершенно спокойно их распустить. Только начались реформы, еще все его любили. Почему он так реагировал? Почему он спокойно смотрел, как мы уходим? Почему он сдал ближайшего советника – тебя? И при этом вел бесконечные разговоры с Хасбулатовым?»